Первая половина 80-х годов продолжает эту линию: наряду с мало что уже говорящей нам внешней, государственной нормативностью плетутся локальные сети общения — но вяло, без каких бы то ни было видимых результатов. Один за другим на кремлевской сцене умирают последние генсеки. Мы осоловело ждем окончания спектакля и идем спать. А наутро Перестройка.
Она, казалось бы, должна была пробудить все живые силы общества. Наверное, она так и сделала. Я помню, как захватывающе интересно было жить на рубеже 80–90-х и чуть дальше. Да только сил этих хватило лишь на то, чтобы остановить путч 1991 года. Для большего, например, для создания гражданского общества — их оказалось явно недостаточно. Однако, когда государство самоустранилось из экономической и отчасти внутриполитической жизни и встал вопрос об элементарном выживании людей, запустились все же процессы самоорганизации. Один из примеров — «челноки». Но большая часть примеров самоорганизации — в активе бандитов, оказавшихся самой волевой, самой активной частью народа. Они не только убивали, грабили и приватизировали — они собирали распадающуюся Россию на среднем и низовом уровнях, формируя большие и маленькие кланы и сообщества. Добавим сюда, что многие из них вместо того, чтобы сидеть в тюрьме, сидели в Госдуме, что дополнительно способствовало успеху великой криминальной революции 90-х, создавшей свой, временный порядок, позволивший нам перетерпеть, пересидеть эти годы. Или я кощунствую? А может быть, просто ошибаюсь? Это всего лишь предположение, не больше. Если оно справедливо, то вот фантазия, она же шутка: когда-нибудь в одном из окраинных районов большого российского города, скажем, в Люберцах, мы увидим памятник неизвестному бандиту 1990-х с надписью: «От благодарной России».
В нулевые вышедшая из обморока власть, которую безмолвно призывал уставший от «самоорганизации» народ, навела привычный для нас государственный полупорядок. Теперь над нами снова общая, привычная крыша. И общая норма, вернее, квазинорма. Одновременно сохраняется наш вековечный, хронический разрыв между населением и властью. Вслед за криминальной революцией пришла по-своему криминальная, воровская реставрация. К синдрому хронической усталости добавилась деморализация, становящаяся практически всеобщей и все более шокирующей. Мы стали порочным народом. Наше время тает, как шагреневая кожа. А закрытый перелом в любой момент может стать открытым. И 17-й год уже недалеко...
На что мы можем надеяться? На власть? Хотелось бы — без сильной и, главное, ответственной власти, одни — мы не вытянем: не те у нас «конвенции», не та самоорганизация. Она не порождает общество и новые, правовые нормы. В лучшем случае она создает временные, локальные социальные сети, позволяющие нам как-то выживать. В то же время, с одним государством мы опять же не вытянем: наша власть слишком занята своими собственными делами. Случись что — чемоданы у нее уже собраны, недвижимость в Англии, Испании или Франции и счета в швейцарских банках уже ждут наших господ. Сейчас они хитрее, предусмотрительнее и несравненно циничнее, чем наша дореволюционная, ностальгировавшая по России и боровшаяся за нее элита. Выходит какая-то патовая ситуация.
Так на что же нам надеяться? Во-первых, я надеюсь на цивилизационный кризис, в который Россия вошла, как мне кажется, в 1970-х и который все углубляется. Я надеюсь, что, когда холодное дыхание бездны коснется всех нас, даже самых тупых и оскотинившихся, мы встряхнемся. Мы — народ с мобилизационным типом психики, и оживаем мы только перед непосредственной угрозой уничтожения.
Кроме того, мы способны учиться у других. В 1990-е и нулевые мы поездили по миру, поработали нянечками в Норвегии, помыли посуду в американских ресторанах, психологически встроились в мировые ритмы. Нулевые не совсем уничтожили в нас вкус к свободе и справедливости. У нас есть движение автомобилистов и солдатских матерей. У нас есть «несогласные» в Москве и Питере и Гражданская палата в Перми. Все это может мгновенно пойти в рост в случае полного морального разложения власти.
Наконец, в третьих, я надеюсь на то, что под всеми нашими моральными увечьями сохраняется все же некая традициональная матрица, проступающая в том, что изобретатель ваучера Виталий Найшуль называет ядерными понятиями («правда», «Бог», но и — «царь», «бояре»...). Да, мы стали озлобленными и недоверчивыми (Угрюм-страна, страна Кидалово...). Но невзирая ни на что, в Москве есть доктор Лиза, а в Перми — отец Стефан. Наши кладбища полны людьми, пришедшими к своим покойникам, — это меня особенно удивляет и трогает. Значит, мы еще живы. В наших церквях все больше молодежи. Может быть, мы еще можем рассчитывать на возрождение традиции?..