Иллюстрация: Manuel Maldonado
Современность рождается из традиции, не слишком торопясь и почти по биологическому сценарию: она вылупляется из яйца традиции — питается ею, как гусеница — окукливается, автономизируется, ждет своего часа — становится бабочкой, сушит крылья и взлетает. Это органичный вариант рождения современности, представленный исключительно Европой. За ее пределами современность вторгалась в традицию извне с колониальной грубостью, в грязных походных сапогах. Это была чужая современность, и местной традиции ей не было жаль. Напрашивается сентенция: нормальная современность — своя, собственная, выношенная и рожденная. В противном случае перед нами то, что Александр Дугин называет археомодерном: фрейдистское изнасилование собственной натуры («структуры» в терминологии Дугина) чужой, заимствованной рациональностью («керигмой»). Российская история демонстрирует типичные образцы археомодерна: в этом я с Дугиным вполне солидарен. Какая-то не такая у нас современность...
Но вернемся в христианскую Европу кануна модернизационного транзита. Это где-то XV-XVI века. Что там у нас? Возрождение и Реформация. Я бы назвал их двумя вратами в современность, двумя отправными социокультурными феноменами, впервые ее, современность, своеобразно моделирующими. Миссия Возрождения при этом — максимальная экспликация и ассимиляция культурного опыта прошлых эпох и одновременно его трансформация в опыт современности. Миссия Реформации — форсированное углубление религиозно-этических возможностей традиции и, в конечном счете, выход за ее пределы.
Возрождение создает новые культурные программы и в своем синтезе «сшивает» воедино европейские культурные эпохи, выжимая из них, в частности из античности, вполне актуальные, работающие, обращенные в будущее идеи и образы. Без ренессансного «собирания культур» в единое полифоническое пространство и их переосмысления европейская современность едва ли бы состоялась.
Протестантизм, в свою очередь, «курирует» морально-этические процессы ранней современности. Его плоды — не эрудиция, не культурная эмпатия и не великолепие художественных форм, а производство культуры усилия и ее субъекта — неулыбчивого носителя мирской аскезы, живущего, чтобы работать, но никак не наоборот.
Один принципиальный момент: и Возрождение, и Реформация обращены не только в будущее. Это переходные живые инстанции, еще не вполне осознавшие свою новаторскую природу. Они видят себя еще в горизонте традиции и в этом основная причина их антропологической устойчивости и оптимизма (устойчивости Реформации и оптимизма Возрождения). Я бы даже так сказал: они идут в будущее спинами, в то время как лица их обращены в прошлое. Завороженное античностью Возрождение не может оторваться от классических текстов древности. Цитат у гуманистов больше, чем собственных слов. О протестантах и говорить нечего: они меньше всего хотят выступать от собственного имени, они хотят, чтобы в них и через них действовал Бог.
Тем не менее, и в Возрождении, и в Реформации уже присутствовало подспудное преодоление традиции. Процесс пошел. Выскажу предположение: сообщества, не знавшие Возрождения и Реформации или их местных аналогов, не могут рассчитывать на полноценную модернизацию.
Современность Возрождения и Реформации очевидна не столько формально, сколько экзистенциально. Они создают нового человека. В данном случае, это главное. Очевиднее всего смена эпох отражается в смене человеческих типов, а не институтов и идей. История человечества — это история человека. История меняется, пока меняется человек, покуда в нем сохраняются неосвоенные прежде возможности — психосоциальные, креативные, любые. История кончится, когда становление человека прервется, когда он ударится головой о потолок. Это и будет апокалипсис.
Авторитарный и коллективный человек средневековья в целом так и не стал рефлексирующим существом с «я» в качестве субъективного ядра, хотя это предполагалось христианским проектом и к этому все шло. Очертания европейской личности проступили именно благодаря ренессансному и протестантскому персональному опыту. Личность эта постепенно обрастает институтами, идеями, предпринимательскими и жизненными практиками, то есть современностью.
Новый человек, во-первых, форсирует рефлексивный барьер, растянутый между традиционным и современным обществами. Он все время соотносит свой внутренний мир с миром собственных поступков. Такого человеческого типа прежде не было, хотя такие люди, конечно же, были. Во-вторых, он относительно быстро, за два-три столетия (до конца XVIII века) проходит жесткий организационный тренинг или, как сейчас говорят, дисциплинарную революцию. Он усваивает себе новую, рационалистическую аскезу, долгое время так или иначе перекликавшуюся с аскезой религиозной. Эта антропологическая революция породила тренированную, цивилизационно вымуштрованную, привыкшую к методичному усилию популяцию современных европейцев и североамериканцев. В сравнении с ними традиционный индивид прошлого и настоящего выглядит как дитя, опекаемое родителями. Он решительно проигрывает им в центрированности, ответственности и нацеленности на инновации. Открывается новый ресурс истории, обеспечивший пятисотлетний современный (или модерный) цикл XVI-XX столетий.