Религия более непосредственна и решительна. Святой умирает вместе с Христом, отдает себя и только потому получает себя обратно завершенным ("...ибо умерший освободился от греха" - Рим.6:7). Носитель веры - не суверен, не владелец собственного "я", он его держатель и временный распорядитель. Ему дали талант, и он должен его умножить. С него спросят. Ему уже не интересна собственная интересностъ, он перестает флиртовать с собой. На кресте не пофлиртуешь. Он не боится быть некрасивым. Эстетическое - не его категория. Мистерия - опыт смерти-воскресения; трагедия, а с ней и поэзия, не знают воскресения, в них конечное всего лишь возводится в степень героического конечного.
Выходит, что поэзия невозможна ни без человеческой силы, ни без человеческой слабости. Она черпает из той и другой, она - явленное противоречие.
Что до ее отношений с реальностью, то эти отношения условны. Смешно требовать от поэзии подражания жизни, если она - ее преображение. В отличие от публицистики, поэзия не обслуживает реальность. Она не может быть ни зарифмованным репортажем, ни даже зарифмованной философией (когда это происходит, перед нами - не поэзия, а мумия в саркофаге ангажированной мысли). При этом блаженная невнятица - лишь одна из инкарнаций поэзии. Она может воплотиться в любом виде, даже в виде трактата - при условии, что сердце ее бьется по ту сторону силлогизмов, которыми вымощен его, трактата, печатный тракт. Поэзия никому и ничего не должна. Она плевала. Должна она толькоформе. Для нее существует только как. Форма и есть ее содержание. Форма для поэта - врата в иное, в то не знаю что. Формальные обязательства постепенно растут, и поэзия становится аскезой дышащей формы.
Примерно так же складываются ее отношения с моралью. Поначалу они подозрительно темны. В известном смысле поэзия - вне морали. Она никого не учит жить, ее тошнит от назидательности. Она говорит "да", ничего не утверждая, и говорит "нет", ничего не отрицая. Ее задача (если у нее есть задача) - предельно естественно выговориться до степени неестественной, то бишь до искусства. Если это удается, если поэзия становится опытом оформления трансцендентного, опытом упакованной пустоты, полнее которой ничего не бывает, она тем самым оправдана, в том числе морально. Но это всегда - задним числом и всегда неожиданно. И потом это - иная мораль: как и религия, поэзия выходит по ту сторону человеческих представлений о добре и зле, хотя, надо признать, рискует она несравненно больше, чем вера, поскольку не в состоянии обойтись без лирического героя, без "я", без того, кто выпендривается, порой все же теряя себя в самозабвенном поэтическом рывке.
И напоследок несколько строк для тех, кто принимает поэзию за слова, наделенные точными значениями. Для тех, в частности, кто найдет в этой книжке слово "Пермь" и вдруг испытает чувство обиды. Для них автор делает официальное заявление: "Пермь" для него - просто одна из экзистенциальных метафор, подвернувшаяся под руку в середине 90-х гг. прошлого века. Или, если угодно, это кусок его, автора, прошлого, с которым ему нужно было разобраться. Это как в психоанализе: вспомнил-проговорил-пережил-отпустило. Говоря иначе, это личное, невзрослое, необъективное. Это эмоция, как говорил один из близких мне людей. Это всего лишь стишки, всего лишь провинциальная, ни на что не претендующая попытка стихотворения. Я ничего не хотел сказать и ни на что не намекал. Если в ком-то, тем не менее, возникнет эффект узнавания в смысле со-чувствия, в этом не будет ничего страшного, более того - мне это будет приятно: оказывается, я не один такой.