Однако ссылка не ломает его, не возвращает на стезю предков. Молодой Громан, едва очутившись на свободе, снова принимается за прежнее — работает в симферопольской организации, а после ее провала снова попадает в ссылку, на этот раз уже подальше — в Восточную Сибирь.
Только революция пятого года освобождает его, и опять он работает в социал-демократических организациях — работает, отдавая всего себя делу. Но, как и прежде, Владимир Густавович Громан — убежденный меньшевик, меньшевик еще со времен Второго съезда партии.
В тяжелые годы реакции он становится ликвидатором, входит в число редакторов меньшевистской газеты «Наше дело», борющейся против большевиков, против Ленина.
После Февральской революции Громан во главе продовольственного дела в Петрограде: он председатель продовольственной комиссии Петроградского Совета, видный меньшевистский деятель, принятый и допущенный всюду. С ним советуются, его мнением дорожат товарищи по партии, министры-меньшевики, да и не только меньшевики.
Октябрь отнюдь не выбивает у него почву из-под ног. На Всероссийском продовольственном съезде в Москве Громана избирают в знаменитую «десятку» — Всероссийский продовольственный совет, который фактически руководит и заготовками и снабжением по всей стране. Вместе с кадетом Розановым Громан стоит во главе «десятки» и проводит так называемую «нейтральную» по отношению к Советской власти политику. Однако хлеба у Советской власти почему- то становится все меньше и меньше... До сих пор столичный продовольственный аппарат в руках Громана. И сила его подкрепляется еще положением видного меньшевика, авторитетом ученого-статистика...
— Сейчас, — продолжал между тем Громан, — в стране у нас нет ни одной силы, которая не приняла бы характера политической силы. И наши продовольственные организации, к сожалению, тоже приняли политический характер.
«Браво, Владимир Густавович! — подумал Цюрупа. — Вот это уже святая правда! Но почему «к сожалению»?»
— Товарищи! — вкрадчиво, понизив голос, произнес Громан и тут же поправился: — Граждане! Наша родина в состоянии агонии. Мы перестали существовать и занимать какое-либо место в мировом концерте держав. Мы не имеем больше своего «я». С нами перестали считаться!
«Кто это «мы»? — все так же мысленно перебил его Цюрупа, но невольно согласился: — Вообще-то положение у нас действительно аховое. Немцы наступают, почти не встречая сопротивления, мобилизация Красной Армии совпала с роспуском старой армии и идет через пень колоду...»
— На путях Николаевской железной дороги, — как бы продолжал его раздумья Громан, — уже два дня стоит блиндированный поезд, готовый в любой момент принять пассажиров...
— Интересно, для каких это пассажиров он приготовлен? — как можно спокойнее, почти равнодушно поинтересовался сосед Цюрупы. — Уж не для господ ли народных комиссаров?..
— Об этом я не берусь судить, — многозначительно ответил Громан. — Я сообщаю только факты. Иностранным подданным — французам и англичанам — их посольства предложили покинуть Петроград в сорок восемь часов. Петроград и Петроградский военный округ — на военном положении. Псков и Ревель не отвечают на вызовы.
— Да что вы нас пугаете? — зашевелилась впереди Александра Дмитриевича спина, обтянутая мундиром.
— Германцы не имеют в виду никаких завоевательных целей! — недружно поддержали ее другие спины. — Немцы движимы только одним желанием — прекратить анархию в России и бороться с виновником ее — большевизмом!
— Да, да! — иронически усмехнулся Громан. — По-видимому, именно для этого Германия и предлагает нейтрализовать Россию и разделить ее на сферы влияния между основными европейскими державами?!
«Молодец! — не удержался Александр Дмитриевич. — Но чего же он хочет? Чего добивается? Куда зовет Русь?»
А Громан, терпеливо дождавшись, когда угомонится аудитория, обвел бастующих чиновников строгим взглядом, точно желая убедиться в том, что все здесь, все на своих местах, и спокойно, обстоятельно разъяснил:
— В стране происходит гражданская война, которая прежде всего является борьбой за власть, ибо власти реальной, которая бы располагала всей мощью государственного аппарата, в стране у нас нынче нет. — Тут он сделал паузу, чтобы все слушатели: и понятливые и непонятливые — успели уразуметь его мысль, и продолжал привычно, как лекцию, посвященную тому, что самому лектору давным-давно отлично известно: — Однако всякое выступление с открытым забралом ничего хорошего не принесет: сила анархии тут же раздавит нас. В то же время, если мы просто уйдем и уступим место Совету Народных Комиссаров, предоставив ему полную свободу в области продовольственного дела, ничего, кроме еще большей анархии и еще большей разрухи, мы не добьемся...