— Брюхо отсрочки не дает! — поддержали се.
— Или дай хлеб немедля, или ступай куда подальше...
— Что делать, вы спрашиваете? — Александр Дмитриевич пробрался на середину комнаты, выпрямился и поднял руку. — Давайте, на радость буржуям, сбрасывайте свое правительство...
— И сбросим! А ты как думал? И вся недолга!
— ...открывайте дорогу новому порабощению.
— Хватит нас агитировать!
— А если так, то не по адресу вы, друзья, обратились.
— Как так не по адресу?
— Ты комиссар продовольствия или не ты?
— Комиссар — я... А хлеб не у меня. И пшеничными булками я — вот горе-то — не обжираюсь.
— Похоже на то: больно уж ты несправный.
— Больно тошшой...
— Говоришь — хлеб не у тебя! А у кого же?
— У кого хлеб, товарищи? — Цюрупа огляделся и остановил взгляд на добродушном круглолицем мастеровом лет сорока.
Он сидел перед Александром Дмитриевичем и все время согласно кивал косматой головой, виновато улыбался. К нему и адресовал теперь Цюрупа свои доводы:
— Хлеб у кулака. Война кулаку — мать родная: денежки — в кубышку, хлебушек — в яму, полежит пока, а там, бог даст, или цены твердые кончатся, или Советская власть.
Круглолицый сочувственно кивнул.
— И хлеб надо у кулака отнять, — как бы одному ему предложил Александр Дмитриевич. — Надо вступать в продовольственные отряды и идти походом на деревенскую буржуазию.
Круглолицый опять кивнул, как бы одобряя сказанное, шмыгнул носом и обстоятельно утерся.
— Вот и все, товарищи! Ничего другого я вам предложить не могу. Ничего другого я не знаю. Другого выхода у нас нет.
В ответ — гробовая тишина, какая-то осуждающая неподвижность, оцепенение.
Только круглолицый все кивал, все никак не мог остановиться: такое, видимо, благодушие и просветление снизошло на него. Но вдруг он оттолкнулся от спинки кресла и выпрямился:
— Товарищи! Здесь комиссар говорил, другие также... Я одобряю, я свое не могу выразить. Меня в заводе: «Ты кто?» Я говорю: «Ни к кому я не принадлежу, я неграмотный». Дай мне работу, я тебя накормлю. — Его круглое доброе лицо, красное от волнения, казалось, излучало дружелюбие, смирение, расположение ко всему вокруг. — На завод ребята с газетами приходили, все горлопанили. Я задним стоял, товарищи, я ни к кому не принадлежал, мне работу дай... Кто погорластее был, он в комиссарах горлопанит, а нам велит: ходи вокруг биржи... Мы вокруг биржи ходим, потом вокруг Москвы пойдем, потом вокруг России... Как же так, товарищи? — И круглолицый сел так же внезапно, как поднялся.
«Вот тебе и единомышленник, черт тебя побери! — с досадой чертыхнулся про себя Александр Дмитриевич. — Надо же! Выбрал себе собеседника! — и тут же успел подумать: — Безработных надо в первую категорию: не виноваты ведь, что без дела сидят». — И вслух, сердито, бросил:
— Чем ходить вокруг биржи, лучше в продотряд записался бы!
— Кто?! Это я-то? — круглолицый даже привстал. — Да вы что? В своем разуме? Только что с позиций — и опять в отряд?! Ты — власть, ты сам меня накормить должон. А не то слезай лучше с кресла-то!
— Товарищи! — начал Александр Дмитриевич. — Неужели вы все с этим согласны?
Но товарищи еще теснее сгрудились вокруг круглолицего и даже похлопали ему. А он счастливо улыбался и все твердил:
— Никогда за мной этого не было, чтоб говорить. Но теперь... Я по всех митингах пойду... Вон чего захотел: «В отряды»! Чтобы я — на свово же мужика! На свово же брата!.. «В отряды»!..
— Товарищи! Товарищи! — перебил Цюрупа. — Мы зовем вас в поход не на своего брата-мужика. Не трудящийся мужик переводит хлеб на самогонку! У него так же, как у вас, нет хлеба. Мы готовим новый декрет... Мы думаем, что вы поступите неосмотрительно, вы станете на защиту кулака, если откажетесь нам помочь!..
Ответом ему было все то же отчужденное молчание. Только беременная женщина как бы сама с собой вслух посоветовалась:
— «Помочь»! «Помочь»! А нам кто поможет?
И люди стали потихоньку, стараясь не глядеть друг на друга и на Цюрупу, выходить из кабинета.
Яростный — бунтовой — порыв выдохся, угас, и уходили хмурые, недовольные, обиженные, словно с похмелья. Казалось, будто здесь, в кабинете, за эти полчаса произошло что-то стыдное, и вспоминать о происшедшем неловко, тягостно.
Александр Дмитриевич молча посмотрел па Свидерского, затиснутого толпой в дальний угол и стоявшего там со своим отчетом, оглядел затоптанный пол, самокруточный окурок на подоконнике, свое рабочее кресло, нелепо торчавшее посреди комнаты, стол, отставленный к окну, и с иронией, с горечью, со злостью вспомнил: