«Не слишком ли просто Ильич говорит? — забеспокоился Цюрупа. — Никакой пиротехники, никаких барабанов... Не слишком ли спокойно и буднично для той задачи, которую предстоит нам сейчас решить?»
Но тут же он услышал чей-то громкий шепот с другой стороны прохода — с эсеровских кресел:
— ...Счастливое исключение в ряду советских краснобаев — таких пустомель и иудушек головлевых от большевизма, как Зиновьев.
— Да. Лютый враг революционной фразы! Противник ложноклассических поз.
— Не любит потрясать картонным мечом и извергать словесную вату.
— Ему совершенно чужда алармистская шумиха, избегает словесных громов, которые никого не устрашают, и молний, которые никого не испепеляют.
Александр Дмитриевич несколько успокоился, одернул шептавшихся:
— Тише, пожалуйста! — и стал опять слушать Ленина.
— Буржуазия увидала себя побежденной, — спокойно продолжал Ленин развивать свою мысль. — И тут начинается раскол российской мелкой буржуазии: одни тянут к немцам, другие — к англо-французской ориентации, и оба направления сходятся в том, что голодная ориентация их объединяет.
На креслах, где расположились большевики, встрепенулись — заплескались аплодисменты.
Громан вздрогнул и насторожился.
— Чтобы показать вам, товарищи, наглядно, как не наша партия, а ее враги и враги Советской власти объединяют спор между немецким ориентированием и англо-французским ориентированием на одной программе: вследствие голода свергнуть Советскую власть, — чтобы вам показать, как это происходит, я позволю себе вкратце процитировать отчет о последнем совещании меньшевиков. Этот отчет был помещен в газете «Жизнь».
— Ложь! — взвился над партером Колокольников.
— Клевета! — завопил Громан.
— Позор!
— Долой! Долой!
И Мартов, и Дан, и Суханов, и все рядом с ними затопали, зашумели, задвигались.
— Так их! — захлопали в другой стороне партера.
— Браво!
— Правильно!
Свердлов встал и затряс колокольчиком:
— Покорнейше прошу собрание успокоиться!
Ленин провел ладонью по голове, словно поправляя волосы.
— Мы узнаем из этого же отчета, — невозмутимо продолжал он, — как присутствующий на заседании председатель Северной продовольственной управы Громан, пользуясь, как сказано там, огромным запасом личных наблюдений и опытом всяческих наблюдений, — я добавляю от себя, только в буржуазных кругах, — делал такие выводы: «надо, — он говорил, — два средства применить: первое — нынешние цены должны быть повышены, второе — должна быть назначена особая премия за срочную доставку хлеба»...
— Ну и что же? — крикнул Громан, обращаясь к галереям.
— Почему же это плохо?! — поддержал Мартов, по-прежнему не меняя своей нагловато-вызывающей позы — все так же развалясь в кресле первого ряда, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди.
— Да, придется услыхать, как это плохо, — стремительно повернулся к нему Ленин и тут же, обратясь ко всем, продолжал: — хотя оратор, и не получивший слова, но пользующийся им из этого угла, думает вас убедить в том, что ничего плохого нет...
И опять захлопали слева, и опять безмолвствовала галерка, а справа смеялись — нарочито, неискренне, но смеялись. Смеялся Мартов, смеялся Громан, Колокольников, Череванин, Дан.
И снова Александр Дмитриевич забеспокоился, напрягся.
А Владимир Ильич чувствовал себя отлично и продолжал говорить как ни в чем не бывало:
— Да, как бы над этим вы ни смеялись, но это остается фактом, — представители меньшевиков, в связи с продовольственным отчетом, Советскую власть называют не пролетарской, а негодной организацией.
Шумом, криками взрывается с таким трудом водворенная тишина.
— Гражданин Ленин! — Порывисто поднявшись, Дан трясет кулаками. — Как же иначе? Неужели всерьез принимать ваши донкихотские потуги одолеть голод?!
— Ваша власть, — вторит Громан, — делает все, чтобы не дать населению продовольствия!
«Это уж прямой камешек в мой огород», — невольно констатирует Александр Дмитриевич.
— Главная причина — Брестский мир! — дуэтом кричат эсеры Ильин и Дислер. — Сосчитайте, сколько хлеба вы оставили немцам!
— И от нас, от Череванина и Громана, Ленину не так-то легко будет отмахнуться!
— В такой момент... — пробует начать Ленин.
Но шум и крики заглушают его слова, в шуме и криках захлебывается колокольчик Свердлова. Разойдясь, Дан свистит, как ушкуйник. Мартов с остервенением топает.