Но почему так пристально, так странно смотрит на него Владимир Ильич?.. Склоняется над столом, продолжая слушать очередного товарища, что-то пишет и передает по рукам записочку. Кому бы это? Ему?!
Оказывается, ему:
«Смотрю на Вас и жалею Вас: надо бы Вам заменять себя Свидерским и отдыхать (в случае крайности он бы Вас вызывал)», — торопливо написано на листке.
Александр Дмитриевич взглянул на Ленина, чуть виновато усмехнулся и как бы в оправдание достал часы, черканул на записке: «3 часа ночи»...
«...Заменять себя Свидерским?» — думал он по дороге в гостиницу. — Пока стою на ногах, пока не валюсь, — извините... Вот доведу эту царицынскую эпопею до конца, тогда посмотрим... Сдохну, а доведу!..»
Он остановился у ограды Александровского сада и жадно вдохнул свежий, чуть сыроватый воздух.
Было уже совсем светло: стояли самые длинные дни — июнь — румянец года, лето в зените. Трава за оградой чистая-чистая, изумрудно-серебристая от росы, пахнет речкой и лесом. Липы, должно быть, вот-вот зацветут. Воробьи носятся по дорожке, отчаянно кричат и дерутся не на живот, а на смерть из-за конского «ореха». Им тоже туго сейчас — воробьям...
Александру Дмитриевичу вдруг представилось, как далеко-далеко отсюда, за белесой дымкой, по затихшей, затаившейся в предрассветном оцепенении Волге плывет на север караван. Притушены огни на баржах. Прикорнули на мешках красноармейцы. Но не спят часовые, настороженно вглядывающиеся в обманчиво спокойные берега, не спят вахтенные у штурвалов.
Пыхтят, отдуваются буксиры, и дымные, тяжкие их вздохи стелются в безветрии по водяным просторам, всполошенным неторопливыми волнами:
— Хлеб идет! Хлеб идет! Хлеб идет!..
А там, дальше, в осажденном, отрезанном Царицыне, сбиваясь с ног, спозаранку спешат по зыбким трапам горластые грузчики, спешат, поворачиваются, хрипло покрикивают друг на друга.
Хлеб идет! Хлеб идет! Хлеб идет!..
Живым, ни на мгновение не затихающим потоком сыплется в необъятное брюхо баржи золотое зерно, сыплется, чтобы стреляли красноармейцы и не плакали от голода дети, чтобы стояла, высилась красная Москва и жила, не сдавалась Революция.
Цюрупа еще раз глубоко вздохнул, с трудом выпрямился, но зашагал бодро, как юноша. Добравшись до постели, он заснул как убитый: даже цифры заготовленных пудов и отправленных вагонов на этот раз ему не снились.
Новый день — новые заботы.
Александр Дмитриевич еще больше осунулся — просто кожа да кости. Седина на висках, казалось, готова охватить всю голову. Только усы, небольшие, коротко подстриженные, воинственно щетинились, когда он поджимал губу, старательно записывая, сколько хлеба пришло за день, да глаза смотрели на окружающих все так же с интересом, увлеченно, с вызовом. Он словно игру затеял и вел ее азартно, очертя голову: ведь игра-то шла не на жизнь, а на смерть. Жадно выжидал, подстерегал противника и ловил, выхватывал у него новые и новые пуды, вагоны, маршруты.
Одна за другой копились на столе наркома — в особой стопке — телеграммы:
«...Тридцать барж...»
«Пятьсот вагонов хлеба...»
«Четыреста голов скота...»
Вскоре советские войска отбили у белоказаков станцию Алексиково. И хлеб — другого слова не подберешь — повалил по трем направлениям: из Царицына, из Саратова, из Камышина.
«...Четыре маршрутных поезда под литерами «Н», «О», «П» и «Р» — сто вагонов зерна и двести голов скота...»
«Еще четыре маршрутных поезда — «С», «Т», «У», «Ф» и сборный состав номер двести одиннадцать...»
«X», «Ц», «Ч», «Ш», «Щ»!..
— Уже алфавита не хватает! — улыбнулся Александр Дмитриевич, бережно отложил телеграмму и покосился на листок семидневки. — Что у нас на сегодня? Та-ак. Дайте Невского, пожалуйста! Владимир
Иванович? Доброе утро! Как же так, Владимир Иванович? Что там получается на линии Камышин—Балашов—Козлов? Вот именно, ничего не получается! Как же так? Я понимаю, что грузопоток небывалый... Но это значит, что надо освободить пути! Очистить все узлы и станции! Принимать и пропускать только продовольственные грузы!.. Да. Машинистов и кочегаров на этой станции будут кормить — я уже телеграфировал тамошнему продкомиссару: все будет сделано... Договорились? Всего хорошего. Так... Что там еще? «Брюханов! — Разобраться!»
Николай Павлович упорно не дает рельсы для строительства дороги Кизляр—Каспийское море, а Сталии шлет телеграмму за телеграммой — доказывает, как нужна эта дорога для расширения заготовок, утверждает, что продовольственного значения ее сейчас не признают только невежды или живущие на луне.