Нет! Невозможно, невозможно сидеть сложа руки в этом усадебном благополучии!
Он схватил пиджак и стремительно вышел из душной комнаты. Пройдя через парк, поднялся на косогор — и перед ним открылось ржаное поле. Рожь, цветущая рожь, рассеченная межами, колыхалась под ветерком до самого леса. И тучки золотистой пыльцы там и тут носились над упругими голубоватыми волнами хлебов.
Как хорошо! Легкость какая! Кажется, сразу два десятка лет скинул. Вскочить бы сейчас в седло и скакать, скакать!..
Он занес ногу, чтобы шагнуть, но под ней, как живые, зашевелились хлебные стебли. Остановился. И не сорвал, а только прикоснулся к ближнему колоску, оглядел торчавшие из-под чешуек пыльники, прикинул, как бы взвешивая: «Нет, еще пустой. Скоро будет новое зерно. Скоро... Скорее бы!»
А пока — пустой...
Никогда еще не ждал он так урожая, никогда так нетерпеливо не вглядывался, не вслушивался в природу. Конечно, и раньше ему было знакомо нетерпение земледельца, ожидающего плоды своего труда. Но теперь, теперь было совсем другое. В этом маленьком цветущем колоске, известном еще людям бронзового века и не подвластном ни войнам, ни революциям, воплотились сейчас судьбы и войны и революции.
Александр Дмитриевич выпустил колос, подтолкнул его ладонью, словно напутствуя, помог распрямиться и задумчиво двинулся дальше по тропе вдоль межи.
И сразу же мысли вернулись к семье.
Маша! Маша! Как я люблю тебя!.. Помнишь, как мы увидели друг друга в первый раз на собрании кружка ссыльных, в Уфе? Ты сказала мне: «Здравствуйте, товарищ!» И я назвал тебя так же — «товарищ». Будто бы ничего особенного, а вот, поди ж ты, помнится, словно вчера было... А потом в вашем старом доме, где так любили музыку и любили танцевать — ты, и твои милые сестры, и я вместе с вами... Помнишь, как мы читали тургеневские «Вешние воды» и клялись, что никогда в жизни не расстанемся? И мы ведь сдержали слово. А теперь... теперь... Нет! Не могу, не хочу об этом думать!.. И ведь ты могла бы выйти замуж за человека из своей среды — сидела бы в родовом имении, занималась бы хозяйством, заботилась, чтобы побольше варенья, солений, грибов на зиму запасли... А ты выбрала меня и со мной — тюрьмы, неустроенность: с малолетним сыном на руках, ожидая второго, — за мной в ссылку! В тартарары! И ни словом, ни взглядом никогда не упрекнула! Не пожаловалась. Ни упрека, ни вздоха за всю жизнь!
Он с трудом оборвал ход своих мыслей и взглянул на поле слева: «Эх, разве так пашут?! Горе-земледельцы! Ведь не лебеду же вы, в самом деле, сеять собирались... Вот справа пропахано! И посеяно — так что хлеб даже васильки душит. Степана Афанасьевича какого-нибудь надел. А то комбед пахал, наверняка!»
Он повернул к Москве-реке, спустился по свалу. Березы да елки сменились вековыми осокорями с толстой растрескавшейся корой. В проеме листвы сверкнула вода. Возле нее под кустами молодого тальника на опрокинутой бадейке сидел дряхлый дед — ловил рыбу.
Цюрупа осторожно, чтобы не помешать, приблизился к нему.
— Ништо, — не оборачиваясь, прохрипел дед. — Все одно не клюет: должно, к перемене погоды.
— Пожалуй, — Александр Дмитриевич посмотрел на небо, увидел легкие белые полосы, тянувшиеся с северо-запада и разраставшиеся над самой головой. — К ночи, глядишь, дождик надует.
— Ни к чему бы теперь, — вздохнул дед.
— Да, — согласился Александр Дмитриевич, присаживаясь неподалеку от него на свой пиджак. — Самое цветение хлебов.
— Закурить у вас не будет?
— Как же?! Пожалуйста.
— Ух ты! «Ира»! — Заскорузлыми черными пальцами дед было полез в протянутую коробку, но тут же спохватился, обтер их о полу старенького армячишка, бережно взял папиросу, причмокнул. — Другой год, поди, и не видал таких — не то что курить. — Он посмотрел на папиросу с сожалением: зажигать или не зажигать? — и, словно отчаявшись (все равно, мол, и не такие ценности гибнут теперь в этом непутевом мире), припалил от папиросы Александра Дмитриевича, сильно, глубоко затянулся, закашлялся. — А, будь ты!.. Не принимает душа посля махры. — И запричитал вдруг, заохал: — Ноне все не ко времени, все некстати. Льет — без нужды, сушит — когда полив позарез. Бога прогневили!
Покуривая, Цюрупа не перебивал. А деду, видно, только уши чьи-нибудь и нужны были — не спросил даже, кто, зачем, откуда: лишь бы живая душа, чтобы излить наболевшее, накипевшее.
— Аким, старшой мой, забодай его комар! — жаловался он. — Как же?! Председатель хамбеда. — Он нарочно сказал не «комбеда», а «хамбеда» — видно, чьим-то злым языком пущенное словцо накрепко прилепилось в последнее время к новорожденной этой организации. — Как же?! Николая-угодника из переднего угла долой: «предрассудок темной массы»! Из Москвы привез старика с белой бородой — Карла Марксов, вишь. Ему первое место. По бокам еще двоих прибил: один — глаз прищурил, другой — в шапке, борода клинышком, лицо немужицкое... Сидит под ними, ровно под святой троицей. Всю избу бумажками залепил: курить нельзя, плевать нельзя, матерным словом нельзя. Земельный декрет, продовольственный декрет, по бабьим делам декрет...