Цюрупа слушал с ревнивой настороженностью. Было обидно слышать, как пренебрежительно отзывались о его детище. Но, с другой стороны, и интересно. И хотелось поподробнее расспросить болтливого и, видно, неглупого старика.
А тот меж тем поправил опарыша на крючке, перебросил удочку и снова предался витийству:
— Приехал тут один из Москвы, в кожаном картузе, начал нас речами охаживать: «Вы, — говорит, — крестьяне, — серпы, мы — молотки. Давайте союз держать!» Союз, бодай тебя комар. У Лисеева — работники, а у нас?.. Отсеялись — это еще полбеды — лукошко выручило. Уберем, бог даст, серпом да косами, а молотить как? А у Лисеева — молотилка паровая! Наши бабы, когда начали усадьбу княжескую шерстить, все больше на посуду, на занавески налегали, а Лисеев... У него и до того шесть коней было, так он еще трех першеронов с княжеской конюшни свел. Э-хе-хе!.. Семь бед — один комбед...
Когда старик выговорился, Александр Дмитриевич деликатно попросил его познакомить с сыном.
— А ты кто такой? — удивился дед, словно только что увидал пришельца.
— Я агроном.
— А-а... — разочарованно протянул дед, но в деревню все-таки свел.
Аким оказался вполне толковым и дельным малым. Прошел всю империалистическую фельдфебелем, в окопах подружился с большевиками, раздавал солдатам «Правду», собирал для нее серебряные георгиевские кресты и медали, потом, уже во время июньского наступления, в прошлом году, «принял полную дозу свинца», после чего вернулся домой и взялся за дела.
— Город ведь нам помог, а ежели мы городу не поможем, опять помещик вернется: все назад отдай — и землю и прочее.
Но дела у Акимова комбеда шли еще хуже, чем расписывал отец. Княжеское хозяйство растащили, а своего не наладили.
— Уж больно народ обозлился, — оправдываясь, объяснял Аким. — «Бей, круши!» — и вся недолга. Триста лет терпели. И своего-то не щадят — не то что помещицкого. Вон, к примеру, в Воскресенском посаде ограбили недавно дом Овчаренки, жену убили и свояченицу. Ну, милиция тут же поймала которые убийцы: Гришка Шелаев, Федот Матвеев и Федька Барыбин. Самый старший из них — Федот, восемнадцать лет. Сбежалась толпа, человек триста. Отняли ребят у милиции, милиционеров в подвал, на замок, и давай самосуд чинить: прямо на площади, посреди посада. Сперва плетьми били, потом железными прутьями, уши резали, потом, еще живыми, в огонь бросили. А на другой день объявилось, что не они вовсе и убивали-то...
Александр Дмитриевич походил с Акимом по полям, посоветовал, где лучше расположить тока, как правильнее на будущий год навозом распорядиться, и невеселый, расстроенный вернулся в санаторий.
Да, мало, мало декретировать комбеды, надо еще и поставить их на ноги.
Вечером, за ужином, к нему подсел приехавший навестить его Свидерский. Как всегда, полный сил, бодрый, порывистый, он сразу напустился на Александра Дмитриевича:
— Что это вы такой грустный?! Родина его рисовой кашей кормит, а он — очи долу, нос повесил... Негоже, негоже, дорогой мой! Ну, хотите, я вас развеселю?
— Не развеселите.
— А вот и развеселю! Ну? Побьемся об заклад?
— Рад бы в рай, да грехи не пускают.
— Ну, сколько ставите?.. Если я выиграю, вы бросаете курить, если проиграю — можете отстричь мне усы. Хорошо?
— Боюсь, что вам придется ехать отсюда бритым...
— Вот! Вот вы уже и улыбаетесь. Так что же, идет?
— Идет, — согласился Цюрупа. — Только...
— Без всяких «только»! Слушайте! — перебил Свидерский, опрокинув солонку и поспешно собирая ножом соль. — Вам что-нибудь говорит имя: Малышев Сергей Васильевич?
— Ну как же! Наш первый красный купец.
— Вот именно. Мы его отправили недавно на трех баржах из Нижнего по Волге для прямого товарообмена. Нагрузили на баржи ситцу, мыла, гвоздей — словом, наскребли все, что было, все, что смогли достать. Плывет он день, плывет другой — никакого результата: деревни далеко, никто про красного купца не знает. Ситец, гвозди лежат нетронутые в трюме, хлеба — ни фунта. Тогда Малышев причаливает к берегу, реквизирует у батюшки из ближайшего прихода граммофон и единственную пластинку...
— Вечно вы с вашими анекдотами! — недовольно отмахнулся Цюрупа.