— Какие анекдоты?! — всплеснул руками Свидерский и снова рассыпал по скатерти только что собранную соль. — Быль! Чистая правда! Малышев сам мне рассказывал! И комиссар подтверждает. Принесли они граммофон на баржу, поставили пластинку да как грянули... «Боже, царя храни!» Всполошились вокруг: «Что такое? В чем дело? Уж не государь ли убиенный воскрес из мертвых?» Со всех деревень сбежались крестьяне. «Да ты что делаешь?!» — кричит Малышеву комиссар. А тот смеется: «Пускай! Лишь бы хлеб несли...» И понесли со всех деревень да принялись менять на ситец, на веревки, на топоры. В общем, до Казани не доплыл — вернулся с тремя полными баржами: двести сорок тысяч пудов.
— Двести сорок тысяч?! — недоверчиво переспросил Цюрупа.
— А вы как думали?!
— Вот тебе и «Боже, царя храни»! — Александр Дмитриевич затрясся от гулкого басовитого смеха. — Гу-гу-гу!.. — да так, что из-за соседних столов обернулись.
Он смутился, замолчал и виновато нахмурился.
— Ну вот, — улыбнулся Свидерский. — Давайте сюда папиросы. Хоть бы на ночь не курили! И ешьте, ешьте, пожалуйста: стынет ведь.
Александр Дмитриевич неохотно ткнул ложкой: как-то в горло ничего не шло. Он вот тут ест кашу на молоке, а в Питере суточный паек красноармейца — восьмушка хлеба и четверть фунта сухарей. И надо воевать, двигаться, работать.
И где-то на Южном фронте на подобном пайке воюет Митя, его Митя, сын...
Посреди ночи грянула гроза. Александр Дмитриевич проснулся, испуганно приподнялся и сел на кровати.
Как, однако, легко дышится. Не то что с вечера, когда он с трудом уснул. И листьями мокрыми пахнет...
Ослепительная ломаная трещина расколола небо в окне, и по крыше, по разбушевавшимся вязам лихо забарабанил дождь.
«Хорошо! Закурить бы, — он протянул руку под подушку. — Экая досада: отдал Свидерскому последнюю коробку... А вдруг все это зря — с комбедами? Ведь предупреждали: и Дан, и Мартов, и эсеры — предупреждали, что комбеды только деморализуют деревню. Особенно если дать им право распределять хлеб, мануфактуру, плуги и лопаты со скидкой — в зависимости от хода заготовок в данном селе...»
Новая вспышка ослепила его.
«Бум, бум, бум, бу-бум...» — покатилось по лесам, по полям, по долам.
Александр Дмитриевич притворил окно, задвинул шпингалеты, присел на подоконник, но тут же поднялся:
«А разве деморализация деревни самогонщиками — меньшая опасность? А кулацкие подачки и всевозможные вспомоществования под разными предлогами? Разве они не привязывали бедноту к «справным мужикам»? Нет, господа хорошие! Чтобы там ни толкуйте, а принцип материальной заинтересованности мы провели через весь декрет правильно. Правильно! Теперь трудовой мужик прямо заинтересован в том, чтобы поскорее выкачать излишки из крупных кулацких хозяйств. Задумано верно, и господа да́ны просто сердятся, и сердятся оттого, что комбеды зачеркивают еще одну их надежду на крепкого мужичка... Задумано верно, но вот как все это провести в жизнь?»
«Как?»
Опять беловатым заревом вспыхнуло небо, и задребезжали стекла от громового удара.
«Нужна какая-то неистовая, всеопрокидывающая, все ставящая на место сила... Такая вот, как эта молния...»
И тут ему вспомнился десятый или одиннадцатый год. В ту пору он был управляющим в имении князя Кугушева под Уфой. И однажды в разгар уборки хлеба крестьяне отказались работать: было воскресенье. На выручку разбитной приказчик послал три ведра заводского спирта, и это всемогущее средство сделало свое дело. Молотьбу окончили около четырех часов и здесь же, на току, распили спирт. Из сотни людей половина была — местные, другая половина — пришлые. И вот под влиянием винных паров кто-то кому-то бросил обидное слово, тот ответил тем же, и глупейший, вздорный антагонизм, подогретый спиртом, прорвался наружу. Вспыхнула драка — сначала между двоими, но затем побоище разрослось и охватило всех. Урядник и три стражника оказались бессильными сделать что-либо. И тогда приказчик послал за Цюрупой.
Когда Александр Дмитриевич прискакал, дрались уже чем попало и из соседних деревень сбегались на выручку доброхоты — и к той и к другой стороне. Цюрупа успел увидеть, как здоровенный бородатый дядя взмахнул косой — и как не было правого уха у его «супостата». Тот пригнулся, съежился, заверещал по-звериному, а на дядю уже насели втроем — с вожжами, с вилами, с вальцом от молотилки.
Александр Дмитриевич до сих пор хорошо помнил, как все это было страшно, жутко, отвратительно... Однако он спрыгнул с лошади и, не раздумывая, кинулся в самую гущу дерущихся, в самую кашу озверевших, слепых от ярости людей. Оттолкнул одного, отшвырнул другого, третьего, спокойно поднял руку и крикнул: