Теперь только Александр Дмитриевич по-настоящему понял, даже не понял, а скорее ощутил, сердцем почувствовал, какую опасность несет с собой этот злополучный льготный провоз. И тут же выругал себя за покладистость. Надо протестовать, надо бороться!
«Бороться?.. Но ведь Ленин настроен решительно... Он, пожалуй, ни перед чем сейчас не остановится, и дело может дойти до моей отставки».
«Ну и что же? Нашел о чем думать в такой момент! А ты подумай о других, обо всех. Раз убежден, что прав, иди до конца, — продолжал Александр Дмитриевич разговор с самим собой. — Иди и не оглядывайся, иди против кого угодно, хоть против папы римского, хоть против самого господа бога».
— Хорошо, — спокойно сказал Александр Дмитриевич, — обсудим это все вместе.
И после бурного заседания коллегии он понес Ленину заявление Рузера:
— Никто из членов коллегии, Владимир Ильич, ни коллегия в целом не нашли тех формулировок, которых не нашел и Рузер...
— Гм... Что это, не то ультиматум — отставка всех, не то колебания всех при решимости одного?
Цюрупа отвел взгляд, но промолчал.
— Не советую сейчас так ставить, — убеждал его Ленин. — Лучше налечь изо всех сил на заготовки в Ельце, Петровске плюс другие образцовые уезды и, только получив известие: идут столько-то сот вагонов, поставить вопрос тверже.
— Не могу я! Не могу, Владимир Ильич!.. — сорвался Цюрупа. — Так невозможно работать.
— Ну что ж... — твердо и, как послышалось Цюрупе, с сожалением и укоризной сказал Ленин.
— Лучше действительно в отставку! — словно бросаясь куда-то очертя голову, произнес Александр Дмитриевич.
Произнес — и тут же испугался: что, если в самом деле придется расстаться с этой работой?
Ну и что же?..
Нет, не «ну и что же»! Наркомпрод — его дом, его труд, его радость. Как представить себя без коллегии, без товарищей, без вечных хлопот о хлебе насущном — не для себя, для людей?
Прежде ему казалось, что он не слишком-то любит свою работу. Он словно пренебрегал ею, даже слегка бравировал этим пренебрежением. И вдруг выяснилось, что дороже ее для него нет ничего на свете.
— Хорошо, — все так же твердо заключил Ленин. — Пока идите, а завтра на Совнаркоме разберемся...
Это было двадцать девятого августа.
А назавтра, тридцатого августа, во дворе завода Михельсона после митинга прогремели три выстрела из револьвера.
Но Александр Дмитриевич не слышал их и не знал о них пока. Как всегда в «партийные дни», он выступил на одном из тех рабочих собраний, которые стали обычными по пятницам, поговорил с обступившими его товарищами, распрощался и поспешил в Кремль к половине восьмого — на заседание Совнаркома.
Стрелки часов показывали без двадцати восемь, а заседание не начиналось: не приехал Владимир Ильич.
«Что такое? — забеспокоился Цюрупа. — В чем дело? Ленин никогда не опаздывает. Никогда?.. Именно — никогда. В этом, между прочим, проявляется его уважение к другим. Да, да. И пора бы уже перестать удивляться его внимательности, чуткости, заботливости... Как же иначе? Разве может быть иначе? После веков хамского барства и барского хамства царских сатрапов впервые во главе Российского государства утвердился разум труженика, его истинная, в высочайшем смысле слова интеллигентность и воля... Таким, и только таким, должен быть Ленин. И надо, не боясь, не стесняясь показаться неоригинальным, подражать ему во всем этом».
Без десяти восемь, однако, а Ленина по-прежнему нет...
Все наркомы в сборе. Расселись. С недоумением поглядывают друг на друга. Молчат, словно предчувствуя что-то недоброе.
Может быть, Владимир Ильич задержался на митинге: ведь у него сегодня не обычный «партийный день» — не одно, а два выступления перед рабочими. Положение в стране напряженное, обстановка накаляется до предела, продовольственный кризис, кажется, достиг апогея. Еще вчера убийство Урицкого могло показаться нелепым вымыслом, а сегодня...
Сегодня Урицкого уже нет в живых.
Восемь часов ровно! Нет, надо что-то делать, куда-то идти...
Александр Дмитриевич встал, но тут же сел.
Он переглянулся с Петровским, посмотрел на стоявшего возле окна Бонч-Бруевича, снова достал часы.
Две минуты девятого...
Три минуты...
Пять минут...
«Урицкий... Урицкий... Эсеры... А если они опять?..»
Нет! Невозможно, невыносимо так ждать...
Ленин!
Однажды на заседании Совнаркома он все писал, писал что-то, старательно подчеркивал, подрисовывал, обводил. А когда вышел, Цюрупа украдкой глянул на оставленный листок. Там во всю ширь чернело только одно слово: