«Время!»
Выше всего, пуще всего он бережет время. «День, потерянный для работы, никогда не возвратится». И он работает больше всех — по восемнадцать часов в сутки.
«Время!»
Неужели действительно что-то стряслось?
Нет! Нет! Не должно быть! Такой живой, такой веселый!.. Как он приехал тогда к нам в Уфу, в конце девятнадцатого — в начале двадцатого века?!.. Плохонький провинциальный отель, потом квартира старого народовольца, самовар, табачный дым, споры, словесные сражения до хрипоты — и он, тогда молодой порывистый человек, увлекает нас планом создания в России революционной марксистской партии...
А в пятом году? Когда я приехал в Петербург и мы вместе шли с конспиративной квартиры на заседание ЦК?..
Я рассказал ему тогда, как однажды ночью к уфимской типографии Гирбасова подкатило несколько саней с рабочими-боевиками, как они связали сторожа, разобрали станки, погрузили в сани и — поминай как звали. Потом пришлось подыскивать надежного, знающего гравера, добывать краски, бумагу, шрифт — словом, начала выходить одна из самых крупных большевистских газет — «Уфимский рабочий».
Понятно, обо всем этом Александр Дмитриевич рассказал, умолчав о том, что все это было сделано при его участии. Но Ильич, конечно, догадался — сощурился, сказал, отвечая на свои мысли:
— Вот любят у нас жаловаться, что людей нет. А ведь, как только возникает дыхание революции, настоящие люди находятся...
Зачем, зачем он ездит без охраны?! — перебил себя Цюрупа. Сколько раз ему говорили! Предупреждали!.. Известно же, что многие «миролюбивые» купцы обещают миллион тому, кто убьет Ленина! Что за легкомыслие, черт возьми!..
Никогда, никогда он не заботился, не думал о себе. Каких трудов стоило собрать для него особый паек! А что вышло? «Поймите, наконец! — сердился он, сразу же отослав в детский дом и масло, и сахар, и гречневую крупу. — Поймите, что из подобных мелочей люди делают вывод: «нам — одно, им — другое...». А уж коли возникнет этакое разделение, о какой рабоче-крестьянской власти может идти речь?»
А что было, когда он однажды вошел в кабинет Цюрупы и увидел на стене свой портрет! Скосил глаза, недобро прищурился и спросил:
— А где же ризы? Оклады? И прочее кадильно-елейное убранство?
И в то же время как тонко он умеет выйти из неловкого положения или сгладить впечатление от неловкости товарища! На первом заседании Совнаркома, где присутствовал Александр Дмитриевич, обсуждали, как управлять водным транспортом. Владимир Ильич предложил увеличить коллегию до двадцати человек. Цюрупе это показалось безумием, и он сгоряча выступил против. При голосовании сразу же выяснилось, что все, кроме него, за предложение Ленина. Тогда, не спрашивая, кто против, Ильич деликатно помог Александру Дмитриевичу снять его возражение, сделал вид, будто ничего не случилось, и тут же перешел к следующему вопросу.
И свою собственную неправоту он умеет признавать по-своему, по-особенному: не роняя достоинства, но и не обижаясь, так, как подобает Интеллигенту с большой буквы. На другом заседании Совнаркома обсуждали проект декрета, написанный Владимиром Ильичем. В нем говорилось, чтобы кулаки сдавали хлеб в срок под расписку, иначе — самые строгие меры, вплоть до расстрела. Цюрупа сказал:
— Что же мы, будем массовые расстрелы производить?
Ленин покосился на него и ответил спокойно, будто ничего не произошло:
— Пожалуй, возьму свое предложение обратно.
В результате такой декрет не появился.
На первых порах продовольственный вопрос был для Владимира Ильича новой областью, но он очень быстро вошел в круг дел, и Цюрупа приобрел в нем надежного защитника и в Совнаркоме и в ЦК. Однако это не мешало Ленину неизменно присылать Цюрупе для просмотра свои статьи о продовольственной проблеме:
— Прочтите, нет ли тут чего-нибудь подходящего.
Статьи эти были написаны без поправок и перечеркиваний, видно было, что человек задумал, сел и написал.
Ильич умеет учиться не только по книгам: ведь у каждого, кто к нему приходит, есть что-нибудь, что стоит перенять, с каждым можно и нужно посоветоваться. Поражает его жадное внимание к людям, его практичность. Он старается вычерпать из тебя самое значительное, самое лучшее. А потом учит тебя твоим же добром. И ты чувствуешь, как твои собственные мысли становятся тоньше, глубже.
— Везут! Везут! — воскликнул вдруг Бонч-Бруевич и бросился от окна к дверям.