— Дальше, дальше читайте...
— Читаю: «Мешочники закупили почти всю имеющуюся муку, заняли в селах все пекарни, печи, выпекли массу хлеба и вывезли. Села по линии Ртищево—Балашов в течение шести дней очистили совершенно не только от хлеба, но и от картошки, масла, фруктов, мяса, колбасы. Цены стоят доподлинно московские, и эта мешочническая волна тут почти не останавливается, а движется на юг и занимается теперь грабежом района Козлов—Балашов—Три Острова. Огромная часть мешочников везет с собой товар, причем особенно поучителен подбор его: пудра, одеколон, духи — дешевые сорта, гребни, музыкальные инструменты...»
— А вы, Александр Дмитриевич, — перебил Ленин, — вы много пудры отправили в деревню для обмена?
— Мы?.. Мы все больше на гвозди налегаем да на косы.
— И когда только мы отвыкнем от этого барского, опрометчивого, бьющего в первую очередь нас самих пренебрежения к деревне?!.
— Это учтем, Владимир Ильич, учтем. Но дослушайте, совсем немного осталось. Два слова об инвалидах. После декрета каждый маршрутный поезд имеет при себе «вагон для инвалидов». Этот вагон фактически является самым доподлинным мешочническим притоном. Туда садятся два-три инвалида, а при них, как правило, компании очень подозрительных, бойких, смелых и крикливых людей с мешками, коим числа нет. Я десятки раз наблюдал за пять-шесть дней путешествия по этой линии, как в инвалидный вагон не пускали настоящих инвалидов: очевидно, не принадлежавших к шайке...
— Ну, хорошо. Что вы хотите доказать? Что мы ошиблись? Что решение о льготном провозе было неправильным? Что правы были только вы?
— Я хочу сказать, что, если мы сейчас же не отменим, не запретим все это, государственные заготовки будут парализованы.
— Хорошо. Действуйте. И немедля.
Девятая глава
За широкими зеркальными стеклами Верхних торговых рядов по-прежнему сыпал серый дождичек. В сырой холодной мгле только резкие полосы трамвайных путей, рассекавшие Красную площадь, рисовались достаточно ярко. Тускло темнела кирпичная кладка Кремлевской стены, там и здесь поклеванная пулями и осколками год назад. Словно растворяясь в мутной пелене, высились белокаменные стрелы на шатре Никольской башни. И уж вовсе едва угадывался в клочьях проносившихся облаков золотой орел над нею. Цюрупа зябко поежился, вздохнул и, поправив сползавшее с плеча пальто, вернулся к своему столу. Первой в пачке только что принесенных бумаг лежала записка, напоминавшая о том, что рассчитывать на уфимский хлеб в этом году не приходится.
— Н-да-а... «Уфимский хлеб»!.. Кто-кто, а уж он, Александр Дмитриевич Цюрупа, знал, как щедры нивы Уфимской губернии. А какой урожай там собран! С потерей Украины и Кубани Уфимская губерния превращалась в одну из важнейших житниц страны: оттуда надеялись в этом году получить несколько миллионов пудов зерна.
И вот!..
Уфа! Та самая Уфа, где проведены едва ли не лучшие годы жизни, где он встретил Машу, где родились их дети!.. Та Уфа, с которой связано так много, что, пожалуй, можно считать ее второй родиной, стала прибежищем контрреволюционного «Государственного совещания» — там образована правоэсеровская всероссийская директория.
И там осталась Маша с детьми!..
Ничего. Не надо волноваться. Их не тронут, не посмеют.
Не посмеют?.. А двадцать шесть товарищей из Баку?! Среди них были совсем юные, почти мальчики...
Потеряно Баку! В Архангельске «народный социалист» Чайковский сформировал временное правительство Северной области и уже прославился оригинальными виселицами — на плотах. Почти вся Сибирь, с ее несметными запасами зерна, муки, масла, у Колчака.
Александр Дмитриевич порывисто встал, так что бумаги на столе неодобрительно зашелестели, и снова подошел к окну.
Дождь все сыпал и сыпал, и не видно было ему конца, как не видно конца мучениям, выпавшим на твою долю, на долю твоих сверстников и товарищей: беспрерывные заговоры и мятежи, смерть близких, кровь, слезы. Да что кровь? Пожалуй, самые страшные слова века: «голодные дети».