— Да... — задумчиво согласился Цюрупа. — Оборудование двух советских заводов «несоветскими» руками... Это ведь еще полдела, если мы ударим эксплуататоров, обезвредим их или даже доконаем. Дело пойдет успешно, когда мы заставим их работать — улучшать новую жизнь и укреплять Советскую власть.
— Вот именно! Это превосходное и глубоко правильное рассуждение следовало бы вырезать на досках и выставить в каждом совнархозе, продоргане, в любом заводе, в земотделе и так далее. Ибо то, что поняли товарищи в захолустном Весьегонске, сплошь да рядом упорно не понимают советские работники столиц!
— И мы это не очень понимали, Владимир Ильич... Да разве только это?! Но, признавая все смертные грехи и ошибки Компрода, идя на уступки, делая, как вы говорите, подачки, надо отстоять монополию как основу. Ни шагу от монополии! Отмена монополии — смерть! Монополия — прежде всего, и только в рамках ее — помощь от любого и каждого, привлечение колупаева, разуваева, бога, черта, кого угодно, лишь бы он дал нам хоть одну лишнюю кроху! Привлечение без всякого чистоплюйства и ханжества.
— Именно, именно без чистоплюйства и ханжества! Ведь даже в отсталой России рядом с колупаевыми и разуваевыми народились капиталисты, которые умели ставить себе на службу культурную интеллигенцию, меньшевистскую, эсеровскую, беспартийную. Неужели мы окажемся глупее этих капиталистов и не сумеем использовать такого «строительного материала» для постройки коммунистической России?
Назавтра, семнадцатого января, с трудом превозмогая слабость, Александр Дмитриевич отправился на заседание ВЦИК. Его предполагалось открыть в восемь вечера, но часы в вестибюле пробили половину девятого, а никаких признаков близкого начала и в помине не было: зал по-прежнему пуст, за столом президиума — никого. Зато в вестибюле многолюдно: члены ВЦИК, делегаты заводов, корреспонденты, сбившись тесными кружками, шумят, толкуют, между прочим, и о том, что без представителей Московского Совета и Всероссийского съезда профсоюзов нет смысла начинать: ведь они почти все против нынешней продовольственной политики, против «компродовщины»...
Девять часов...
Половина десятого...
Десять...
К Александру Дмитриевичу подходит Свидерский:
— Поезжайте-ка вы домой, на вас лица нет.
— Как же я уеду, Алексей Иванович, когда вон что делается?
— Разве врачи не велели вам ложиться ни в коем случае не позже десяти?
— Мало ли...
— Как знаете. Только я сейчас Владимира Ильича позову.
— Алексей Иванович!..
— Иду за ним.
— Ну будьте человеком!..
— Вот он как раз. Владимир Ильич!..
Пришлось уехать.
...Утром он едва дождался времени, удобного для звонка. И вот уже в трубке недовольно звучит приглушенный сонный голос Свидерского:
— Все-таки жаль, что вы не были. Эт-то, доложу вам, сражение было! Фермопилы и Бородино сразу! Ну-у!..
— Да чем кончилось? Расскажите вы толком!
— Грюнвальд и Чертов мост — детские забавы... Ладно, ладно, сейчас расскажу по порядку... Началось в одиннадцатом часу. Представитель Московского Совета, «наш старый друг»... Вы понимаете, о ком я говорю?
— Ну еще бы!
— Так вот. Крыл Наркомпрод и нас, грешных, самыми последними словами. Самыми!
— Особенно меня, конечно?
— Ну уж это само собой. Аудитория вся на его стороне: явное сочувствие и одобрение. Раздавались даже крики: «Долой продовольственников!»; «Долой хлебного диктатора!» — то бишь вашу милость, ну и так дальше, в том же роде.
— Что-то очень настроение у вас веселое?
— Да. Так вот... Дальше — больше. И тогда слово берет... Ну, вы понимаете, кто?
— Старик?
— Да. Сам. Что было, рассказать невозможно. Сказать, что это был ураган, который нахлынул и разнес всех и вся, — значит ничего не сказать. Один выступавший против него убежал. Другой, «наш старый друг», как бы для анекдота, что ли, полез под стол. Честное слово! Короче, полная победа.
Цюрупа положил на рычаг телефонную трубку, налил себе чаю, задумался: да, сейчас хорошо рассуждать и шутить, а еще вечером все было так неясно. И ведь только впоследствии, когда пройдет, быть может, три-четыре года, только тогда все поймут, что именно вчера он, Ильич, удержал их от такого поворота в продовольственной политике, после которого неминуемой оказалась бы катастрофа.
«Катастрофа»?..
Да, именно так, потому что «Долой хлебную монополию!» на практике сейчас неминуемо обернется сдачей социализма на милость капитализму, гибелью всех завоеваний революции, крушением Советской власти...
Зазвенел телефон.