Я пошел в спальню взглянуть на Настю. Спит. Я улыбнулся.
«Милиция, бесцеремонно расправляющаяся с маршами протеста, приводит нас в тягостное недоумение…» Что-то я сам в недоумении. Чего я хочу-то? Ясно, чего. «Обществу нагло брошен очередной вызов. Мы, миллионы нормальных здравомыслящих людей, вынуждены трепетать из-за горстки подонков». Стоп, «подонки» уже были. Твари? Грубовато. Или нормально? Были же «твари дрожащие». Нет, нельзя трепетать из-за тварей дрожащих. Если они дрожат, значит, сами трепещут. Из-за ублюдков? Из-за выродков! Выродки – то, что надо.
«Бритая голова еще не дает права вершить судьбы людей».
Господи, какая чушь… Но звучит отлично, редактору понравится. Надо бы, кстати, подстричься.
«Они парализуют нашу волю, запугивают нас, используя наш страх. "Самым большим пороком я считаю трусость", – говорил булгаковский Иешуа. Не пытаясь спрятаться за авторитеты, смело глядя в ваши глаза, люди, я вопрошаю: "Доколе?" Это не может продолжаться вечно. Любому терпению приходит конец, как говорил один из персонажей Томаса Манна, родного брата не менее знаменитого Генриха Манна». Замечательно. Не слишком логично, но замечательно. Чувствуется этакая петербургская жилка. Хорошо бы еще Бродского приплести.
«На Васильевский остров я приду умирать, – писал нобелевский лауреат Иосиф Бродский. Убитый не дошел до Васильевского острова. Он встретил смерть на жутком чердаке дома-колодца на – кой улице». Смешно. С чего ты взял, что он шел на Васильевский? И с чего ты взял, что он шел туда умирать? Неважно. Бродский и сам-то умер в Нью-Йорке. Бродский – это тема. Бродский – это брэнд. Визитная карточка интеллектуала.
«"Ни страны, ни погоста не хочу выбирать", – писал поэт в том же стихотворении». Естественно, в том же. Других стихотворений прославленного лауреата я не знаю.
«Убитый сознательно выбрал для проживания нашу страну, оказавшуюся для него и погостом. Мать обернулась мачехой». Больно игриво. Да и что у тебя – убитый да убитый. А как мне его назвать?
Зазвонил мобильник:
– Здравствуйте, это Жженый.
Я молчал. Даже не поздоровался.
– Мы установили личность убитого. Ашот Гркчян. Записали? До скорой встречи.
Опять – до скорой встречи. Откуда у него мой номер? Я ему не давал. Стопудово. Может, редактор? Потом разберусь.
«Мерзостное преступление должно быть раскрыто. Во что бы то ни стало». Смотри, как бы это раскрытие не стало тебе поперек горла. Ничего, не станет, хрен они чего раскроют. Пуговица… мало ли… пуговица… И все-таки, с какого момента Жженый начал паясничать? Не помню.
«Все мы готовы оказывать следствию посильную помощь». Да уж, я в особенности.
Надо бы подпустить про рост русского национализма. Одна знакомая девочка про этот гребаный рост пишет. Я набрал девочку в поисковике и скопировал четыре абзаца. Надеюсь, она не обидится. Нет, не обидится. Она не обидчивая. Тогда еще абзацик, для ровного счета.
Я вздрогнул и обернулся. В дверях стояла Настя. Смеялась.
– Ты разговаривал сам с собой. А когда говорил по телефону, молчал.
– Любимая, если я молчал, значит, я не говорил по телефону.
– Говорил.
– Это был Жженый.
– Чего ему надо?
– Его звали Ашот Гркчян.
– Кого? – Настя снова засмеялась.
– Того, с чердака.
– И что?
Вся эта история, по-моему, ее совершенно не волновала. Мне стало не по себе. Нельзя быть такой… Какой? Бездушной? Почему, собственно, нельзя? Меня эта история тоже не волнует. Меня волнует Жженый.
– Ничего, – говорю, – просто Жженый позвонил и сказал, что его звали Ашот Гркчян.
– Ты дописал статью?
– Да.
Она уселась мне на колени.
– Какой ты у меня классный.
Это еще что за телячьи нежности? Терпеть не могу нежности. Если так пойдет дальше, я стану солнышком или зайчиком.
Не дури, парень, тебе нравится. Признайся, мудила, тебе нравится.
Я отнес ее в спальню.
Мы упали в кровать. Мы в нее зарылись.
– Не надо, – сказала Настя.
Сначала я неправильно ее понял, потом правильно. Это – как скажете. Это с удовольствием. Терпеть не могу презервативы. С детства. Ну не с детства – лет с шестнадцати…
Теперь она ушла в душ, а я лежал и курил. Я засыпал. Надо бы потушить сигарету.