– Энтузиаст, – сказал директор вслед Петру Степановичу. – Ценный кадр. Можно подумать, дикобразиха ему дала, а не бобру.
Окрыленный Петр Степанович влетел в квартиру и с порога закричал:
– Поздравь меня, супруга.
– Поздравляю, – сказала супруга. – Только я от тебя ухожу.
Петр Степанович ничего не слышал. Он схематически начертил на листе ватмана дикобразиху, а сверху – бобра и разъяснял супруге свое несколько порнографическое творчество, впрочем, в весьма корректных выражениях.
– Ты меня слышал? – спросила супруга. – Я от тебя ухожу. Я полюбила другого.
Петр Степанович остолбенел. Его лицо приняло совершенно бессмысленное выражение, а через несколько минут потеряло даже его. Никакого выражения не осталось на лице Петра Степановича. Он вжался в стул и сократился как минимум вдвое. Супруга накапала ему корвалола. Петр Степанович с омерзением выпил.
– Кто он? – спросил Петр Степанович.
– Федя, – ответила супруга.
– Какой Федя?
Задавая вопросы, Петр Степанович имел столь отрешенный вид, что было ясно: он спрашивает потому, что надо же в такой ситуации что-то спрашивать.
– Федя, – повторила супруга. – Ваш электрик.
Петр Степанович вспомнил Федю, его грубые руки, грязь под ногтями, рыжие усы и полное безразличие к проблеме скрещивания особей разных видов.
«Пусть каждый – с кем хочет. Кому какое дело?» – вспомнились Петру Степановичу Федины слова. Только теперь до него дошел их зловещий смысл. Благородная ярость закипела в его душе. Он встал, увеличившись как минимум втрое.
– Не бывать этому! – воскликнул Петр Степанович и ударил кулачком по столу.
– Давай без истерик, Петр Степанович, – сказала супруга. – Мы же интеллигентные люди.
В ее голосе явственно ощущалось безразличие. Петр Степанович понял, что для супруги уже все решено, что она уже причалила к другому берегу и в последний раз оглядывается на берег оставленный, то есть на него, без жалости и сожаления.
– Федя… Федя… Федя… – бессмысленно твердил Петр Степанович и вдруг закричал.
Первый раз в жизни закричал: – Так не бывает! Этого не может быть!
– Почему не может быть? – спросила супруга. – Очень даже может. Ровным счетом ничему это не противоречит.
Собрала вещи и ушла. Навсегда.
Добрый Петр Степанович сделался упрямым и сварливым научным работником. Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее сладкими… Но чем их заменить в лета Петра Степановича? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется…
А дикобразиха, кстати, бобра бросила. Говорят, не сошлись характерами.
VIII
Наутро раздался звонок в дверь. Я открыл.
– Не узнаешь, дорогой?
Я не узнал, но догадался.
– Да, дорогой, мы тогда с Ашотиком вместе были. Только я наверх не пошел. Я, дорогой, внизу остался. Ашот – молодой, горячий, а мне такие вещи ни к чему. И где теперь Ашотик и где теперь я?
– Мне насрать, где Ашотик, а ты за каким-то хреном – на пороге моей квартиры.
Гость попытался войти. Я не посторонился. Стоял как вкопанный. Прислонясь, так сказать, к дверному косяку.
– Пусти, дорогой.
– Ни к чему.
– Тогда я пошел.
Он вызвал лифт.
Сука. Сука! Сука!!!
– Ладно, – говорю, – проходи.
Мы сели на кухне. Я налил себе коньяку.
– Налей и мне, дорогой.
Я налил ему в Настину рюмку. Он поднял рюмку, чтобы чокнуться, но я тут же выпил залпом. Закурил. Он тоже.
– Правильно, дорогой. Выпьем не чокаясь. За Ашотика, светлая ему память. Если б ты знал, что за человек был Ашотик. Золото, а не человек. Лучше друга не было и не будет. Какого друга, что я говорю, брат он мне был, понимаешь, больше, чем брат. Жена у него осталась, дети малые. Горюют, плачут: куда нам теперь, Гурген, скажи, Гурген.
Я молчал. Гурген огляделся:
– Где у тебя тут поссать?
– Налево и до упора.
Не дай бог, думаю, пойдет мыть руки – полотенце жалко выкидывать, от мамы досталось. К счастью, Гурген на мытье рук не заморочился. Вернулся и продолжил описывать достоинства Ашота и горькую долю осиротевшей семьи покойного. Тряс пепел на скатерть, по-хозяйски разливал коньяк.