— Почему нельзя? — сказала я.
— Как почему? Ты меня удивляешь, Вирджиния. А то ты не знаешь, что я не могу взять и повезти твоих детей знакомиться со своими.
Я почувствовала, что у меня в межреберье разыгрывается жестокий артрит.
— Интересный человек моя мать. — Счел нужным, стало быть, развивать затронутую тему. — Не знаю, Вирджиния. Похоже, она бывает совсем не прочь насолить Маргарет. «Идешь наверх, Джон?» — говорит она мне. «Да, мама», говорю. «Веди себя прилично, — говорит. — Не ровен час вернется муж и шею свернет, угодишь в ад без покаяния. Ты ведь католик, Джон», — говорит она. Но я раскусил, в чем тут дело. Ей приятно знать, что я рядом, в том же доме. Клянусь, Вирджиния, она всем сердцем желает мне добра.
— Я тоже, Джон, — сказала я.
Мы выпили на сон грядущий по последнему стакану пива.
— Спокойной ночи, Вирджиния, — сказал он, аккуратно повязывая шарф под подбородком. — Не волнуйся. Я подумаю, что можно предпринять насчет Джирарда.
Я легла на широкую кровать, где мы с девочками спим в маленькой комнате. В кои-то веки можно было уснуть с легкой душой. Причин для волнений не оставалось — кроме разве что Линды, Барбары и Филипа. Истинное облегчение, что заботу думать о Джирарде взял на себя Джон.
Но Джон говорил искренне. Что правда, то правда. Он уделял Джирарду много внимания, выкуривая из его нутра ползучую хандру. Записал в лихой отряд волчат-бойскаутов, которых раз в неделю возили в Бронкс спускать пары. Купил ему детский конструктор. И изредка, когда никто из домашних не слышал, подолгу молился за него.
Раз в воскресенье сестра Вероника сказала своим ангельским, нездешним голоском:
— Хуже не стал. Пожалуй, даже наметился некоторый сдвиг в лучшую сторону. А ты как, Вирджиния? — накрывая мне руку ладонью.
У нас тут никогда не упустят случая показать, что им все известно.
— Я нормально, — сказала я.
— Если с Джирардом положение выправляется, — сказал Джон, — надо браться за Филипа.
— Соцработник в тебе пропадает, Джон.
— Это ты замечаешь не первая, — сказал Джон.
— Твоя мать всегда так обмирала по тебе — что же не напряглась слегка в свое время, чтобы ты мог пойти учиться в колледж? Как мы для Томаса?
— Слушай, Вирджиния, будь справедлива. Что можно требовать от бедной старушки? Отец у меня добытчик был никакой. Без моих заработков ей было не прожить, и скажу тебе, Вирджиния, я не жалею. Ты посмотри на Томаса. До сих пор все учится. Пусти-ка его в наши джунгли — слопают живьем. Он не хлебнул реальной жизни. А теперь возьмем меня — семья, как у людей, свой дом, имя в строительном бизнесе. В одном, должен сказать тебе, она действительно, бедная, кается. Я брякнул когда-то — так, между прочим, сто лет назад, — что думаю на тебе жениться. И она всадила в себя нож. Это факт. От силы на восьмушку дюйма. Такое вышло кровавое воскресенье — ты не поверишь. Так вот, ясно одно — ты была бы ей лучшей невесткой, чем Маргарет.
— Жениться? На мне?
— Да, а что… Чего там — ты всегда мне нравилась, и потом… С какой бы я радости, по-твоему, сидел здесь целый вечер и мерз на кухне каждый битый четверг? Это же надо, один-единственный источник тепла — чашка чая в руках! Так точно, Вирджиния, я хотел на тебе жениться.
— Ты шутишь. Серьезно, Джон?
Приятно было слышать. Узнать — пускай поздновато, но все же лучше, чем никогда, — что о тебе кто-то мечтал в молодые годы.
Я не сказала Джону, но если откровенно, я никогда не вышла бы за него. Стоило мне встретить первый раз моего мужа с его готовым подмигнуть веселым глазом, и больше уже никто не представлял для меня интереса. Как бы отчаянно я ни крутила с Джоном и остальными, отныне все, что было во мне отчаянного, предназначалось ему, и никаких сомнений с той поры не существовало.
Однако, что греха таить, если мой муж недалеко пошел в жизни, это моя вина. Пусть падет это на меня, как говорится. Я встречала зарю песней. Каждого, исключая нашего домохозяина, привечала добрым словом. Спросите хоть кого в нашем квартале, любого встречного-поперечного — тех же испаноязычных хотя бы, с печатью скорби на смуглых лицах, — каждый невольно улыбнется при моем появлении.
Но ему для душевного комфорта требовалось достичь большего — и в жизни, и в части денег. Я-то была тогда счастлива, но теперь твердо знаю, что напрасно. Для женщины быть счастливой совсем неплохо. Толстеет себе, потихоньку стареет, может валяться в постели, голубить целый полк мужиков и малых деток, может прямо-таки умирать от такого блаженства. Но с мужчинами обстоит иначе. Им нужно, чтобы у них были деньги, или же им необходима слава, а нет — так пусть всяк по соседству взирает на них, задрав голову.