- Не хотите ли, коллега, взять что-нибудь для себя в спектакле? спросил Бурденко бородатый студент-старшекурсник, выступавший в качестве режиссера. - Вы знакомы с пьесой?
- Конечно. А что там есть?
- К сожалению, на ваш курс пришлось три роли. Осталась только одна, и то женская.
Бурденко был готов вспылить, заподозрив насмешку. Но никто не смеялся. И он сказал:
- А что? Давайте попробую. Это, пожалуй, будет смешно.
Он участвовал в репетициях все у этого же общего стола. Тут же несколько раз играл в карты - в двадцать одно - по копейке. Игра ему нравилась, тем более везло: однажды в вечер выиграл почти полтинник.
- Не обольщайтесь, коллега, - сказал ему студент, как раз проигравший в тот вечер. - Известно, что кому везет в карты, тому всегда не везет в любви. Или вам все равно?
- Все равно, - ответил Бурденко. И больше никогда не играл в карты.
- Почему?
- Некогда, - говорил он студентам, удивлявшимся, что он вдруг перестал выходить к общему столу и все сидит по вечерам у себя, за печкой, обложившись книгами, хотя до экзаменов еще далеко.
Что же он делал там у себя за печкой?
Оказывается, он, как в детстве, "готовил уроки", перечитывал, выправлял собственные записи сегодня прочитанных лекций. Он считал, что записанное лучше укладывается в памяти, или, как говорят, усваивается, то есть становится своим.
- Я тяжелодум, - впоследствии признавался Бурденко. - В этом мой заметный и существенный недостаток, но в этом же притаилось, пожалуй, и мое достоинство: один раз и как следует усвоив что-нибудь, я удерживаю это с необычайной крепостью. Очень легко, например, мне давалась анатомия. На нее я затратил лучшие часы и дни. Да что там часы и дни - лучшие годы моей жизни. И все-таки...
Это присловье "и все-таки" часто повторялось в речи Бурденко. И за этим присловьем чувствовалось что-то недоговоренное, недоделанное, что-то такое, что постоянно тревожит его.
До самой смерти он сохранил привычку, выработанную, должно быть, еще с юности, - подводить как бы итог каждому протекшему дню и готовиться к тому, что наступит завтра, послезавтра или "когда-нибудь".
- Всегда неплохо забежать, заглянуть вперед, угадать, что будет. Тогда наверняка не отстанешь, - говорил он.
По курсовому расписанию еще не было закончено изучение костей скелета, а Бурденко, чтобы лучше запомнить, уже срисовывал из учебника мышцы, делал свои пометки и записи, не подозревая, какие неприятности ожидают его с этими - будь они неладны - мышцами.
А неприятности уже придвинулись вплотную.
Вступительная лекция и все последующие о мышечной системе были назначены в том самом двухэтажном здании, о котором так много всякого наслушался Бурденко. Кое-кто из первокурсников уже побывал не однажды там. А Бурденко пошел туда впервые только на лекцию о мышцах.
И как будто ничего особенного. Вошли в просторное помещение, разделись в гардеробной и поднялись на второй этаж. И тут на двух больших мраморных и обитых цинком столах Бурденко увидел две обнаженные, должно быть восковые, фигуры. Одна из них была женская, Бурденко почему-то в первое мгновение задержал взгляд на ее ступнях. Они почему-то показались ему синеватыми. И только всего.
Все студенты прошли мимо этих фигур в глубину помещения, где стояли полукругом скамьи и профессорская кафедра. На кафедру поднимался профессор.
Бурденко узнал еще издали Эраста Гавриловича Салищева, к которому уже питал симпатию.
- Чуть поживее рассаживайтесь, коллеги, - говорил профессор. - Нам предстоит сегодня впервые, я надеюсь, интересное занятие.
Нет, не профессором мечтал стать в те годы Бурденко, а только ассистентом профессора Салищева. Ему нравилось все в этом человеке: и удивительно доброе лицо, и манера говорить, будто он не лекцию читает, а рассказывает о чем-то, что узнал, услышал сам только что и что его самого поражает.
- Очень хорошо, - сказал профессор в середине лекции, - что вам, коллеги, предстоит счастливая возможность поработать с трупами. Ничто так не укрепляет знаний - сужу по себе, - как практическая работа с трупом.
"А где же трупы?" - опасливо подумал Бурденко. И только сейчас сообразил, что это были не восковые фигуры, мимо которых он проходил.
Позднее он видел, как рассекались подобные "фигуры", как извлекались мышцы для демонстрации студентам. И каждый студент мог - и должен был подержать перед собой мышцу, уложенную на узком и продолговатом деревянном блюде с двумя ручками.
Бурденко думал, что ему сделается "нехорошо", если он возьмет в руки такое блюдо. Но ничего с ним не случилось. Он мгновение подержал его и передал соседу. И видел, как сосед стал рукой прощупывать мышцу и что-то с усмешкой говорил студенту, сидевшему с другой стороны.
Бурденко сидел как окаменевший. И, чуть содрогаясь, думал: неужели "такое" будет каждый день?
Однако назавтра многое повторялось, но он уже не чувствовал себя окаменевшим.
Наконец надо было приступить к самостоятельным занятиям.
Некоторые студенты тут же после очередной лекции и приступили, взялись, так сказать, использовать эту "счастливую возможность поработать с трупами", как сказал профессор Салищев.
А Бурденко был счастлив, что его не оставили для этих занятий, - пошел в общежитие.
По дороге он должен был, по обыкновению, зайти пообедать в студенческой столовой. Отличный гороховый суп на ветчинных костях, гречневая каша с салом или жареная картошка, а то и котлеты или замечательные сосиски с тушеной капустой. Но на этот раз ему есть не хотелось.
Только поздно вечером Он выпил чаю с калачом.
В это же время его позвали на репетицию. Всем понравилось, как он "по-своему" трактовал роль свахи Феклы Ивановны. Хохотали даже участники спектакля. Только режиссер заметил:
- Мне кажется, вы слегка утрируете. Чуть-чуть больше реализма, коллега. Но, на мой взгляд, у вас серьезные способности.
- В крайнем случае, если из вас не получится медик, сможете свободно пойти в артисты, - сказал похожий на дьячка, тоже бывший семинарист, игравший Подколесина.
Этот сомнительный комплимент рассердил было Бурденко, но он сдержал себя. Потом, уже собираясь спать, подумал грустно: "А вдруг действительно не получится медик?"
Утром в коридоре общежития его встретил студент, которого все называли "старостой", и сказал как бы между прочим:
- Да, коллега, не забудьте, сегодня в двенадцать, сразу после реферата, мы все в анатомичке. Будем сами препарировать. - И зачем-то подмигнул. Хотелось бы, чтоб никто не опаздывал. И без напоминаний.
Как будто Бурденко уже опаздывал и ему напоминали. "В двенадцать так в двенадцать". Даже без десяти двенадцать Бурденко был уже в гардеробной анатомички. Снял тужурку, надел халат и развязывал шнурок на ботинке, чтобы переобуться в домашние туфли, когда опять появился этот староста и сказал:
- Уходим, коллега. Препараты заняты. Там четвертый курс. Снимайте халат.
Бурденко, однако, не обрадовался, а рассердился. Ведь нет ничего хуже подготовки к чему-нибудь неприятному. Ведь он уже настроился, приготовился ко всему. И вдруг - не надо.
Пошел в библиотеку, потом на базар, поел прямо у лотка, прямо у шипящей на раскаленных угольях сковороды бараньей печенки с брусникой.
- Со всех православных по пятаку, а с господ студентов - только три копейки.
Сытый, веселый, он опять проходил мимо университета, когда его увидел тот же староста:
- А мы вас ждем, коллега. Где же вы бродите? Нам пора в анатомичку.
Это было, пожалуй, лучше всего: вот так, как бы внезапно вернуться в это мрачноватое здание. И вот оно уже рядом.
Халат и туфли оставались у гардеробщика. Бурденко быстро переоделся и пошел на второй этаж. Но оказалось, что на второй этаж идти было не надо.
- Трупы здесь, на левой стороне, - сказал человек, показавшийся Бурденко знакомым. - И придется немного подождать. Там идет сейчас, вернее, заканчивается судебно-медицинское вскрытие.