И далее.
“И вышел умерший обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами и лицо его обвязано было платком.”
Лазарь!
Егор ощупал снятую повязку и бросил на стол.
Бежать! - Пронеслось мыслью. Только бежать! Бежать во чтобы то ни стало! Бежать прямо сейчас! Бежать через окно! Бежать через балкон! Через дверь!
Егор схватил со стола нож и кинулся в коридор.
Огромная тень расплылась в коридоре от свечей во всю стену.
- Ещё есть время! Пока не пожаловали черти! Потом будет поздно. Пока нет двенадцати часов!
Он ринулся к двери в темноте, позабыв что ручки давно нет, попытался схватить и как ни странно нащупал оторванную ручку приросшую вновь, теперь дёрнул за ручку с такой зверской силой, что металлическая ручка опять хрустнула и обломившись осталась в его правой руке, левая держала нож.
Егор отбросил обломок, стукнул кулаком, срезал ножом часть кожаной обшивки и попятился в комнаты.
- Проклятые! Заперли! Замуровали! – Егор пятился задом в комнаты. Пока странный свет, что лил сзади, не привёл его в чувство, не обратил внимание на себя.
Егор оборотился, как ошпаренный.
Глаза Мона Лизы устремились на него с новой божественной силой. Как перед образом под картиной горели странные длинные свечи, но казалось и сама картина излучает небесный свет. Огоньки горят в глазах женщины, написанной в натуральную величину с натуры.
Вздрогнув от прилива внезапного страха, Егор обмахнулся крестным знамением, как на несуществующую икону.
Ему даже показался образ великана в виде средневекового рыцаря, закованного в латы, что стоит сзади и замахивается длинным двуручным мечом.
Тень заслонила полкомнаты.
- Аааааааааа!!!! – закричал Егор. Первым движением его стало схватить Мону Лизу и унести с собой.
Острое лезвие ножа случайно распороло с треском полотно в том месте, где у улыбающейся незнакомки на картине располагалась белоснежная лебединая шея. Глаза Мона Лизы оставались грустными и жалкими. Теперь они потускнели.
Егор не соображая, что делает, вместо того, чтобы взять картину в руки, снова занёс нож и ударил лезвием в полотно, отделив голову девушки полностью от тела.
Свечи вздрогнули и затрепетали, как будто по картине полилась кровь тоненькими чёрными ручейками.
Егор мог поклясться, что слышит стоны.
Ему даже помстились охи и вздохи убиенной.
Однако характерный звук распарываемых старых тряпок привёл Егора в чувство и произвёл отрезвляющее действие на всё его помутнённое сознание.
Картина лежала у ног. Зарезана смертельными ударами и погибшая от ран.
Уже не было ни улыбки, ни лица, ни головы. Была лишь жалкая рамка и торчащие обрезки, покрытые маслянно-ядовитой краской. Жалкое подобие того, что он видел за минуту до исступления.
- Возьми мою жизнь! – закричал вдруг не своим голосом Самоваров, упал на колени перед исчезнувшим навсегда шедевром да Винчи.
Ослабшие пальцы разжались. Нож упал на пол. Егор освободился от преступного орудия убийства, заставившего умереть бессмертное полотно на его глазах.
Закрыл глаза и услышал, как затрясся панельный дом на бетонных сваях, завыл ветер, прогремел по крышам, силясь смести с лица Земли или превратить в прах всё живое.
- Перестань! – сказал тихо-тихо юноша, скорее прошептал. Открыл глаза, стоя на коленях. Бушующий ветер вдруг как-то сразу затих успокоенный таким поворотом событий.
Луна смотрела в окна, но окна скрытые глухо занавесками и шторами безмолвствовали. Тусклый свет свечей терялся в глубине квартиры.
И в этой обстановке Егор впервые в жизни услышал стихи тронувшие его до глубины души. Кажется, сам Осип Мандельштам несмело нашёптывал, а голос с каждой строчкой креп.
Прямо здесь в этот животрепещущий момент, Егор уловил такие слова.
“Есть у нас паутинка
шотландского старого пледа,
Ты меня им укроешь,
Как флагом военным,
когда я умру...”
Голос стал срываться, задрожал и уже охрипнув, продолжал предсмертное, всецело овладев существом.
И Самоварову стало страшно. Так страшно, как не было ещё никогда.