За воротник заткнут чистый белый бархатный платок.
Кроме того, в портупее, убранной золотом, торчит эфес настоящей шпаги.
Волосы, надо полагать не настоящие, всего на всего надет парик, что блестит белизной в искусственных кудряшках, а на затылке собраны в пучок собственные чёрные, как смоль, волосы и зацеплены, таким образом, чёрной же бабочкой. Остальную, а то есть верхнюю часть головы скрывает обшитая густой бахромой треуголка. Всё это придаёт гостю схожесть с бароном Мюнхгаузеном необыкновенную. Странный гость перебрал пальцами правой руки по деревянному подлокотнику и даже закинул левую ногу на правую, от чего поколебалось пламя свечи.
Все эти действия были совершены быстро, точно и непринуждённо, как у себя в кабинете.
Затаив дыхание, Самоваров ощутил по спине побежавший холодок. Свечи в кухне погасли. Надо полагать, что холод был не только вследствие того, что через открытую форточку завлекался вечерний ветер, а и от страха, который нарастал с каждой минутой внутри юноши. Кровь в жилах бежала быстрей. Сердце стучало, как угорелое и дыхание становилось тяжелей, полновесней и слышней. Борясь со всем этим, Самоваров крепился до невозможности, но ничего не получалось.
– Всё... Можно и с домом… и с отцом… и с матерью… навсегда проститься. Теперь уже пиши, пропал,– слитно с ним выражало всё его существо и внешний вид в этот момент.
– Где же хозяин? – между тем спросил этот странный человек в костюме XVII века. – Не может того быть, чтобы я здесь находился в полнейшем одиночестве! Что я вижу? Величайшее творение в растерзанном вандалами виде на полу!
Голос его прозвучал приятным баритоном. Достаточно плавно. В тоже время послышались тщательно скрываемые железные повелительные не наигранные нотки. Такому человеку всегда легче распоряжаться нежели присмыкаться.
– Та-а-а-ам! Та-а-ам! Таам! – в одно горло закаркали противные вороны.
Совершенно не понимая, что он делает, Самоваров поднялся в полный рост и вышел из своего укрытия, чтобы предстать перед этим гостем.
Наступила минута тишины. Насмотревшись вдоволь на явление Христа народу, тишину нарушил сам гость.
– Так-так... Что же вы, Егор Андреич, плохо гостей встречаете?
Он кашлянул в кулак и, не дождавшись ответа, добавил: По моему разумению, вы были извещены о моём прибытии заранее. Не так ли, любезнейший?
– Да! – с некоторым усилием подтвердил Самоваров, темнея лицом и держа руки по швам, как провинившийся или нашкодивший гимназист. Тотчас вспомнился текст письма и странные слова бойкого старика возле метеостанции.
Пламя свечи дрогнуло на лице Егора. Одну половину оттенив, а другую залило красно-малиновым цветом.
Странный человек вновь кашлянул. Затем достал трубку. Курительная трубка у него была такая знатная. Засунул костлявый палец в отверстие, поковырял, тщательно утрамбовывая табак и поднеся свечку, закурил.
Дым тотчас распространился по всей большой комнате. Отвратительный дух напоминал запах сжигаемых козлиных рогов.
Потом дикий смех стал сотрясать всю квартиру. Гость в треуголке откинул голову назад, раскрыл широко рот и пронзительно хохотал, пуская колечки дыма.
Самоваров ещё более потемнел лицом и перекрестился.
Странный тип сверкнул глазами на этот жест и, вдруг резко замолчав, стал грызть зубами трубку, как лошадь мундштук, выдыхая маленькими порциями едкий неприятный дым, сплёвывая на пол.
Молчание тянулось крайне долго и тягостно, пока, наконец, не скрипнул пол под ногами Самоварова, перепуганного насмерть.
Вороны, облепившие диван и второе кресло, в это время громко закаркали и заговорили между собой.
– Цыц! – пригрозил их хозяин.
Гам смолк.
Тот долго скрипел сидя в кресле, пытаясь принять удобную позу и заговорил, наконец, остановившись взглядом на тёмном окне: