– Молчать! Прекратить визг! – заорал Тунгус.
Толстяк смолк. Бледнота его побелела, как снег.
– За такую работу я мог бы подставить твою жирную шею под гильотину! Чуешь, что это такое, паршивец! Ты должен обеспечивать людей лекарствами, так? А не сеять разврат, негодный! Не потерплю!
Толстяк остолбенел.
Самоваров очнулся от последней фразы. Ему вдруг совершенно неожиданно вспомнилось из произведения школьной программы по литературе: «Градоначальник безмолвно обошёл ряды чиновных архистратигов, сверкнул глазами, произнёс: Не потерплю! и скрылся в кабинет. Чиновники остолбенели; за ними остолбенели и обыватели».
Ну, полно, благородный читатель. Это была «История одного города». Причем, чьи фразы, чей напор логики, мысли, непостижимость, вседозволенность и благородство. Да. Это был «Органчик», который выплыл наружу из великого гениальнейшего ума Салтыкова-Щедрина Михаила Евграфовича.
– Не потерплю! – прогремел между тем Тунгус, сверкнув глазами и пройдя к окну. Всем, повторяя старинного градоначальника и ни в чём не желающий ему уступать.
Самоваров вновь пришёл в себя, от того как точно угадал настроение и предсказал эту минуту. Увидел вновь замершего толстяка с открытым ртом, умоляющего о пощаде.
– В ваши обязанности входит помогать умирающим и больным, так? И что ж это вы вытворяете? Какое бесстыдство! Какой мрак! А что если человек вот-вот умрёт, а вы, видите ли, хотите утолить свою похоть! Нашёл молодку на тридцать лет моложе и забавляется! Мерзавец! Жалкий-жалкий дон-жуанишка! Негодяй! Пациент скончается от нехватки препаратов навалом наваленных в твоей аптеке! Вина за смерть ляжет на тебя, сукин ты сын! Живо! Принести мне пачку анальгина! Вот оттуда! – приказал Тунгус.
Толстяк, сбиваясь, бойко побежал к большим картонным коробкам с анальгином. Он несколько раз на глазах у всех споткнулся, упал и растянулся на полу торгового зала, затем встал.
В высшей мере концерт! Браво! Бесподобно!
От невероятной натуги розовые кальсоны толстяка, и без того натянутые с усилием, в сильную обтяжку, вдруг лопнули сзади по шву. Белые половинки вывалились наружу. Незнакомец оказался в таком уничижительном положении, что и представить себе нельзя.
Сбиваясь, тяжёлый провизор притащил полную коробку анальгина, не обращая внимания на порчу кальсон. При этом только стыдливо и притворно улыбаясь.
Однако другие напротив эти изменения в нижнем белье провизора очень хорошо заметили и разглядели. Спасало только то, что он стоял теперь лицом, а не задом.
– Нахал! – снова вдруг вскричал Тунгус и легко выбил коробку из дрожащих рук толстяка, нанеся ему пощёчину. Тот, ползая на коленках с порванными кальсонами, хватал пачки и собирал.
Теперь уже отвернулся Егор. Джек продолжал хихикать, сидя в кресле и болтая ногами, хлопать в ладоши.
– Я просил одну пачку! Всего одну! Сколько можно повторять!
– Э-э-э! В-в-в-о-о-от!
- Что? Ты вдруг разучился говорить! Первобытный болван!
Толстяк стал издавать неведомые звуки, как будто и не умел никогда говорить, подавая с большой аккуратностью в двух руках одну пачку анальгина за другой, сдув специально и предварительно с неё пыль, обтер бережно рукой, погладил сверху дрожащей ладонью, пока не притронулась идеально чистая и белая рука Тунгуса.
– Вон! – брезгливо глянул и небрежно выхватил третью по счёту пачку таблеток, крикнул Тунгус. Провизор вздрогнул, но не только от раздражённого крика ночного покупателя, он и не думал о том, чтобы взять с этого господина деньги, а готов был приложить к пачке таблеток весь магазин даром. Толстяк ещё раз улыбнулся и в дырявой майке и лопнувших кальсонах метнулся за спину, встал на подоконник и бойко выпрыгнул из окна, ни сколько не заботясь о своём внешнем виде и приземлении на той стороне. Раздался жуткий треск. Как жирный кабан, беглец бухнул и помял кусты шиповника.
Замечу, была глухая тёмная морозная ночь. Высыпали звезды на небе. В такую погоду добрый хозяин и собаку на улицу не выгонит.
Тунгус подошёл к окну. С улицы хорошо заметна худая фигура в свете электричества. Провизор, глядя умильно снизу вверх на появившегося в пустом проёме окна лжепокупателя Тунгуса, принялся истово кланяться, как на языческое божество. Затем выбрался, как зверь, из чахлых кустов примятого шиповника, шумно фыркнул. Ступая широко босыми ногами на мартовский холодный снег, держал голову вверх, не глядя себе под ноги и не обращая внимания ни на что более. Своим видом распугал котов и бродячих собак.