Интернат при средней школе жизни (СИ)

Интернат при средней школе жизни Часть I. “Большое” и “маленькое” 1.Муха На реках Вавилонских сидели мы и плакали, вспоминая о Сионе... Псалом 136 И день наставший стал вчерашним, а завтрашний – полуживой, – старался выглядеть нестрашным, но был уже совсем чужой. Виль Мустафин Муха жужжала и бодалась. Под аккомпанемент её маленького бубна хронический осенний дождь вымывал из мира последние остатки счастья и здравого смысла. Мокрые вороны, как бредовые мысли, хлопали крыльями бесцельно и беспорядочно. Все они казались размноженной проекцией единственной мухи сквозь гнутую плоскость старого стекла. Маминому мальчику здесь нет места – только... Слово-то какое! При одном мысленном повторе Андроник внутренне сжимался в точку, как коллапсирующая звезда. Я – интернатский? Я – интернатский! Я – интернатский! Он специально травил себе душу, повторяя. Это надо повторять! Это приговор. Это прогон сквозь строй. Каждое даже случайное повторение при нём слова “интернат” – хлёсткий удар. Изо дня в день его прогоняют сквозь строй. Раньше, в незапамятную старину, когда детей в интернатах пороли, это было честнее – там внешние удары хотя бы заглушали внутренние, и было, наверное, не так больно. Большая капля ползла по переносице, большая муха синхронно ей – по стеклу. Осенняя муха не может вылететь. Андроник – тоже. Оба за стеклом. Оба – в интернате. Муха не знает, как ЭТО называется, она просто очень хочет жить. Андроник знает, как ЭТО называется, и просто очень хочет к маме. Если б он был с мамой, то не смотрел бы на мух. Но интернат, даже если он очень престижный, обязывает быть сиротой. То есть в городе Н., где мама есть, Андроник – не сирота, но здесь у него никого нет, значит, здесь сирота. “Есть” за 500 километров – всё равно что нет. Только голос записан на мобильник и раз в сутки или в двое стандартно включается. Но это ничего не значит! Мы все сироты – но только “здесь”. Телефоны никого не спасают и из “здесь” туда не переносят. Разлучиться в десять лет с мамой – это что-то из тех обыденных, банальных, усталых трагедий, от которых, при всей их нудной повседневности, кажется, что мир сейчас перевернётся, Небо и Земля скажут: “А на фига мы существуем!..”, вода в знак протеста распадётся на водород и кислород и наотрез откажется соединяться вновь, пока не соединятся мама с сыном. Это не Андроник, а целый мир в нём отказывается принимать ТАКОЕ! Это целый мир плюётся дождём в стекло в такт каждому слогу: “ин-тер-нат, ин-тер-нат...” И прохожие хлюпают по лужам мимо интерната, не глядя на вывеску, и подошвы их смачно чавкают-плюются в такт. И всё на свете, не глядя, повторяет: “ин-тер-нат” и плюётся само от себя! Он продолжал смотреть в интернатское окно, словно что-то от этого изменится. За развесистым мокрым деревом стояла машина, но оптический эффект был такой, будто она застряла в развилке веток и висит над землёй метрах в десяти. “Летела-летела, как муха, и села. Или это дерево за одну ночь выросло прямо под ней. Или было наводнение, и машина плыла”. Может, лучше пусть и вправду мир затонет, что ли! Но тут же Андроник принимался непоследовательно и очень искренне оплакивать приговорённый им же мир. А потом ему захотелось стукнуть кулаком по мокрому стеклу, – вот тут вот, рядом с мухой, которая так и “зовет” руку – но отчётливое ощущение будущей боли и крови почему-то вдруг остановило. Даже непонятно, почему. Так-то Андроник физической боли вообще почти не боялся. Может, не хотелось здесь оставлять свои следы? свои чернила? Или уж здесь, в отличие от дома, он начинал бояться всего. Как мы определяем размер собаки, которую не видим? По звуку лая. Как мы определяем масштаб беды, которая ещё только-только началась и в которой мы пока не в силах разобраться? По силе внутреннего крика в нашем сердце. Всё, что нужно, Андроник в себе уже услышал – в первые же дни и часы. Теперь его было не провести! Он передумал разбивать стекло, но как искренний любящий сын решил, что сейчас разобьёт об стенку сотовый телефон, чтоб мама ему больше вообще не звонила... раз уж она сама его отдала. Он уже взялся было за подлежащий уничтожению предмет, но предмет от нечаянно нажатой кнопки вдруг засветился в руке, к чему-то приглашая. “Сыграть, что ли напоследок?”, – подумал мальчик и машинально сел с телефоном на скрипнувшую койку. Чрезвычайно актуальная во все времена борьба птиц и свиней привычно увлекла его. “Привычка свыше нам дана...” Свиньи похитили его у птиц, и надо сейчас несколькими меткими попаданиями разрушить интернат. Он запускал птицу за птицей, но всё время одного броска да не хватало, чтоб окончательно... А зелёные, как лягушки, свиньи раз за разом ржали, сотрясаясь в хрюкающем хохоте. Андроник плюнул и зачем-то посмотрел в потолок. Потолки здесь издевательски высокие: словно специально, чтоб подчеркнуть – здесь тебе не дом, ой не дом. Смотришь с кровати отупенно чуть не часами – взгляд сразу ух куда уходит, словно ты не в комнате, а на дне колодца. И с высоты глядят на тебя мутновато-жёлтые разводы – опостылевшая карта страны Интернатии. И страна, и карта – цвета мочи. Да и какого им быть ещё цвета? Муха вслед за его взглядом начала облет страны. Андроник, слоняясь, снова перешёл от экрана телефона к экрану окна. Дождь шёл с антрактами, в несколько актов. Мир вымок так, что интернат уже казался единственным сухим местом на Земле, как Ковчег в дни Потопа (по истории только что проходили библейские сказания). Затопило всё – и маму, и всю прежнюю жизнь. Ничего больше не осталось на плаву, даже памяти, только муха. Он подышал на стекло и вывел пальцем какие-то руны. Но он был не Гарри Поттер, интернат – не Хогвартс, вся на свете магия вымокла от дождя, как порох. Миллионы детских пальцев в тысячах интернатов тысячи лет будут бессмысленно что-то чертить на запотевших стёклах, и никто и никогда не найдёт и не разгадает эти растаявшие без всякого волшебства иероглифы. Уже и детей этих нет: давно сгинули в более крупном интернате казенной взрослой жизни. Жизни без мамы... и без Отца. А дождь всё шумел и шумел монотонно, занудно. “Бог моется в душе и никого не слышит”, – сказал Андроник сам себе. Это не он придумал, а один хороший приятель, оставшийся тоже там... там, где сейчас всё и все, кроме Андроника. “Что-то сердце болит... Я, наверное, умру скоро”. Такие мысли хоть на секунду залетают в ум, наверное, каждого подростка. “Предчувствие” своей смерти – в контраст с абсолютным бессмертием ребёнка. Подросток – это просто смертный ребёнок. В неполные десять Андроника ещё трудно было назвать подростком, но интернат его ускоренно “подрастил” за несколько дней на несколько лет. – А когда я буду умру, что со мной будет? – спрашивал когда-то совсем маленький Андроник. Тогда его, помнится, испуганно отвлекали от этой темы, словно сам вопрос – недопустимая для нашего мира, ужасная ересь. Теперь он знал, что будет: будет – интернат. Вот шла-шла себе жизнь своя, своя... и вдруг её в один прекрасный момент подменили настолько чужой, что в ней и тебя-то нет, а есть плачущий в чужом городе, в чужом помещении чужой человек без мамы, без всего своего... без себя. Всё как во сне. Но только запахи – казённые, непривычные и с непривычки очень резкие, – показывают, что это не сон. Что вся обстановка сменилась наяву – безжалостно, бесповоротно, навсегда, до мельчайших деталей. Единственный сон, от которого уже не проснуться – это смерть. Здесь смерть настигла прежнего Андроника. Человек умер, но он жив: вот это, оказывается, и называется – Интернат. А “живыми убитыми” в древности именовали пленников-рабов. Мама и Дом сливались у него в неразрывное тождество, как у верующего – Бог и рай. Он скучал, с какого бы конца ни начинал непроизвольно вспоминать – с лица мамы или с “лица” дома. Пространство не-мамы-не-дома почти физически давило его: здесь невозможно было жить, можно было только – находиться, пребывать... в рабстве. Дома, как черепашка в панцире, осталась его Свобода... а здесь, без панциря, казалось совершенно невозможным её хоть как-то сохранить. Как только кого-то отнимают от мамы, от дома, он мигом становится рабом. У свободы – мамино лицо и домашние одежды. “Но я-то вам, блин – не раб! Ни фига не раб и не буду! Ни дежурить, ни учить уроки не буду!” Бунт зрел в нём, как червячок в яблоке. “А зачем я вообще должен подчиняться этим порядкам, если меня никто не спрашивал!?” Слово “отдали”, как и слово “интернат” было для него одним из самых невыносимых. А невыносимей всего – что это правда. В мучительной, противоестественной фразе надо бы поставить стрелочки: “мама > отдала > в интернат”. Прочертить весь короткий путь от Мамы до Интерната. Она сама отдала его чужим. Но с какой стати чужие требуют от него вообще хоть чего-то!? Кто они такие и что такое для него все эти их правила!? О, ему бы хватило решимости и смелости: он бы, конечно, давно уже плюнул и сбежал, если бы... В общем... Он ненавидел интернат и любил музыку. В данном случае любимое с ненавистным пришлось совместить. Как какашку с тортом. И Андроник согласился – подписал устный договор, по которому его “отдали”. Он пошёл в интернат ради музыки, как люди уходят в монастырь ради Бога. А может, его всё-таки обманули? Это был интернат для иногородних при специальной музыкальной школе, а школа – при Консерватории. Прозрачная клетка, искусно выполненный вольер, где ты, вроде и не заперт – а всё равно никуда не денешься! Вольер лучше клетки, но всё равно неволя. “Творческая” разлука лучше просто разлуки... но маму-то всё равно не обнимешь. Человек обычно делает выбор, не зная последствий. Или вернее как бы забыв о них. Андроник в момент выбора просто “забыл”, что будет скучать по маме. (Возможно, такая же “забывчивость” была у Адама в момент его, вроде бы, свободного решения. Впрочем, свободы от последствий у нас нет и не было никогда). Потому, за редчайшими исключениями, почти всё, от чего мы страдаем, мы начинали в какой-то момент сами. Добровольно. Или формально добровольно. Нас “отдают”, а мы – отдаёмся. Андроник, разумеется, и сейчас ничуть не жалел, что занимается музыкой. Он был кларнетист с пятилетним стажем. Но, Боже мой, сколько ж тут всего кроме музыки! Упаковка одна: хорошее, как всегда, не отделишь от плохого. “Папы нет – вот и обманывают меня все! Кому я нужен! Нет, так-то нужен, конечно – чтоб издеваться... Маме нужен, только чтоб меня сюда отдать и там руки потирать!” Когда он начинал думать о будущем, всё казалось безнадёжным, как пожизненное заключение. Да, целую жизнь – лишь немногим меньше той, что он уже прожил, – придётся провести здесь. Интернат – он всегда пожизненный. Такое уж у него свойство. Сколько б ни убеждали, что он временный, всё равно ведь – пожизненный. За преступление под названием “возраст” и преступление под названием “талант” детей типа Андроника осуждают на него. Как сказала одна 8-летняя девочка: мне придется учиться всю мою жизнь и еще 2 года. “Интернет, интернат”, – бессмысленно вертелось у него в голове. “Интернат в интернете? Или интернет в интернате? Скоростной интернет? Скоростной интернат?” Он вышел в интернет и решил посмотреть трансляцию ада. Один из тех многочисленных, невероятно популярных сейчас роликов, где одноклассники, затащив в туалет, бьют и “гнобят” какого-то “ботана”, снимая всё это в подробностях. Животный визг и вой жертвы перед гильотиной унитаза – не верится, что такой звук может издавать человек! Гордо красовался адрес снятого ролика: “Лицей-интернат такой-то...” У человека, которому и так плохо, часто возникает насущная потребность заглянуть в то, что страшно, чтоб ещё больше растравить себе душу. “Вот так бывает!.. в школах, похожих на мою”. Страшнее всего именно похожесть. Любое подобие, пусть даже очень косвенное. Андронику стало невыразимо тошно. К тоске прибавилась с воем вылетевшая из экрана отравленная стрела паники. Так вот что делают в интернатах... даже самых престижных, “золотых”! Где рабство, там издевательство. Их не разделить. Рабство – это просто хроническое издевательство, от которого никуда не деться. Краем уха он уже слышал, что тут тоже есть своя традиция “прописки”, только не знал пока, в чем она состоит. Еще не все старшеклассники собрались. Потом он успокоил себя, что здесь слишком маленький интернат. Здесь просто негде и не в чем разгуляться такому. Человеческой воды слишком мало в этом унитазе. Зато снаружи воды – хоть отбавляй. Больная туча, как громадный синяк в избитом небе, распухнув, приникла к земле. Может, хотела остудить себя о медные пятаки осенних деревьев? Сумерки сгущались, как будто невидимая гигантская пиявка высасывала из мира свет. Весь день – это вечер. С утра – уже вечер. Весь сентябрь – вечер. На низком небе проступили те же жёлто-псинные узоры, что и на потолке его комнаты. Из-под этого потолка никто никогда никуда не убежит! Под ним бьют и “любят”, рожают детей, чтоб опять бить их, и дети бьют друг друга, и вырастая, бьют ещё сильней... но ведь никто же ещё не сбежал! Вечным конвоем ходит солнце, краснеют на закате очередные рубцы неба. Избитые жизнью люди заболевают старостью – синдромом бессмыслицы. Теперь жестокие, садистские побои им наносят уже изнутри собственные органы, вдруг поднявшие бунт – “бессмысленный и беспощадный”. Жизнь, начавшись в рабстве у воспитателей, заканчивается в рабстве у врачей. Весь этот цикл вдруг мелькнул у Андроника в озарении за миг. Причём, не на уровне оформленных мыслей, но каким-то бессловесно-понятным образом. Люди из интерната никогда не выходят и бить их разными способами никто и никогда не перестаёт. Но тут, разом сломав всю стройную систему безысходности, вдруг взяло да прострелило потолок облаков солнце. Узкая улица по всей длине отразила в лужах поголубевшее глубокое небо и стала на несколько минут венецианским каналом. Капли висли на проводах и ветках повсюду (урожайный на них выдался вечер!) – большущие, сочные, гордые, исполненные осознания собственной важности, и ничто уже как будто не связывало их с предшествующим долгим дождём – они самоутверждались изолированно, полностью отплевавшись от него. Каждая преломлённо, свёрнуто отражала целый мир. Ярко освещённые дома на горизонте обмакнулись, как кусочки сахара, в край небесного блюдца, наполненного чем-то отдалённо похожим на чай с лимоном. Видимо, кто-то решил хоть на минутку да подсластить жизнь... и, кажется, у него это получилось. А может, это был просто необходимый сладкий сироп перед операцией? Всё стало мокро-золотым, и солнце выглянуло словно специально, чтоб посмотреться в зеркала луж, показать язык хмурому миру. Пришло, как что-то настоящее, родное. Пришло всего-то на вечер, но как бы навечно, а всё чужое разом стало ненастоящим и невечным под его взглядом. Одно и то же солнце – в одну и ту же секунду, – смотрело на маму и сына, находящихся почти за полтысячи километров друг от друга... 2. Есть ещё круги Для ребёнка родители – как для родителей Бог. Арсений Чепелев Раннее утро. Звонок от мамы. – Андроник, сынок! Я к тебе сегодня приеду. Уже выехала утренним, да... Что, не ждал!? У меня к тебе сюрприз! Да мама и сама – вечный сюрприз. Уж такая она у него. Так вот от чего вчера солнце под конец дня выглянуло! Сама природа маму чует. Предощущение радости, как и предощущение беды – одна из главных тайн нашего мира. Будто и вправду что-то невидимое реально существует. Едет навстречу и сигналит нашей жизни: сообщает то о постах ГИБДД, то о поворотах дороги, притаившихся впереди. Счастье, пока ещё пряча лицо, несётся к нам за сотни километров с максимально доступной скоростью. В детстве у счастья всегда есть имя – Мама. У несчастья оно тоже есть... Но Андроник не хотел его лишний раз повторять! Мы всегда ждём, когда Счастье победит время и расстояние и заберет нас. Когда интернат перестанет быть интернатом. Андроник почти зримо видел на мысленной карте стремительно приближающуюся живую звездочку. Точка М близилась к точке А. Он слонялся из угла в угол, словно этим движением тоже сокращал расстояние и помогал несущейся точке. Он перешагивал оставшиеся минуты, как метры. Считал их, остерегаясь, чтоб они не обманули. Он тоже близился к цели. Наконец его позвали. По лестнице Андроник буквально слетел, волосы его развевались, как штандарт. Ступеньки и своды ещё пару секунд несли гулко-торжественный звуковой шлейф. Он, казалось, сыграл на музыкальном инструменте лестницы. На маму налетел не Андроник, а какой-то тайфун радости, полутораметровый смерч. – Могла бы уж заранее предупредить! – проворчал он для проформы. – Хотя бы, вчера что ли! Вечно всё у тебя как-то через... Мать гладила одновременно грубые и мягкие, как проволочно-шёлковый абажур, волосы своего родного, бесценного нахалёнка. Он млел и думал про себя, что бы ещё такого сказать, но ничего больше не придумывалось и не выговаривалось от радости. Тогда мама сказала сама: – Мой сюрприз, сынок – я тебя забираю из этого интерната. Андроник страшно обрадовался... и нисколько не удивился! Мама же с самого начала, отвозя его, говорила: “Если будет слишком тяжело, только скажи – я тебя заберу”. Андроник напрямую не просил, но видимо, один из чересчур уж красноречиво угрюмых телефонных разговоров был наконец понят мамой как “слишком тяжело”. Вот она и примчалась с ключом от свободы. Давно бы так! Всё самое важное и настоящее в жизни нас радует, но не удивляет. Всё так и должно быть! Праздники наступают, и мы не удивляемся их присутствию в календаре. Всё на свете, даже интернат, когда-нибудь кончается – этому мы тоже не удивляемся. – Рад, небось, что я тебя забираю насовсем, а? – светло улыбнулась мама. – Ну, пойдём, колбаса! Бывают в жизни ядерные взрывы счастья в масштабах одного человеческого сердца. Если б Андроник был постарше этак на полвека, с ним от такого известия мог бы случиться инфаркт. Но не случился, – случился только весёлый прыжок. Или два-три – кто же их там считал! “На выход с вещами”, – в интернате это знак выселения на волю. Да и вещей-то у Андроника было немного. За две минуты он всё зашвырнул и запихал в рюкзак. Быстрей-быстрей! Рубить канаты, сжигать мосты, не оставлять хвостов! Они шли с мамой по солнечным улицам, которые, казалось, улыбались им. Увидев по дороге кучку листьев, Андроник на радостях тут же сделал ногой осенний фейерверк. Было не по-сентябрьски тепло. От вчерашнего дождя не осталось и следов ни на земле, ни на небе. Андроник освободился – и небо над ним освободилось тоже. Зашли в ближайшую пиццерию. Потом купили мороженое. Казалось, оба понимали, что на радость нужно поставить вкусовую печать, чтоб подольше не забывалась. В сквере по дороге попался небольшой фонтанчик. Летом сюда бросали монетки люди, сейчас – деревья. Они присели доедать мороженое на скамеечку, под солнечно-золотой зонт листвы. Фонтанчик пенился, как шампанское в честь праздника. Всё шло настолько хорошо, настолько СЛИШКОМ хорошо, что даже страшно стало от чего-то. – А куда дальше, мам? – В одно место. – Ну, а всё-таки? Мама ещё не начала говорить, но... Бывают такие последние мгновения перед катастрофами – ещё ничего не знаешь, но уже всё чувствуешь. – А всё-таки?.. в другой интернат. В сердце воткнули иголку. Мир остановил время. – Заче-ем!? – За мясом, – почти серьёзно ответила мать. Андроник замёрз и оставил мороженое. Из обычной зимы его на долгие годы переселяли в Антарктиду. Может, даже не на “долгие”, а навсегда. Он вдруг увидел целый “архипелаг ГУЛАГ” этих интернатов. По всему миру. Выйти из какого-то одного – это ещё ничего не значит. Вот он “вышел”, и что! Кошка отпустила мышку одной лапой и тут же прихлопнула другой. Мимо прожужжала муха. Мама пропечатала приговор: – Мы с дядей * так решили. Да уж, известно, – это такая особая инстанция: “мы с дядей *”. Инстанция высшая – её решения обжалованию не подлежат. Дядя * своим появлением лишил Андроника суверенитета и права эксклюзивного общения с мамой. И обязательно “решили” во множественном числе. Нет, это даже не жестокость, а именно механическая, неумолимая сила. Механика неволи с кнопками: “решили”, “отдали”, “перевели”. – А зачем мне туда? – Заче-ем? – повысила голос мама, – Там тебе не тут! Там тебе не 26 воспитанников, как тут! – там целых 26 отрядов... чуть не по 40 воспитанников в каждом. Вот так-то! Тут ручное производство, а там – конвейер. Прогресс, так сказать... – А мне-то туда зачем? – Поваришься в коллективе – узнаешь, что это такое. – Я вам не картошка, чтоб вариться! – Да, ты не картошка, ты у меня абрикос... В абрикосе семечка одна, поэтому она такая большая. Даже слишком. А в огурце их много, поэтому они такие маленькие. – Не понял. – Что тут не понять? Тебя слишком много, сынок! Учись занимать как можно меньше пространства – в жизни пригодится. Когда остальных мало, тебя много. Зато когда всех окажется много, тебя будет мало. Такая странная математика (как прежде – биология) была непонятна Андронику. Мама озвучивала какие-то формулы, которые он в жизни ещё не проходил. – Почему нельзя было оставить меня здесь?.. – переспросил он проще. – Потому что этот интернат слишком маленький – как игрушечка, – усмехнулась мать, – а ты у меня уже не маленький – пора тебе не в игрушки играть, а в большой интернат... по-настоящему большой, понимаешь! – Заче-ем!? Не понимаю. – Вырастешь – поймёшь. У большого всегда преимущества перед маленьким. – Я не хочу ни в большой, ни в маленький, ма-ма... – Не хочешь ни по-большому, ни по-маленькому!! – вдруг съязвила мать и лицо её исказилось (никогда ещё она не говорила так пошло, словно её сейчас подменили!). – Там конец всем хотелкам! Там хотелка только у него самого! Там ты сгинешь в этих километровых коридорах-проспектах, в этих стоместных спальнях, огромных, как цеха, станешь интернатской пылью – некому будет хотеть или не хотеть! Тебя там быстро переработают на этой фабрике. Там все твои возражения заклеют скотчем, всё твоё гордое “я” размажут пряжкой и смоют в унитаз. Потому что интернат, где не бьют – это как муж-импотент. Там тебе будет ТАК плохо... что ты поймёшь цену хорошего. Там ты будешь уже не мой сын, а немой баран. Жизнь такая, жи-изнь! Играет! Бьёт ключом по голове! Вот только там она и есть, вот только там ты её и найдёшь! Найдёшь как миленький и научишься перед ней на коленях стоять. И её сладкие подметки с аппетитом целовать. А я тебе буду только по ночам сниться, чтоб ты меня быстрей выплакал без остатка!.. чтоб понял, что и прежде я тебе только снилась. Что нет меня! И никогда не было!.. Слышишь! НИКОГДА! 3. Волки и вороны А мы пропали бы совсем, когда б не волки да вороны, Они спросили: “Вы куда? Небось до Чистой Звезды?” Борис Гребенщиков Наутро после ночного кошмара у Андроника ожидаемо-неожиданно появился сосед по комнате. Сосед и по совместительству друг. Ожидаемо – потому что про это с самого начала говорили. Неожиданно... ну, потому что всё равно неожиданно! В двухместную каюту заселился новый одноклассник Андроника, вихрастый и весёлый Пашка. Кстати, тоже духовик – трубач. Он участвовал в каком-то фестивале в Москве, так что для него учебный год, в виде исключения, начался на десять дней позже. – Че делаешь? – первым делом, входя, спросил новичок. – Живу, – пожал плечами Андроник. – Надо же, вот совпадение – и я живу! Так их жизнь помножилась на два. Из всех интернатских Андроник был самый младший. Их всего-то было двадцать шесть, а иногородних пятиклашек до появления Пашки вообще не наблюдалось. Так что Андроник, помимо прочего, страдал ещё и от отсутствия друга-ровесника. Как будто нарочно всё предусмотрели для его по-о-олной изоляции! В классе-то он “отрывался”, но здесь не было никого. Вечер за вечером – одни рожи-разводы на потолке, вот и вся компания. А ночью – такие сны, в которых МАМЫ НЕТ И НИКОГДА не было. И вдруг все переменилось. Как кто-то сказал: “Ещё вчера я думал, что завтра – это не сегодня”. Друг в интернате – больше, чем просто друг. Это твоё второе “я”. Кто-то вдруг стал своим в месте, где, по определению, ничего своего быть не может. Кто-то родной – вдали от родных. Как в один прекрасный миг в жизни открывается величайшая тайна не-одиночества? Каким образом, при каких обстоятельствах она срабатывает? Как объяснить то, что мы одновременно и одиноки, и не одиноки? Причём, всегда. Как главная вселенская тайна может поместиться в один миг в одном мальчике? Андроник и до появления Паши задумывался: а по-правде ли у него никого нет? Никого? И “никогда”, как сказали во сне? В жизни всегда есть что-то неуловимо хорошее, неведомо откуда берущееся: какой-то “ещё один воздух, кроме воздуха”. Он всегда не “Никогда”, а “Когда”. Он всегда не “Нет”, а “Есть”. Так его можно называть. От него хочется жить. Если попасть на его волну, ни за что не будешь одинок. Этот “Есть” – он то ли Кто-то, то ли Что-то... что вмещает в себя как-то сразу всех – совсем всех: хоть далёкую маму, хоть вообще “несуществующего” папу. Оставленный всеми, ты всё-таки не оставлен. И трудно вразумительно объяснить этот парадокс! Только в очень уж плохом настроении ты на минуты чувствуешь “оставленность”... Словно кто-то ненадолго вышел в другую комнату. Минуты эти могут растянуться на дни, даже месяцы... но от этого все же не перестают быть минутами. Никакого “Никогда” не существует. Вот появился Паша, а потом с какого-то неуловимого момента Андроник перестал воспринимать интернат как интернат. Дом не хуже других. Стены есть, друзья есть. Мама звонит – значит, никуда из его жизни она не делась, просто график самой жизни немного поменялся: ну, как школьное расписание меняют раз в год. Ещё он поначалу сам не понял, отчего чувство рабства первых дней так быстро сменилось у него чувством свободы. Её тут оказалось даже больше, чем было с мамой. Потом понял! Да ведь у их интерната не было забора – вот что самое главное! Интернат-то был в одном доме, а школа через четыре квартала – в другом. Так что “двором” их стал сам город, ни больше, ни меньше. Маленький интернат (с другом!), зато большой-большой “двор” вокруг него. Всё как будто ровно противоположно тому, чем грозил сон... И всё-таки угроза этого “никогда” никогда не забывалась. Вечер. Комната узкая и длинная, так что кровати (к великому удобству болтать языками и ногами и вместе смотреть что-нибудь на телефонах) образовали маленький двухвагонный состав. Мальчишки валялись на животах голова к голове, вскинув ноги, как флаги – подняв свои пятибунчужные штандарты на этом когда-то диком, а теперь уже вполне колонизованном ими уголке. Комната на двоих с другом – что может быть лучше! Это близко не сравнить с “общей камерой” в обычном интернате – стручком на тридцать-сорок семян. Не сравнишь и с той “одиночкой”, в которой маялся Андроник первые дни. Оказывается, и в интернате может быть уютно... по крайней мере, в некоторые минуты. Вся тайна уюта заключается в маленьком, умеренном беспорядке. Хочется хоть в чём-то почувствовать себя как дома... например, разбросать по комнате носки. Может, из них что-то прорастёт? Это вечная тайна мальчишек: посеешь носки – вырастает Дом. Распустится домашняя обстановка. Мама войдёт в комнату, будет ругаться – опять везде носки валяются, как коровьи лепёшки... Да нет, войдёт, конечно, всё-таки не мама, а злая интернатская тётка. И даже ругаться она будет не как мама. Но теперь это как-то по барабану! Есть простая истина. Человеку хорошо, когда хорошо его ногам. Только там и дом, где это условие легко и естественно исполнимо. Пашка кувыркнулся и ловким ударом ноги включил свет – давно отработанный фирменный способ. Фирма! – так и сказал он. – Я ещё могу башкой свет включать. Так бумс! – как придурок, берёшь бодаешь стену – свет включается. Бумс! – выключается. Бумс – включается, бумс – выключается. – Ну, это-то кто не может! это и я могу! – тут же продемонстрировал Андроник. Можно сказать, они разговлялись общением после долгого поста. “Накрыли стол” на двоих, но такой, что хватило бы и на тридцать человек! Или хотя бы на 26. – А знаешь, что вкусней всего на свете? – таинственно спросил Паша, жуя печеньку. – Что? – переспросил Андроник. – Печеньки с мылом, – подмигнул Пашка. – Как это? – Ну, как-как – берёшь жидкое мыло и намазываешь. Знаешь, как прикольно: его ни по виду, ни по запаху не отличишь от джема... Все ведутся! Пошли на наших девчонках проверим! – Пошли! – тут же с самой искренней радостью загорелся Андроник. Даже глаза засияли. И два добрых мальчика мигом приготовили угощение для девочек. Путь от идеи до воплощения едва занял минуту. – С кого начнём? – Да уж с Наташки, конечно! Наташа не могла не обратить на себя своеобразного внимания мальчишек. Она была красивая, как Белоснежка, и вредная, как старуха Шапокляк. Вдобавок, они с первых же дней подружились – не разлей вода! – с Ангелиной, которая была уже совсем не красивая, но ещё более вредная. Так что выбор был ясен, как день. – Ой, спасибо, мальчики! – обрадовалась Наташа угощению. Она уже раскрыла рот, собираясь припечатать печенье белыми, как в рекламе, очевидно, никогда не ведавшими кариеса зубами. – Не ешь! Это мыло! – в последний момент не выдержал Андроник. – Какое мыло? – растерянно захлопала ресницами вместо челюстей Наташа. – Ну, которым руки моют. – Дура-ак! – обиженно сказала Наташа, обращаясь почему-то только к Андронику. Как будто он тут один во всём виноват, а Паши вообще на свете нет. Ну вот, всегда так: кто предупредил, тот и виноват. Нет, лучше было, наверное, не разочаровывать? Вдруг бы ей понравилось? “Дурак”, – универсальное объяснение любых поступков человека. Настолько гениально всеобъемлющее, что никаких дополнительных вопросов уже не возникает. “Дурак”, в этом смысле – почти комплимент! Признание особых возможностей человека: ему, в отличие от нас, можно всё. Но Наташа, похоже, не на шутку обиделась. Одного “дурака” ей было мало. – Чтоб ты рожал, сволочь! – пожелала она от души, повторив ругательство матери. Андроник обычно за словом в карман не лез, но тут даже он от изумления “заткнулся”. Такого ему как мужчине ещё ни разу в жизни не желали! Паша ему потом тоже сказал – правда, без всякой обиды: – Придётся тебя кастрировать на голову! Ну, чё ты весь кайф сломал!? – А вдруг бы она отравилась! – Да не! Ты че уж! Никогда ничё плохого от мыла не бывает! Я уж знаешь, сколько его ел – и никогда ничего не было! Я в детском садике вообще мыло любил – раз десять, наверное, нажирался. Первый раз – в четыре года. Это, знаешь, только в мультиках мыльные пузыри изо рта лезут, а на самом деле – ничего. Я даже, помню, очень хотел, чтоб были пузыри – а их не было. Даже не икается! Всё имеет оборотную сторону. Вдали от дома мальчишки вдруг стали чувствовать себя настолько самостоятельными и “взрослыми”, что эта самостоятельность и взрослость просто не могла не проявиться в творческой активности. Правда, это было не музыкальное творчество, а неистощимая фантазия в области озорства, шуток, приколов. История с мылом была только началом их плодотворной совместной деятельности. Вскоре они вдвоём стяжали поистине неувядаемую славу даже по сравнению со всеми предыдущими поколениями интернатских жителей. Они быстро придумали новое развлечение. Постучать в дверь и убежать: давний, тривиальный, общеизвестный приём... но сколько в нём захватывающего, когда подбегаешь и убегаешь по многу раз! Когда Пашка первый раз предложил, Андроник сказал логично: – Но это же глупо. – Глупо, но интересно! – соглашаясь, возразил Пашка. Подсознательное стремление чудесно ворваться в жизнь других людей. “А я тут!..” Человеческий аналог Божьего “Аз есмь”. Мальчишки старались жить так, чтоб никто не скучал. Они нашли свою нишу в мироздании, полезную в самой “вредности”. Шалости, поразительные по сочетанию полной беззлобности с весёлым нахальством. Собственно, и не шалости, а “приключения” – слово, целиком объясняющее мотивы их совершения. Когда девочки говорят, что мальчишки прикалываются над ними потому, что тайно влюблены, похоже, они себе сильно льстят! Влюблены мальчишки до поры до времени только в сами приколы. Каждый вечер, приходя из школы, они думали: – Давай опять как-нибудь приколемся над девчонками. – Давай!!! Васька проснётся – а голова-то у него в тумбочке! Эта крылатая фраза появилась у них после анекдота, который рассказал однажды Пашка. “Псих с топором утром пляшет, смеется. – Чего радуешься? – Да вот, над Васькой подшутил. – А как? – Да он проснется, хвать, а голова-то у него – в тумбочке!” Сон остался в тумбочке. Азартно мелькали дни со скоростью футбольного мяча: игра шла “в одни ворота” – только закатные. Потом небрежно комкались ночи, как кинутые в угол носки. Всё было на своём месте – от золотой осени до друга. “Вот и ещё один день прошляпил!” – как сказал один раз Андроник не без удовлетворения. Сгущался, перезрев до самого спелого ночного состояния, вечер. Вокруг плавали невидимые чудища, ещё не забравшиеся под черепную коробку снов. Под ними еле заметной мышкой с совсем коротеньким хвостиком слабо шуршала и убегала знакомая тоска по маме-и-дому... теперь уже тоскулька, а не тоска. Комната была батискафом в странном море, перенаселённом странными существами. Интернатская комната, враз сделавшись почти домашней, защищала от бесконечного интернатского мира. Комната была угловая, и одно окно выходило на улицу, другое во двор. Этот двор с несколькими старыми деревьями, что ни вечер, наполнялся воронами, словно каким-то предельным сгущением сумерек. Можно подумать, “готы” нарядили новогоднюю ёлку в своём чёрном стиле. Ободрали всю хвою и на чёрных сучьях нагромоздили чёрные гирлянды. Гирлянды, правда, распространяли не свет, а звук. Было даже какое-то невидимое реле, регулирующее и переключающее их на разные режимы. – Вороны – это зимние соловьи! – сказал Андроник. Вороны, казалось, нарочно дразнили музыкантов. Разумеется, у них был свой концертный репертуар – правда, не отличавшийся разнообразием. Занимались они и чем-то вроде биатлона. Как раз накануне одна снайперша на лету попала своей смачной ляпушкой прямо в середину мальчишкиного окна. – Всё-о! Месть! – поглядев на это, решительно сказал Пашка. – Смотри, будем щас лазером ворон гонять. Они знаешь, как боятся яркого света. Свет от Пашкиного лазера ударял во тьму, и тьма крикливо разлетелась вдребезги. С шумом и гамом то тут, то там брызгали чёрные салюты. Носящийся зигзагами пашкин луч не давал феерическому зрелищу прекратиться. – Во-от! Всех дементоров разгоним! Казалось, бело-синее привидение стремительно носилось по мутным кронам деревьев, бросалось за невидимой добычей. В секунду оно преодолевало добрую сотню метров, и это смотрелось особенно нереально. Иногда параллельно ему в воздухе вдруг являлось ещё одно светящееся тело – гораздо меньше, но ярче. Какая-то “пьяная звезда”, материлизованный глюк? Нет, это всего лишь попадала в луч какая-нибудь ворона и фиолетово светилась крыльями, как “ангел наоборот”. Было даже чуть-чуть жутковато именно от нелепости и непривычности зрелища. Ночь, луч, вороны... Странное, сюрреалистическое сочетание. Тот, кто светит, всегда тревожит какие-то силы в мире, как этих ворон. Андроник, сам как крупный галчонок, с волосами цвета вороньего крыла, очень оживился от этой бескровной, смешной “охоты”. Какое-то приключение должно было похоронить там, в яме прошлой ночи, самый тяжкий кошмар, какой когда-либо снился Андронику. В бездну жутко заглядывать даже с краешка. Только что-то очень сильное способно отвлечь от воспоминания хотя бы об одном таком взгляде. – Вот победа пришла. Ворон разогнали. И всё же... иногда Андронику по-прежнему становилось чуток не по себе. Как малая Невская губа – часть Балтийского моря, а Балтийское море – часть Мирового океана, так их вполне уютное небольшое заведение с, казалось бы, совсем случайной, нелепой, неправильной, перепутанной надписью “интернат” – всё же часть чего-то необъятного всемирного с тем же названием. Нет, просто так ИНТЕРНАТ не отступает: он не ворона! Даже на берегу мелководного залива всё-таки никак не отделаться от мысли о морских глубинах. А в глубинах водятся те, с кем лучше не встречаться. 4. “Если кто-то кого-то бьёт, значит это кому-то нужно...” Я видел однажды, как подрались муха и клоп. Это было так страшно, что я выбежал на улицу и убежал черт знает куда... Д. Хармс Главный источник худших зол, постигающих человека – это сам человек. Мир представляется как некий ад, который тем ужаснее дантовского, что здесь один человек должен быть дьяволом для другого, к чему, разумеется, не все одинаково способны. Артур Шопенгауэр Андроник с интересом рассматривал присланный Пашке диплом II степени по итогам его выступления в Москве. – О, прикинь, я никогда раньше не замечал, что наш герб на гербе держит сам себя? – Чего-чего? – Ну, двухголовый орел держит такую палку в руке, а на палке – ещё один такой орел (такой ма-аленький, вот его-то я не замечал!), и у того в руке – тоже палка... – А на палке тоже орел... – Да; и так до бесконечности, прикинь! Орел типа царствует и держит палку с изображением самого себя... Если бы мальчишки чуть лучше знали историю, они бы сразу же догадались: вот это вот и есть “самодержавие”! Но догадываться было уже поздно. Вдруг какая-то тень упала на орла. Ребята обернулись. Подошли трое орлов... – Помнишь нашу традицию? Он ведь более новенький, чем ты? – бросил Андронику старший, по прозвищу Штурмбанфюрер, кивая на Пашку. – Значит судьба тебе его “прописать”? – Помню. Но не буду. Он мой друг. – Э, а ты хорошо подумал? Точно не будешь? – Точно. Не судьба! – Последнее слово? – Последнее. – Ну, пеняй на себя... Э! – обратился тот же субъект уже к Пашке. – Тогда ты его пропиши! Он же хлюпик! маменькин сынок! что и доказал. А ты докажи, что ты пацан. Тогда будем считать, что ты прошёл прописку. У нас тут свои дипломы. Пашка растерялся на мгновение... нет, чуть дольше... подумал-подумал секунд пять и... с очень извиняющимся видом врезал Андронику. Тот уронил Пашкин диплом. Когда тебя бьёт лучший друг, первый миг ощущение такое, будто твоя собственная рука вышла из под контроля и вдруг зверски напала на тебя. Андроник опешил и первые секунды не знал, что делать. Но только секунды. Тело всегда знает, что делать – даже когда этого не знаем мы. Кулак его на автомате с ответным визитом устремился Пашке в глаз и точно нашёл подходящую для себя выемку, словно она была нарочно подогнана конструктором для стыковки. – Во! Другое дело! – одобрил хранитель интернат-традиций. – Понеслась! понесла-ась!!! И захлопал рукой о кулак. Пашка был вообще-то на полтора года старше и полголовы выше, но костлявые кулаки худенького, ловкого и длиннорукого Андроника оказались грозным оружием, почти уравнивающим шансы. Пашка попал Андронику в скулу, так что она сразу налилась изнутри твёрдо-ореховой, глубинной болью. Андроник тут же расплатился с ним каким-то скрипнувшим ударом в борт челюсти – в зубы сквозь щёку. Следующая горячая и рассыпчатая звезда от Пашки почти оглушила и наполовину ослепила Андроника, но и оглушённый он уже совершенно на автомате отвечал... и кажется, даже кувалда не остановила бы его. Убить-то, убила бы, а вот остановить – вряд ли. Детская драка, в отличие от боя мастеров, страшна тем, что практически не знает блоков и уходов, и большинство ударов с обеих сторон попадает в цель. Два зверёнка не защищаются, а просто молотят друг друга. На какие-то секунды все на свете, кто издеваются, причиняют боль, унижают, воплотились для Андроника в одной этой морде – словно сам враг рода человеческого предстал перед ним. Вся естественная ненависть ко всей неестественной части мира, как-то нагло вторгшейся в наш со своим уставом и прописной необходимостью “прописок”, выплеснулась на эту маскировавшуюся столько дней физиономию псевдодруга Пашеньки-Иудушки. Священная война за собственное достоинство была объявлена... Война за достоинство до полной потери достоинства. С сего рубежа это была уже не драка человека с человеком. Да живы ли были оба? И они ли это были? Разбудить в себе зверя легко. Да и обстановка предрасполагала к зверству. Здесь обязательно нужно бить... если ты орел. Здесь или ты – или тебя. Здесь рекламный слоган: “Жизнь хороша, когда бьёшь не спеша!” “Жили-били...” Всё мерзкое, что сидит в нас изначально (видимо ещё до нашего рождения?) может извергнуться в любом возрасте. Если создать особую обстановку (роддом жестокости), то извергнется обязательно, просто без вариантов! Акушеры нашего зверства, нашей “орлиности” помогут пройти этим родам максимально болезненно, но эффективно. Взгляд у “акушера” был грязный, как вход в пыточную камеру. В его глазах светилось выражение устроителя собачьих боёв: сладострастно-азартное чувство не делающего, а наблюдающего садиста. Безмерное превосходство подлинного в своём буддийском “неделании” властелина. Того, кто бьёт только чужими руками, кусает только чужими зубами – но нич-чего и никогда не пропускает в этом роскошном зрелище! Кажется, весь мир покорно играет и истекает кровью под этими гипнотизирующими нечеловеческими глазами. И солнце бешенства, такое же яростное, ухмыляющееся, плюющееся светом – та же вездесущая рожа Издевателя, – смотрело свысока на их схватку. Казалось, это оно поднимает пыль и горячит кровь. Ещё один герб! Поднебесный диплом. “Орленок, орленок! Взлети выше солнца!” Кровь и солнце всегда как-то связаны – это знали ещё ацтеки, приносившие жертвы. Казалось, от очередного удара из спелого пашкиного рта посыплются зубы, как горошины из вскрытого стручка. – Хорошо-о! Хо-ро-шо-о! – одобрил Штурмбанфюрер. Говно должно быть с кулаками! Говно суровым быть должно – чтобы летела шерсть клоками со всех, кто лезет на говно! – декламировал он. – Это поэт Тиртей! Не узнали? – он ухмыльнулся. “Если бы этого не было!” – шептало что-то внутри Андроника. “Бей! бей!” – громко кричала в это же время другая часть его сознания. – Бей! Бей! – кричал Штурмбанфюрер. Снаружи и внутри раздавался его голос. “Если бы этого не было!? Не было совсем. Зачем я смотрел на того орла? Лучше бы уж на муху?”. – Если бы у бабушки вырос хрен, то бабушка была бы дедушкой! – словно услышав тайные мысли Андроника, крикнул Штурмбанфюрер. Вскоре борьба перешла “в партер”: более сильный Пашка наконец ощутил-таки, в чём его преимущество, и завалил Андроника, подмяв его под себя. На этом драка с любым другим существом, пожалуй, бы и закончилась. Однако Андроник был из тех, кто дерётся редко, зато до конца. У всякого млекопитающего первое оружие – зубы, у человека оно – последнее. Самый опасный, но и самый полезный “за ради такого дела” человек – буйный псих. Чем буйнее, тем ценнее. Идеал достижим не для всех! Андроник – избранный. У него получилось! Если бы буйство можно было взвесить, оно бы ценилось на вес золота. – Настоящих буйных мало – вот и нету вожаков! – совершенно спокойно сказал вдруг укушенный Пашка... голосом Высоцкого. Тут только Андроник впервые с начала драки... немного удивился. Например, кусая, он обратил внимание, что одеты они с Пашкой как-то странно... если про это можно сказать – одеты. Вернее сказать – раздеты. “Да это же совсем не осень! и не наша школа! и не *, а какой-то другой город... Надо понять! “Большое” и “маленькое” – говорила мама. Здесь – что-то о-очень большое! Какой интернат раздвинулся до таких пределов? Где страна и интернат совпали целиком, до полного тождества? Где воспитатели сами вызывали драки, чтоб на деле узнать раз и навсегда, кто есть кто из воспитанников, чьё дело подчиняться, а чьё – подчинять? Где ещё лютая детская драка могла определить судьбу всей жизни? – О! Да это ж Спарта! – озарило Андроника. – Тако-ой сон... Екарный бабай, я же даже подушку прокусил! – удивился он сам себе наутро. – А с чего это? – удивлённо спросил Пашка. – Ни с чего! Ты это... извини! – За что? – Да я тебя во сне сильно избил... и ещё покусал маленько. – А-а, ну ничего... это бывает! – не удивился Пашка. 5. Прокурорская проверка снов У пророчеств есть свойство Иногда исполняться: Сны невещие вовсе Нам, похоже, не снятся. Тимур Алдошин Что-то мерзкое стоит за жизнью... но это не смерть! Стоит и глядит. И гадит. “Говно должно быть с кулаками?” Что-то страшненькое. Что-то жутенькое. Что-то жгутенькое. То ли от того жгучего жгутика, которым порют, нагнув чью-то голову ниже попы, то ли от того подвальчика ниже улицы, в котором кого-то слегка жгут: “Дети в подвале играли в гестапо...” Нет, не дети. И не в подвале. И не слегка. “Садоводы” из бессолнечной страны. Адоводы... А вы не верите в ад? То есть вы не верите в Интернат? То есть вы просто не верите? Но тому, кто бьет, совсем не обязательно, чтобы в него верили. Это даже, наверное, по-своему оригинально – делать больно тому, кто не верит в существование боли. Ну и пусть не верит... лишь бы было больно. – Не, так быть не должно! – продолжал рассуждать возмущённо Андроник. – Если я во сне избил лучшего друга... значит, одно из двух: или я сволочь, или мои сны сволочи. – Твои сны! – отмахнулся Пашка. – А если они оборзели, то пусть пеняют на себя. – А что ты им сделаешь? – усмехнулся Пашка. – Обращусь к Шаману – пусть он у них там наведёт шмон. Ну, или... не люблю слово “шмон”, пусть будет просто порядок. Чтобы по-культурному! – О, пошли тогда к нему сегодня вместе – он прикольный чувак! Девятиклассник Игорь был самым большим оригиналом в школе – по крайней мере, в одной области. Экспериментатор со всякими “практиками” – как минимум, половину из которых он нигде не вычитал, а вывел сам. Главный специалист по всевозможным “управляемым снам”, “снам наяву”, разным видам кайфа и глюков без “дури” (наркотиков он в принципе не признавал, считая, что только примитивным людям требуется “внешнее ширяние”, тогда как наш организм и без того – настоящая кладовая и химии, и психоделики). Полная чепуха часто соседствовала у него с очень дельными советами, которые никто, кроме него, дать бы не смог. Все прекрасно знали, что он не курит, не нюхает и т. п. – а вид у него почему-то всё равно частенько бывал вполне наркоманский. Одни говорили, что он притворяется, другие объясняли, что человек “просто от рождения такой”. После нескольких случаев многие всерьёз поверили в его магические способности, и за ним утвердилось прозвище Шаман. – А ты что, как психоаналитик со снами работаешь? – спросил его однажды какой-то слишком начитанный “ботан”. – Не-е, чувак, психоанализ – это анализы психов. А я не Фрейд, я Игорь Шаман! Есть “мистика” заурядная, будничная – пожалуй, даже скучноватая. Шаман жил в повседневном мирке почти научных чудес с однообразной формулой “опс, получилось!”. От угадывания билетов на экзамене (“Они мне звонят, а у меня определитель вот на этом вот телефоне”, – шутил он, показывая на голову) до получения полного набора искомых эффектов в “заказанном” сне. Можно говорил он, заказать ответ и на серьёзный вопрос – но это уже чуть сложнее, чем смастерить сон-игрушку по типу стрелялки. Вот это-то и нужно было Андронику. В ближайшее время он подошёл к оракулу. – Ну в общем... вот. В одном сне моя добрая мама разговаривала как садистка и отдала меня... почти что в гестапо. В другом я сам оказался то ли гестаповцем, то ли спартанцем – я так и не понял... Не-е, с этим же надо разобраться! – Не иначе как Спарта во сне создала империю... которую не смогла создать в реале, – усмехнулся Игорь, дослушав рассказ. – Спартанский тысячелетний Рейх! Альтернативная история – это, кстати, тоже, по моей части. – Я не очень-то рублю в истории, – признался Андроник. – Ну как же не рубишь! По всей школе уже давно ходит твоя крылатая фраза – как ты “самостоялку” по истории назвал “Воспитание спартанских пацанов”. – Это единственное, что я запомнил по истории! – опять признался Андроник. – Запомнил, что они дрались и их драли. Причём, очень много... и того, и другого! Это легко запомнить. – Так легко, что теперь эта спартанская шпана по твоим снам разгуливает! – Не, я думаю, не от этого, – серьёзно сказал Андроник. – Я как раз хотел узнать, от чего. А мой сон мне может сказать, зачем он мне снится на одну тему и с продолжениями? – Да, конечно, может! “Нажми на кнопку – получишь результат...” – чё там, всё как в песне! – А где эта кнопка? – Ты не Карлсон, так что точно не на животе. Наверное, в башке! Но тут видишь: сложность только в том, что башку надо иметь и во сне (а у большинства-то её нет даже наяву!). Естественно, что сон и допросить можно только во сне. Если ты во сне знаешь, что это сон, то всё!.. ты в нём всесилен, чувак: можешь менять под себя любые параметры – как в игре, от которой у тебя есть все коды! – Клёво! – согласился Андроник. – Только я не знаю “код” интерната. Я и по-правде в интернате, и во сне – в интернате. И чё мне в нём менять, я вообще не знаю. Лучше бы его просто не было... ну, на крайняк, того, который во сне – к этому-то я уже привык. – Ну и сделай, чтоб его не было. – Сделал бы, если б умел. – Ну так научись. – Ну так научи! – Чува-ак... я те битый час объясняю, и ты никак не въезжаешь. Сны иногда хулиганят, устраивают свой гоп-стоп – причём, охотятся больше до малолеток. С ними надо просто построже. Смотри: или сны нас ловят и имеют как хотят, или мы их ловим и приказываем, что хотим. – Я бы хотел приказывать... А тебе что, теперь всегда только запланированные сны сняться? – Иногда бывают незапланированные, – вздохнул Игорь. – Один раз приснилось, что я ловил баранов на удочку. Их было очень много, как мальков в стае. Мне, сам понимаешь, не очень-то интересно с баранами, но всё равно приходилось их ловить. – А они ловились в воде или на суше? – Я думаю, “вода”, “суша” – это всё понятия относительные для баранов. Они ловились... в Бараньем заливном лугу. – Это, наверное, было весело! Но почему у меня сны не веселые? Почему во сне всё всегда тоскливей, чем на самом деле? – Потому что ты не умеешь им управлять! – сказал Игорь таким тоном, каким говорят, что кошки не нравятся тем, кто не умеет их готовить. – Во сне всё всегда тоскливей, чем на самом деле, потому что там нет Бога, – сказал вдруг Пашка. Кто бы мог подумать, что он, такой несерьёзный, такой “раздолбай”, может ни с того ни с сего такое выдать! – Во сне же никогда нет Бога! – Так задай параметры, чтобы Он был – делов-то! – тут же перевёл на своё Игорь. – Не-е, чувак, если “задать параметры”, тогда получится, что мы Его творим... а не Он нас. – А мы и так его творим! – пожал плечами Игорь. – По своему образу и подобию. Ты только щас это узнал? – Получается, Его нет? – Получается, мы – это Он! И нет никакого другого Его, кроме нас. Нет! Управляя снами, я лучше всего это понял. И вы поуправляйте – и узнаете... что вы всесильны, что вы – это и есть Он. Ну... есть, правда, хоть и неприятно говорить, одна такая субстанция, которая мешает быть полностью всесильными. Она может иногда вмешиваться в ход... Она... или он – как бы даже существо разумное. Но не совсем НАШЕ. Я его называю условно “админ снов”... хотя термины можно придумать какие угодно, дело не в них. – А кто он такое? или что? – Да я ж тебе говорю – дело не в терминах, не в именах: дело в том, что его просто иногда надо чем-то задобрить... тогда получишь во сне всё, что тебе от этого сна надо. По полной программе. Можешь тогда задать любые вопросы, получить любые ответы, любые коды. Неужели тебе до сих пор непонятно: это же была не мама – это админ снов создал её двойника. И во втором сне ты был – тоже ни копейки не ты: он сумел создать твоего собственного двойника и на время переселить тебя в него. Это всё сложно и в то же время совсем просто... и ты этим лучше не заморачивайся, чтоб крыша не съехала – а просто узнай один раз, что ему от тебя лично нужно и задобри его. Я тебя сейчас научу, как. А там уж сны будут сами тебе подчиняться – потому что у них там тоже иерархия, да ещё какая. Ему они все подчиняются. – Но это же всё как-то... по-моему, не совсем реально? – с последним скепсисом, уже почти соглашаясь, сказал Андроник. – А что такое реальность? – риторически переспросил Игорь. – Знаешь такую шутку: “Реальность – это галлюцинация, возникающая от нехватки наркотиков”. Реально всё, во что мы верим, всё, с чем “реально” имеем дело. И по фиг, как к этому относятся другие люди со стороны (может, им ещё самим надо доказать реальность своего существования!). Всё, что есть в твоей жизни – наяву или во сне, – всё реально! Я уж на этих снах собаку съел, так что ты мне поверь. А не веришь – так проверь... И он подробно разъяснил Андронику свой тайный “рецепт”... который ни при каких условиях не подлежит огласке. Наученный таким образом, Андроник решил караулить свои сны у извилистой ночной речки, как рыбак. Чуть поплавок дёрнется, подсечь – и... Что там покажется из очень тёмной, очень мутной воды? Ой, а рыба ли!? Тут отличие от рыбалки в том, что Андроник охотился на свои сны – но и они охотились на него. И похоже кто-то умный их направлял. Как его ни называй: может “админ”, может... “Вера Павловна”? Хотя у Веры Павловны был коммунизм, а здесь – интернат. Различие незначительное. Уж в любом случае, его архитектор был посильнее разумом, чем Андроник. 6. “Меня придумали” Я не знаю, кому задать вопросы? Я не знаю, кто дарит мне ответы? И кто ведёт меня через свет и тьму Туда, куда иду?.. Андрей Макаревич Кем же был Андроник наяву? Что он представлял из себя как ученик не спартанской, а специальной музыкальной школы – на небосклоне которой впервые явился 1 сентября 201х года. Во-первых, с чего и за какой грех ему дали такое имя? Почему именно Андроник? Хотя нет, в наши дни надо ставить вопрос иначе: а почему бы и не Андроник? Родители вот захотели и назвали. В наше ли время удивляться необычным именам! Например, в одной семье их знакомых назвали сына Тиграном, притом, что ни отец, ни мать к армянам никакого отношения не имели. Просто им очень нравились тигры. А родителям Андроника очень нравился Андроник. И вообще что значит “редкий” – “нередкий”? В советское время казалось, что многие старые имена чуть ли не навсегда остались в древней истории – Никита, Данил. Сейчас, глядя на детей и молодёжь, начинаешь думать, что все без исключения – один только Никиты и Данилы. Так что ни Косьма, ни Дамиан, ни Платон, ни Аким, ни Амур, ни даже какой-нибудь Светозар или Даромир – ничто не редко под солнцем! И всё возвращается на круги своя. Стало быть, Андроник вошел в мир именно Андроником и ничего против этого не имел. И вот однажды на всю школу замаячил видный издали, через весь коридор, пышный абажур длинных тёмных волос – одновременно жёстких и шелковистых... как и сам характер их владельца. К этой галчоночьей шевелюре прилагались большущие серо-голубые глаза. Можно сказать, “прилетел вдруг волшебник в голубом вертолёте”, и очень скоро уроки с ним начали превращаться в бесплатное кино. Эскимо он, правда, никому не дарил, зато надарил много новых впечатлений. – Ты девочка или мальчик? Почему у тебя волосы такие длинные? – спросил его как-то вахтер. – Сами догадайтесь. А мои волосы – это просто лучи от мозгов. – Угу! – поддакнул Паша – У кого ум светлый, у того волосы длинные. Поэтому у всех гопников всегда стрижки короткие. А скинхэды-те вообще налысо бреются. Видите, какая закономерность! Очень трудно было на это что-либо возразить. Действительно, такое ощущение, что волосы у мальчишки тёмные, а лучи от них – светлые. Формы в школе не было. Ходил Андроник либо в ярко-красной водолазке, либо в расстёгнутой рубашке поверх все той же водолазки – сиял-мельтешил на переменах шустрым живым фонариком. Казалось, и его длинные волосы – это капюшон водолазки. Или же они расстёгнуты перед лицом точно под пару к расстёгнутой рубашке: как раз на ту же ширину. И всё на нём развевалось. Его называли расхлябанным – и одежда на нём “хлябала”. – Надо ему ремень дать, – шутил педагог по специальности. – Надо! Ох, надо! Но, увы, это не наш метод! – говорила преподавательница сольфеджио. – ... Чтобы застегнулся. А вы что подумали? Он ворвался в жизнь полюбивших и возненавидевших его людей, как комета. (Может, длинные волосы усиливали ассоциацию?) Школьные астрономы открыли её, лишь, когда она уже появилась в поле зрения. Обсерватории наших душ частенько замечают всё новое с большим опозданием. Тот космос, где люди разделены, как звёзды, и всё продолжают отдаляться, изредка дарит такие встречи-сюрпризы. Весь вид его будто говорил: “Человек – прекрасное существо! Вы разве не знали!” Взмыленный, растрёпанный после беготни на перемене, Андроник приземлялся за парту, ровным счётом ничего не зная, и сидел живой иллюстрацией к словам Шекспира: “Какое чудо природы человек!”. Чудо природы подолгу зависало на телефоне и лишь иногда как-то вдруг “просыпалось”, изумлённо оглядывая так называемый реальный мир. Или же баловалось с другим чудом природы Пашкой. Или с толстым Пончиком с соседней парты. Если они и не делали мир лучше, то, по крайней мере, освежали его запахом шоколада, апельсина или жвачки. В этом смысле, с ними всегда было приятно общаться. Андроник запросто мог сдать чистый лист в качестве письменной работы. Наверное, в этом было что-то даже символическое: Человек – как чистый белый лист. Под вороньим крылом волос весь урок сладко дремал птенец его разума, но иногда вдруг непредсказуемо просыпался и что-нибудь чирикал. Нет, сам Андроник не спал – спал только птенец. Но когда просыпался, учителя обычно бывали не рады. – Какой ты фильм сейчас смотришь? – неожиданно поинтересовалась Галина Сергеевна на географии. – Фильм!? – удивлённо переспросил мальчик. – Ну да! Что там, за окном, показывают по каналу твоей фантазии? – А какой был вопрос? – Чем моря отличаются от океанов? – Ну, море – это как министр, а океан – это как президент. – Какие города мира вы знаете? – Костомукша! – первым, будто только и дожидался вопроса, сказал Андроник. – Достал уже всех со своей Костомукшей! Он и на истории тоже. Спросили: какие древние города вы запомнили? А он: “Костомукша”. – А ты оттуда к нам приехал? – Нет. – А что тогда? – Был там один раз. – А что там интересного? – Не знаю. Мне было два года. Просто! Костомукша. Что ж, видать, Костомукша по популярности пришла на смену Бобруйску! – Что ты знаешь про Ашшурбанапала? – спрашивали его на истории. – Он – какашка. – Почему? – Просто какашка. Они там все какашки были! – Кто такой Тутмос III? – Наркоман какой-то. И после этого он говорил про несправедливых учителей со справедливым негодованием: – Раз они мне двойки ставят, я тогда совсем не буду учиться! Причём, говорил логично, как нечто само собой разумееющееся. Этакий ангелочек с невинным видом объявляет забастовку. Мол, вы же сами себе сложности создаёте моими двойками – я-то тут при чём! Логика его была внутренне безупречна. Он говорил вслух – в лоб! – то, что большинство школьников думают про себя. “Нахал!” – такая репутация закрепилась за ним у одних учителей. “Своеобразный мальчик, ранимый” – у других. Природа почти любого страха – угроза наказания. Либо земного, либо небесного. Видимо, у Андроника она отсутствовала. “Бесстрашны” – либо люди полностью бессовестные, либо очень чистые душой. А всё потому, что никого над ним нет! Никогошеньки! Кого бояться, если ты в жизни – один-единственный, сам за себя. Мама – в другом городе, папа – в другом мире. Здесь, на Земле, ты сам себе – высшая инстанция и единственный источник справедливости. Суверенное государство в лице одного человека! Получалось, “злые” учителя, которые хотели “наказать” его двойками, наказывали сами себя, создавая себе же проблемы. Но иногда упрямство берётся от боли. В борьбе за жизнь человек, выброшенный за борт, чрезвычайно упрямо барахтается на поверхности океана. Можно сказать, что жизнь – это бунт и борьба. Можно сказать, что жизнь – это мир с самим собой и окружающими. А можно ничего про её величество Жизнь не говорить – и вполне нагло, нелогично и просто совместить “несовместимое”: бунт с миром. В результате получится?... Андроник. ТАКАЯ прямолинейность обычно ставит в тупик! Ну, что ответишь маленькому Че Геваре (который, в отличие от того, взрослого, ни на минуту не понимает, что он революционер) или, скорее, Мальчишу Кибальчишу, который говорит: да не буду я играть в ваши буржуинские игры – в уроки и оценки! Был бы папа с ремнём, быстро подавил бы эту “революцию”. Или был бы мальчишка – просто раздолбай, а не музыкально одарённый раздолбай, исключили бы из школы, да и дело с концом. Но исключать Андроника никто не собирался. “Духовики – на вес золота!” – это знали и в школе, и в консерватории. Духовиков всегда мало, а вот для юниор-оркестра они незаменимы. А талант у Андроника был, причем, немалый, так что своё относительно привилегированное положение он почувствовал сразу, интуитивно, даже не задумываясь о нём специально. – Ну так уж в школе заведено, Андроник: есть уроки и есть оценки. А ты бы как хотел? – Я хотел, чтоб в школе не было никаких уроков... кроме музыкальных. А все остальные я бы отменил. Или сделал свободное посещение – только для тех, кто хочет. – Тогда бы совсем никто ни на что не ходил. – Ну вот! Свобода была бы! И опять он озвучивал то, что думает каждый ученик... думает, но помалкивает – учителям благоразумно не говорит. Будто он с Луны свалился: нарочно нарушал всеобщий неписанный закон умолчания. С музыкальными специальностями у Андроника, вроде, всё обстояло замечательно. Однако... это почему-то совершенно не распространялось на музыкальную литературу. – Рассеянный необыкновенно! – опять жаловалась на Андроника очередная преподавательница. – Даю задание: принеси доклад про Грига. Приносит про Глинку. “Принеси все-таки про Грига” – “Хорошо!” – Приносит на следующую неделю про Глюка. Я его ругаю за невнимательность, а он еще так смотрит – как бы внутрь себя, как будто долго сообразить пытается, и наконец, шлепает себя по лбу и очень удивленно восклицает: “Ёкарный бабай”. – Да уж, жил-был ёкарный бабай, а у него был ёшкин кот. Однажды после великолепного исполнения ему задали вполне дежурный вопрос: – Чью композицию ты сейчас сыграл? – Не знаю! – вдруг огорошил всех талантливый мальчик. – Как не знаешь? Ну, какого композитора ты сейчас играл? – Не знаю! Точно так же он “не знал” и Бога. Играл Его мелодию – но Автора не знал. – Повернись к себе! – Как человек может повернуться к себе? – гениально спросил Андроник. В классе захихикали. – Не умничай! – оборвала Раиса Васильевна. – На что-то другое был бы умный! – Понимаете, человек не может быть “умным” сразу на всё, – пояснил Пашка в оправдание друга. (“Повернуться к себе”, “вернуться к себе” – этому, наверное, могут научить в какой-то другой школе. Если такая школа вообще есть. А “повернуться к себе” неизбежно надо, если хочешь когда-нибудь найти выход из интерната на свободу.) Особенно трудно приходилось с ним новому заместителю директора – недавно назначенному исправному бюрократу лет 50-ти с гаком, не имевшему никакого отношения ни к музыке, ни к педагогике. Человек по природе незлой, но никогда ещё в жизни не работавший с детьми и свято веривший в животворящую силу инструкций, он вдруг встретился с новым для него миром. – Должники, подойдите ко мне: ты, ты и ты. – А я у вас ничего не занимал! – тут же отозвался Андроник. И два ясных уголка неба невинно-невинно уставились на завуча. И опять у Раисы Васильевны. – Что ты делаешь? – Самолётик, – честно сказал Андроник. И бесхитростно показал: – Вот. Изобретение было тут же конфисковано. – За что? – удивился Андроник – Я его даже не запускал. Он бы до перемены у меня тихо лежал – а потом на перемене был бы воздушный бой. – Опять самолётики делаешь? – второй раз подошла Раиса Васильевна, видя его возню с бумагами. – Это не самолётик – это оригами! Опять конфисковали. – Что ты делаешь? – спросила Раиса Васильевна в третий раз. – Рисую... – сказал Андроник. – Но Вы не подумайте, это я по теме урока рисую! Вот. На листке красовалось что-то вроде карты. Вверху легким облачком висела “Европа Азия”. В качестве столицы этой части мира пятиконечной звездой была отмечена гигантская КОСТОМУКША. Внизу грузной ляпушкой расползлась “Африка” с прогрызшим её зубастым, но почему-то безногим крокодилом. Между ними втиснулся “Тихий океан”. Посреди него, над Египтом, была аккуратно нарисована пирамида. На ней написано: “Бермудский треугольник”. Рядом другой рукой (видимо, Пашкиной) нацарапано: “Чо, иллюминаты, что ли?” – Все сидят такие скучные, серьёзные – хочется же развеселить! – признавался Андроник, объясняя свои поступки. Вообще-то он рассуждал внутри себя так: “Плохо, что мы все друг другу чужие. Слишком уж много в мире чужих. А хорошо бы, чтоб все всем были свои.” Он вёл себя так, словно был... страшно шаловливым, непослушным, шебутным, но любящим сыном каждого. Или братом. Или... Он никогда не задумывался – у него просто “так получалось”. Верней, не получалось по-другому. Даже если человек дарит другим радость совершенно бестолково, даже если от этой бестолковой радости выходит слишком мало путного и слишком много неприятностей, всё равно как ни крути, он несёт свет. Пусть не как солнце, а как пожароопасная пиротехника – но всё равно свет! Солнце далеко, раздолбаи всегда близко. Просто для ровного, ясного горения нужен опыт всей жизни, а у Андроника его, конечно ещё, не было. Он хотел, чтоб на него обратили внимание – это получалось всегда. Он хотел, чтоб его любили (вот ни за что, просто любили!) – это получалось очень даже не всегда! Однако несмотря ни на что, есть в нашем Интернатском мире такие дети, которые дети всем. По другому их жить пока ещё не научили. – Он любит, чтоб его любили. Только и всего! Самая большая и нахальная претензия. Не хочет человек в мире быть чужим! – первым раскусил его Арсений Петрович, преподаватель по специальности. – Ткнёшься – этот чужой, ткнёшься – и тот чужой. Как жить в мире, где все всем чужие? Сами себе – тоже чужие. Вот он и бунтует... бессмысленно и беспощадно! Странно устроен мир: странным образом, нас окружают странные люди. И самое странное, что никому это не кажется странным! “И откуда вы такие берётесь?” – думал Арсений Петрович. А действительно – откуда? Родителей нет, а ребёнок – есть: если не верить биологии, можно подумать, что он сам по себе материализовался. Путем самозарождения. Даже не из пробирки, а прямо из воздуха: “Меня Бог придумал”. Человек настолько чужд всяким условностям, что даже страшно за него: и как ему адаптироваться в жизни, которая вся из условностей и состоит. Жизненные ритуалы составляют самую мировую из всех мировых, самую деспотичную к своим адептам религию, обязательную для всех. “Школа жизни” – самая религиозно-фундаменталистская школа. Здесь только и делают, что самыми разными способами бьют за несоблюдение ритуалов. А Андроник на все это как бы отвечает: “Если вы ко мне – формально, то я к вам – вообще никак! Если вы ко мне по-чужому, то я в такие игры вообще не играю”. Бюрократия и Творчество всегда будут бороться, потому что они категорически противопоказаны друг другу. От политической борьбы в государстве до внутренней борьбы в душе отдельного человека... – этот закон универсален. Это даже не борьба хорошего и плохого, а борьба одушевлённого с неодушевлённым, жизнью с не-жизнью. Живое не может не пытаться расти, несмотря ни на что, а мёртвое не может допустить существования и роста живого. А ген бюрократии заложен в любой организации, какой бы творческой она ни была. Школьная программа получалась настолько гипертрофированной, что её всё время пытались ужимать, но от этого она только ещё больше разрасталась. Разбухнув, как на дрожжах, заполнив всю щель от утра до по-о-озднего вечера, она практически не оставляла ребятам времени почти ни на что. Тут уж при всём желании не получалось относиться к общеобразовательным предметам “серьёзно”. Андроник чувствовал, что большинство этих общеобразовательных предметов нужны ему, как собаке пятая нога. Если он и ошибался в своём детском максимализме, то процентов на десять-пятнадцать, вряд ли больше. Он ещё не знал, что школа – это модель всей нашей жизни: что пятая нога отрастает у собаки не только за партой, и что ненужной деятельностью мы занимаемся большую часть своего существования. Просто это закон жанра такой. Зато в остальном? В остальном всё было хорошо. Школа была маленькая, все всех знали. Младшие и старшие общались так же запросто, как в обычной школе общаются ребята одной параллели. Многих объединяла специализация; возраст, как ни странно, играл второстепенную роль. Младшие весело липли к старшим, в силу вечного, неистребимого инстинкта самим чувствовать себя старше. – В нашей нестандартной школе даже слово “играть” имеет нестандартный смысл, – говорил Арсений Петрович – Если сказать “ученики играют на перемене”, ничего не понятно: надо ещё уточнить – бесятся или играют на музыкальных инструментах? И того, и другого хватает с избытком. Да, скрипки и альты, флейты, кларнеты и саксофоны переполняли недра особняка

XIX

века волнами разных, накладывающихся друг на друга мелодий, которые то тонули, как в трюме, в подвальном этаже (там в основном и репетировали), то победно вырывались на поверхность... и минутами неуловимо казалось, что ты находишься на “Титанике”, где оркестр последний раз играет ноктюрн – но, возможно... возможно, у этого “Титаника” будет совсем иной вариант судьбы? Вот подходила большая перемена. – Сейчас начнётся парад булок! – сказал Андроник, отрывая кларнет от губ. Действительно, в конце большой перемены сплошной поток школьников всех возрастов с надкушенными булками в руках поднимался из столовой. Можно подумать, это был символ какой-то политической партии. Или знак любимой команды в руках болельщиков. Или оркестр, идущий на концерт, нёс странные, круглые музыкальные инструменты. Уж слишком всеобщим, объединяющим признаком были эти булочки – и слишком торжественно они плыли в воздухе. Класс был своеобразный. Все отчаянно ябедничали друг на друга – причём, с самым невинным видом, безо всякой практической выгоды. Самая распространенная фраза на уроке была: – А смотрите, он (она) списывает! Наверное, это было такое острое чувство “справедливости”... но исключительно в отношении окружающих. Обычно весь класс разражался аплодисментами, когда учитель кого-то накрывал за списыванием. – Ура-а! Наконец-то спалили! – Да что за дети такие подобрались – класс имени Павлика Морозова! – удивлялся Арсений Петрович. Но Андроник и тут отличался. Он не “сдавал” вообще никого и никогда. Когда его изредка спрашивали, “а видел ли он то-то и то-то? а кто это сделал? и т.п.” – он со своим фирменным прямодушием отвечал: – А ябедничать нехорошо! – Класс ужасный! На ушах стоят, чуть ли не по потолку ходят, – говорили учителя. Дети всё время что-нибудь роняли под парты и, соответственно, посреди урока лазили под них – поднимали с самым невинным видом. То вдруг начинали нарочно “играть” на отчаянно скрипящих стульях, так что получался настоящий ансамбль. – Прекратите! – Что? – Скрипеть. – А мы-то тут причём, Раиса Васильевна! Это всё стулья. Интересно, сколько же лет было этим стульям?.. – Да что это шумно-то как в классе?! – Мухи, – ответил Андроник. – Жужжат. Или вдруг посреди урока, вопреки всем законам физики, на ровном месте падал стул вместе с учеником. На такой бесплатный цирк, разумеется, реагировал весь класс. Едва успевали успокоиться и отдышаться, как у кого-то с шумом грохалась с парты подставка с учебником. – А-а-у, убийство! – подскочит и завопит сосед. И конечно, опять несколько минут смеха были обеспечены. – Ты видел этот звук? – Видел! – О-о, мы уже звуки учимся видеть! У нас в музыкальной школе всё бывает. А вот исподтишка, как убийцы нож, вытаскивали телефоны из карманов. То и дело раздавался механический вопль чьего-нибудь телефона, уколотого из воздуха смс-кой. Словно не только пространство класса было наэлектризовано озорством, но и весь окружающий земной эфир сговорился нарушать благообразие урока. Две самых классических фразы школьников – притом, взаимоисключающих – являлись универсальными ответами в любой ситуации, на любые упрёки: “А мы ничего плохого не делали” и “Извините, мы больше не будем”. Ещё ученики славились своими опозданиями. Как-то новый замдиректора решил ввести обязательные письменные объяснительные для всех “опозданцев”. Правда, ничего толкового из этих объяснительных не получилось – они остались в истории школы лишь как очень лаконичные памятники очень своеобразного творчества: “Я опоздал на урок на 8 минут потому что не знал, во сколько начинается урок”. “Я опоздал на урок, потому что у меня перед носом проехал автобус”. “Я опоздала на урок литературы, потому что ела еду”. (Особенно классическим в шутках учителей стало это незабываемое: “ела еду”). “У меня болела собачка, и я два дня с ней дежурила”. – А у нас кошка почти съела попугайчика, и мама позвонила, чтоб мы с братом шли домой. – Зачем? – Попугайчика лечить. – А мне приснилось, что я – дефис в слове “Санкт-Петербург”, и мне было ужасно неудобно! Я полчаса не могла прийти в себя после такого кошмара... и даже опоздала в школу. Андроник вспомнил, какие сны снились ему, но промолчал. Справедливости ради надо добавить, что родители в этом классе вели себя ещё более инфантильно, чем дети. Они мастерски подливали бензин в огонь любых детских ссор, обид и завистливых мечтаний – всех тех пустяков, которые без таких регулярных вливаний затухли бы, едва успев начаться. С такими “талантливыми” и амбициозными всегда только так и выходит! Горе талантам от гордости! Родители для детей – как боги. Но только боги дохристианские, олимпийские. Те, как известно, с удовольствием устраивали свары друг с другом – этим и прославились. И втягивали в них людей. И как в древнегреческих мифах люди участвовали в схватках богов, так современные боги-взрослые с энтузиазмом втягивали в скандалы своих подопечных “смертных” с широко и доверчиво раскрытыми глазами. Крошечными троянскими войнами живут многие классы – особенно, в специализированных творческих школах. Амбициозные родители всё время азартно “мерялись” своими детьми. Одним Андроником некому было меряться: мама далеко, папа... ну, тот ещё дальше! Предоставленный сам себе, он и самоутверждался, как мог. Чужие родители, как и учителя, его не любили. Он прослыл главным нарушителем спокойствия в классе... спокойствия, которого никогда и в помине не было. Но ведь не своих же суперталантливых очаровательных чад (дома вполне себе паинек!) обвинять в плохом поведении! Если бы Андроника не было, его стоило бы придумать. Его же самого некому было настраивать против “конкурентов” – мама далеко. Так что во всех этих бурях в стакане воды, битвах в спичечном коробке он оказался совершенно нейтральным. Себя в обиду не давал и сам никого не обижал... по крайней мере, осознанно. А если даже “цапался” изредка с кем-то из ребят, то не зло, а как-то... в полушутку. Скорее, задорным языком, чем кулаками. Да на него, по правде говоря, и разозлиться-то толком было трудновато. Часто тот, над кем он подшучивал, сначала надувался, но потом не выдерживал и сам начинал смеяться: “Да ладно, всё, всё отстань! Ой, не могу!” Один случай упрочил дурную репутацию Андроника. Как-то в весело-буйной возне он нечаянно повернул соседу Коле палец так, что сломал его. Несколько не любивших Андроника учителей совершенно серьёзно, подогревая своё возмущение, утверждали: “Это он нарочно!” – хотя самого момента никто не видел. Символично, что Коля после этого подружился с Андроником. Кроме Паши и Коли, Андроник вскоре особенно сошёлся с одним пухлым мальчиком (тоже духовиком!), которого прозвали в разных вариациях Пончиком, Бубликом или Пельменем. Тот сначала обижался, потом гордился. Главная особенность Пончика была в том, что он ел всё время. Никто никогда не мог застать его в ту минуту, когда бы он чего-нибудь не жевал. Наверное, в Женеве времён Кальвина ему было бы несдобровать. Там однажды присудили к тюремному заключению трёх бюргеров за “распутство” – кое заключалось в съедении трёх дюжин пирожков. Несомненно, таким же жутчайшим “распутником”, числился бы там и Пончик. Чаще всего на его парте светился оранжевый апельсин. Очень живописно светился. – Картина бы хорошая вышла – шутил Арсений Петрович. – У Серова “Девочка с персиками”, а у нас “Пончик с апельсинами”. При первом же знакомстве Андроник Пончику сказал: – От тебя колбасой пахнет. Наверное, у тебя вместо мышц колбаса. Пончик не обиделся. Они стали друзьями. Планшет Андроника, на который Пончик нечаянно сел, хранил в память об этом событии несметную паутину из трещин. Тут уж Андроник, в свою очередь, тоже не обиделся – что ж поделать, если законы физики такие! Пончик был человек неглупый. – За что мы гордимся Россией? – как-то спрашивали их на уроке истории. Одна девочка сразу же с готовностью ответила первое, что пришло в голову: – Мы Крым присоединили и Украине помогаем! – Ага, помогаем! – хмыкнул Пончик и показал, сложив руки “автоматом”, – Тра-та-та-та! Андроник нисколько не разбирался в подобных политических тонкостях и ему было всё равно. Хотя мама туманно обещала следующим летом свозить его в Крым. Россию он любил, хотя “почему” и “за что”, не представлял совершенно. Может, потому что Родина – это тоже немножко Мама? Да родина – мать... но мы, похоже, до поры до времени не очень-то ей нужны: она с удовольствием сплавляет нас в интернат Государства, сама оставаясь всё время за кадром – как что-то очень любимое, но очень далёкое. Кто и когда видел Родину? Нет, Родина и Государство – совсем не одно и то же: это как мама и интернат. Маму, Бога и Родину можно искать всю жизнь. И вот в сочинении на тему “Когда я слышу слово “Родина” Андроник написал: “Когда я слышу слово “Родина”, я вспоминаю всех моих родных: маму, двоюродную сестру, кошку, собаку. Моя семья – это моя маленькая Родина”. Учителя потом долго обсуждали это микросочинение. – У него в голове – как на парте! Так же всё разбросано, такой же кавардак! – А духовики – они все дурачки! – успокоила всех старый завуч по воспитательной работе – Мозги себе выдули. Что вы думаете? Они же всё время дуют-дуют. У них кислород в мозги не поступает, и они от этого глупеют. У нас школа не одаренных, а одуренных детей! Однажды Раиса Васильевна торопила класс с какой-то работой: – Давайте-давайте быстрее! Мы должны ещё кучу сделать. Бедная, она хотела сказать: “кучу дел”, но слишком торопилась, и дружный хохот всего класса накрыл её, как цунами. Андроник (которого она сама только что пересадила на первую парту) рассмеялся, как ей показалось, громче всех – и на него она обиделась больше всех. “Нахал... ну, нахал!” Весь класс был – не подарочек, но Андроника она невзлюбила с тех пор как-то особенно. Впрочем, Андроник понимал: взрослые ругают – это такой ритуал. “Так ведь от слов-то не больно!” – говорил ещё Том Сойер. Вечные жалобы старых учителей на бестолковость детей и ностальгические воспоминания: “Вот ра-аньше!..” Раньше всегда было лучше! Только когда “раньше”? Если послушать всех учителей всех времён, то вывод напрашивается только один: самые лучшие, самые идеальные ученики, несомненно, жили в древности... тогда, когда школ ещё не было. – Я у вас буду вести новый предмет ОРКСЭ. – Орк чего? – переспросил Паша. – Основы религиозной культуры и светской этики. – У-у, а я-то думал, это про орков? – разочарованно протянул Паша. Предмет, впрочем, оказался интересным. Как-то раз они обсуждали: – А почему мы говорим – Ветхий, Новый Завет? Бог в Новом Завете что сделал нового, в отличие от Ветхого? – Меня сделал! – тут же откликнулся с места Андроник. – Ну... – растерялась учительница, – так, конечно тоже можно сказать, но... – Да! Он меня придумал! – настаивал Андроник. – Светлана Витальевна, а Андроник богохульствует! – серьёзно сказал Коля, даже растягивая слова от удивления при виде такого кощунника. – Да нет. Если исходить с точки зрения веры... то, конечно же, Бог всех нас придумал и создал – поспешно примирительно сказала учительница. – Ну вот, что я говорил! – удовлетворённо подхватил “придуманный” мальчик и поднял два пальца в знак победы. Пошутил – и ведь в точку попал. Пальцем в небо. Или сразу двумя. 7. После дождичка в четверг Я достиг возраста, когда хочется либо настоящего, либо ничего. о. Александр Шмеман Никогда ещё полушария моего мозга не были так разделены. Почти всё, что я любил, казалось мне плодом воображения; почти всё, что я относил к реальности, было угрюмо и бессмысленно, кроме нескольких людей, реальных, но всё же любимых... Клайв Льюис Секучая стена ливня с градом ударила внезапно – ещё секунду назад по асфальту гулял лишь сухой, нервозный ветер, и вдруг густая картечь заскакала яростным рикошетом. Мир зарябил от миллиардов прицельных выстрелов с высоты. Вертикально летящая дробь превратила в мишени каждый дом, каждую машину, каждого бегущего человечка, каждый висящий листок на дереве и падший на асфальте. Живое и неживое вмиг уравнялись под этим обстрелом, став единой целью. Сантиметровые градины громко щёлкали, азартно перекликались друг с другом, а их догоняли ещё более крупные – те уже не столько прыгали, сколько разбрызгивались на осколки. А бешеный ливень старался заполнить водой всё пространство, ещё как-то оставшееся хотя бы в рассечённом виде меж густыми трассами льда. Градины щёлкали и подскакивали с настоящей яростью – как живые существа, взбешённые силой собственного удара, а ещё тем, что планета Земля, так некстати, нагло подвернувшись, помешала им продолжить увлекательный полёт. Это была ярость спартанских мальчишек из сна Андроника. Та же стремительность и боль. Драка детей переросла в общепланетарную битву. Небо специальными, несмертельными пулями и мощными водомётами разгоняло бесконечные уличные шествия людей. И хоть сейчас никто ни против кого не протестовал, разбежаться всё равно пришлось всем. Андроник стоял у окна школы, в прихожей. Розовый свет молний то и дело странным йогуртовым экстрактом добавлялся в бурный коктейль, придавая ему особо праздничный вид. Андроник был не из тех детей, кто боится грозы, так что его глазами всё виделось именно так. – Гроза с градом – это как жвачка с ментолом, – сказал Паша, но свою странную ассоциацию никак не пояснил. Вдруг под очередной удар грома во всей школе погас свет, словно какой-то большой Андроник, под шумок подкравшись снаружи, решил подшутить сразу над всеми. Произошла какая-то авария от грозы – но никого уже не интересовали никакие “от”: причины не важны, когда начинается волшебная сказка. А отключение электричества в школе – посреди занятий! – самая лучшая Сказка, какая только может быть! Неожиданная и, тем не менее, долгожданная. Сразу всё стало иным, как на другой планете. Фантастика ворвалась в скучный школьный мирок. Радостный смех и визги возвестили об этом преображении. Большая пещера школьного коридора, не имеющего окон, наполнилась маленькими весёлыми дикарями. Визжащими от восторга, но понарошку как бы “от страха”. Тут же целыми стаями замаячили всюду светлячки телефонов – такие же дикие и такие же весёлые. Как будто все бакены на ночной реке разом ожили и сошли с ума в резвой пляске. Все ночные самолёты, уменьшившись, слетелись на самое потрясающее шоу и начали выделывать самые немыслимые трюки – Тушино отдыхает! Светомузыка грозы играла над музыкальной школой, а развеселившиеся юные таланты, кажется, готовы были слушать и слушать её на бис. Странная музыка дождя: что-то среднее между игрой на фортепиано и громким шёпотом. Казалось, явно разумное существо нажатием кнопок регулирует работу мировой ванной комнаты: быстро включает и выключает душ, корректирует по многу раз его интенсивность и направление, прибавляет и убавляет свет. Осень – самое экспериментальное время. А снаружи ветер сыпал листьями так, словно на жар-птицу кто-то напал и трепал её в пух и прах. Арсений Петрович бежал и одновременно думал: “Вот тайна дождя: человек мечтает жить в воде – и при этом дышать. Видно, это его желание от сотворения мира. И только дождь дарит человеку такую возможность. Он – единственная вода, внутри которой можно жить”. Вбежал он в школу, как из бочки облитый: одежда впитала в себя, пожалуй, несколько килограммов воды и прилипла к телу. На полу от шагов оставались лужицы. – Чего так удивленно смотрите? Вот такой вот день Нептуна у меня получился! – задорно подмигнул Арсений Петрович ребятам, кучковавшимся в прихожей, среди которых был и Андроник. Мальчику показалось, что учитель особо обратился именно к нему. – Поздравляю! – весело ответил он, не зная, что ещё сказать по такому случаю. Учитель чихнул и в это же самое время оглушительно грянул гром – настолько синхронно, что и сам Арсений Петрович, и мальчики невольно рассмеялись. – Вы солист небесного оркестра! – искренне обрадовался Андроник, уже чувствуя, что с этим близким человеком ему шутить позволено. – Если бы из осени убрать школу, как камень из почки, то осень была бы очень даже неплохой порой! – сказал Арсений Петрович. – Вы промокли!? – участливо спросил Паша. – Да ничего критического! Я – не волшебница Бастинда, так что от воды не зашиплю и не растаю. ...А вы, случайно, не летучие обезьяны? А то вдруг, в свободное от уроков время... – Вы не простудились, Арсений Петрович? – заботливо спросила проходившая Галина Сергеевна. – Нет, это у меня просто аллергия на небесное электричество. И на град. У кого-то на тополиный пух, а у меня – на градины. Поскольку проводить занятия в насквозь промокшей одежде было совершенно невозможно, Арсений Петрович спустился в подвал, где наскоро переоделся в рабочую форму, любезно предоставленную школьным сантехником. Учитывая, что тот по комплекции примерно вдвое превосходил учителя, и одежда была соответственной, зрелище получилось уморительное – Арсений Петрович и сам над собой подтрунивал. Стоило учителю один раз показаться в несвойственной роли, как Андроник мигом узрел его истинную суть. В нелепом виде он как-то сразу стал ближе: абсурд вообще сближает людей. Смех упраздняет условности. Андроник увидел весёлого человека, который при этом не переставал быть талантливым. Музыкант в одежде сантехника не перестаёт быть музыкантом. – Ой, а у вас, оказывается, волосы чуть седые, – впервые заметил вдруг Андроник. Он знал, что Арсению Петровичу лет 40 или чуть больше. – Седина это просто тараканы, которые в голове, выползают наружу и вьют свою паутину. – Но тараканы не вьют паутину, – серьезно сказал Андроник. – Это только так кажется! Они очень маскируются. В школу с ошалелым видом успела вбежать мокрая кошка. Она до сих пор отряхивалась, фыркала и грозно, как усатый полицейский на хулиганов, посматривала на людей. – Кошка, наверное, думает: зачем это люди столько воды льют и льют, совсем глупые, что ли? – предположил Арсений Петрович – Мы же в их представлении, наверное, всемогущие, как боги. Всё, что на свете делается, делают люди: и кормят, и дождём поливают, и играют, и громом гремят. Кошка, наверно, хочет сказать: “Вырубайте свой дождь скорее! Достали уже!” Словно услышав слова этой кошки, переведенные Арсением Петровичем, дождь наконец стал стихать. – Ну вот и кончилось представление! – сказал учитель. – Кажется, вон там облака ещё остались, – заметил Андроник. – Неет. Это уже не облака, это огрызки облаков. Интерес к чему-то – интересная штука! У кого есть Интерес, тот и сам интересен. Рыбак рыбака видит издалека. Арсений Петрович как-то сразу заметил Андроника – причём, “заметил” немного-немало весь его внутренний мир. И Андроник мигом почувствовал, что врать перед Арсением Петровичем – то же самое, что врать перед самим собой. Вот такой человек. Понимает тебя, как ты сам. А может, даже и лучше. Началось всё с внутренней констатации: “Арсений Петрович – единственный, кто меня не ругает!” (подразумевалось: “единственный, кто меня понимает”). “Нет, тоже ругает, конечно, но как-то не так, как все... и ему можно!” У Арсения Петрович вообще всё было как-то не так, как у всех. С ним единственным было интересно. Правда, до случая с дождем представить учителя бывшим мальчиком было так же трудно, как себя представить взрослым. Но вот принять на веру, что так было – совсем другое дело. Жизнь впервые серьёзно вводила Андроника в область веры... пусть и такой простой, не религиозной. “Учитель – бывший мальчик, а я – будущий взрослый человек”. Это абсурдно, и этого никак не может быть, но это – несомненно! Разумеется, Андроник всегда это знал, просто прежде как-то неактуально было об этом задумываться. То неоспоримое “открытие”, что его учитель – тоже мальчик, пусть и выросший, наполняло Андроника чувством светлого юмора и одновременно – абсолютного родства: “Моё второе я!” “Он нашёл меня, чтоб найти себя”, – если б Андроник был тонким психологом, он бы примерно так сформулировал лестное для себя откровение. Но в том-то всё дело, что и обратное было ничуть не менее верным: Андроник тоже не случайно “нашёл” такого учителя. Кто-то их с умыслом нашёл друг для друга. Подобное тянется к подобному. Люди находят людей, как бы ни была велика толпа. Всегда можно найти Человека, потому что он тоже нас ищет. Может, люди и хлопали иногда глазами и ушами, видя в Арсении Петровиче человека совсем уж не от мира сего – зато Андроник прекрасно понимал учителя. Не столько слова, сколько его самого. “Есть такие светлые люди, что... даже дышится по-другому, когда думаешь о них (уж не говоря – когда видишь). Глоток свежего воздуха в жизни! Так устаёшь от бесконечного поверхностного общения, что хочется забиться ото всех куда-нибудь поглубже-поглубже... то ли в одиночество, то ли в самое глубокое и настоящее общение. Ученик – это же всегда “немножечко сын”. Особенно, если занятия индивидуальные, один на один. Да отец и сын... но только без страха наказаний. Потому, наверное, у меня просто как-то не получается воспринимать Андроника иначе”, – думал Арсений Петрович. – А вы женаты? – спросил его вдруг Андроник в эту самую минуту. – Да – А дети у вас есть? – А дети?.. – это плод любви. В настоящей любви они есть всегда... даже если их нет! – Да... наверное... – пробормотал Андроник, неосознанно спеша согласиться с хорошим человеком, даже когда ответ его уж слишком нестандартный. – А тебе в нашей школе нравится? – Да. Здесь воздух талантливый! – выразился Андроник. – Воздух? – засмеялся Арсений Петрович. – Ну-у... эта, как его? Атмосфера... – Творческая? – Да! – Ну что ж, вот и выдувай талантливый воздух из своего талантливого кларнета. Музыка – это просто один из способов Бога разговаривать с нами через посредство чьего-то таланта. – Ух ты! – отреагировал Андроник без всякой шутки. Ему это это в голову ещё не приходило... как и многое другое. На всякую новую входящую информацию он реагировал примерно так. Или “ух ты”, или “екарный бабай”, но “бабай” для Бога, конечно, не подходил. Музыка сходит на нас из самых глубин мироздания и эти глубины чуть-чуть приоткрывает – не настолько, чтоб их понять, но настолько, чтоб почувствовать, что они есть. Если не музыка, сколько миллионов людей никогда не узнали бы, что Бог есть. Что “Есть” – это, собственно, Его имя, имя самой Жизни. Бог – как Любовь и Жизнь – открывается именно в той любящей и жизненной энергии, которая и называется музыкой. Она если угодно – самый детский способ почувствовать Его вживую. Но детский в хорошем смысле: не потому что примитивный, а потому что непосредственный, не рациональный. У человека бывает три стимула в жизни, и все три связаны с любовью: любимое дело, любовь к человеку или любовь к Богу. Лучше – если все три сразу. А Андроник думал: “есть хороший друг и есть хороший учитель”. Он как-то сам не успел уследить, как уже два якоря брошены, так что школа, глядишь, понемногу становится своей. Арсений Петрович сделал паузу и решился задать следующий (вообще-то риторический и не очень приятный) вопрос: – А как ты учишься по другим предметам? – Я не учусь, я дурачусь, – скромно и честно заулыбался Андроник. – А зачем? – просто спросил учитель. – Не знаю! – искренне пожал плечами мальчик. – Слушай, Андроник, жить лучше осознанно – хотя бы собственные мотивы знать. Андроник от этого всерьёз задумался. Но не нашел ничего, кроме как выдать своё стандартное: – А почему я должен хорошо учиться!? Арсений Петрович улыбнулся. – Да, ты правда, никому ничего не должен... Андроник удивлённо вскинул брови и ... невольно тоже улыбнулся. Никакой идейной баталии не получилось: вместо спора вдруг вышло полное согласие. Арсений Петрович в это время вспомнил “Подростка” Достоевского: “А отчасти моя идея именно в том, чтобы оставили меня в покое. Я никому ничего не должен. Я, может быть, и захочу служить человечеству, и буду, и, может быть, в десять раз больше буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня... моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму”. – Я же Ленин! – продолжив тему, сказал Андроник. – Почему? – Ленюсь много. И вообще... мой лозунг: не “Мир-Труд-Май”, а “мир, лень, май”! Труд сделал из человека обезьяну. – У тебя, по-моему, ни одной пятерки нет, кроме специальности? – Как это нет! У меня и в тетрадках, и в дневнике – всё пятерки. На самом видном месте. Смотрите! И Андроник гордо ткнул в цифру 5 – номер своего класса на дневнике. Потом задумался и сказал уже серьёзно: – А если по правде, у меня самые большие проблемы с математикой. Всё остальное я ещё более-менее могу понять... – С математикой? Да что там трудного? Вот реши задачку: летели по небу два крокодила, один розовый, другой – налево. Сколько весит килограмм гвоздей? – Килограмм! – О, молодец. Смотри, как быстро решил! Не у всех так получается! Значит, что? – внимание есть, логика есть, ум работает быстро... Так чего не хватает? – Крокодилов! – ответил Андроник. – Поздравляем, Арсений Петрович! – говорили в учительской. – У ершистого Андроника открылась пушистая ипостась. Ёжик в ваших руках превращается в котёнка. – Это даже странно... у меня на кошек аллергия! – отшутился Арсений Петрович. – Почему-то к вам всегда все сорванцы рвутся! Самые большие сорванцы и шалопаи считают вас как раз тем человеком, что надо. – А чем я хуже их! Разве я так уж сильно от них отличаюсь? – Ну а то, что вы заслуженный деятель культуры? Лауреат скольких премий. – Это всё мишура, побрякушки... Мне – 12 лет, всё остальное – приснилось. Надо же как-то обозначить себя для внешнего мира, где это имеет значение. Бред, который ко мне сегодняшнему не имеет никакого отношения. Где-то ты учишь детей, где-то сам у них учишься – процесс взаимный! Есть лишь один настоящий Учитель, который только отдаёт... а мы и отдаём, и берём – и у Него, и друг у друга. А сам подумал: “Нахальство – это просто ёжик надувается. Но когда он видит, что его любят, он мигом, на глазах, прячет все свои защитные колючки”. – Ходит себе мальчик – а ведь это целый мир, целая Вселенная рядом с нами ходит. И так – каждый человек. Надо же, сколько миров под Богом ходит! И как можно не любить этого мальчика? – В этой фразе я бы зачеркнула в глаголе “любить” первый слог – а в остальном всё правильно! – иронично сказала Галина Сергеевна. – Кстати, в первых классах, в другой школе, Андроник учился очень хорошо, и только тут, в интернате, заупрямился! – заметил кто-то из учителей. Арсений Петрович усмехнулся: – К Андронику нужен подход, как к дверям такси. – Как это? – Ну, видели, наверное, в некоторых такси такую надпись: “Дверь закрывается душе-е-евно, а не от души!”. Вот так и с Андроником! Он – мальчик замечательный... но хлопать им от души никому не советую! – Талантливый он, но узкий. Ограниченный... очень ограниченный! – посетовала завуч. – В интернате не ограниченных не бывает. Только каждый по-своему. Ум меряет всё категориями “больше – меньше”, а душа “глубже – мельче”. Знаний-то у Андроника катастрофически мало, чего уж тут говорить... А душа чувствует в нём глубину. Нет. Не поверхностный он. – Но с таким воспитанием тяжело-о ему будет в жизни! – А кому в жизни легко! Серостям, бездарям и приспособленцам!? – да нет, и им тоже нелегко, только по-своему. Для Андроника весь наш мир – интернат, а он как будто нездешний и всё никак не привыкнет. Он во всём мире – “иногородний”: это же за версту видно. Баловать его, конечно, не надо – тут я согласен! Но и ломать об колено... да, впрочем, такого и не сломаешь. Скорее, коленка сломается! Время от времени человек в интернате бунтует против чего-то. Против чего, он обычно сознаёт смутно – на 1-2 процента... да и то едва-едва, но главное – в защиту своей свободы, которая и так до предела ограничена. Какой-то повод подворачивается, и вот человек привычно путает повод и причину. Причина – сам Интернат и Разлука, а повод может быть какой угодно. История человечества полна чистых мечтаний и грязных восстаний – одного без другого не бывает. Человеку хронически не хватает Отца Небесного и Его Дома, но всякий раз кажется, что не хватает... то социальной справедливости, то жизненного пространства, то равенства, то братства, то ещё чего-нибудь! Рано или поздно человек, рвущийся к Чему-то Большому, чем то, в чём он сейчас вынужден барахтаться, начинает плевать на условности. И это никакой не осознанный бунт, а непроизвольное выстраивание иерархии ценностей, в которой, есть важное и не очень. То, чем можно пренебречь, и то, чем пренебречь никак нельзя. Например, нельзя пренебречь дружбой, но можно – тем, что ей мешает во время урока. Не всегда эта иерархия справедлива, с точки зрения окружающих людей... но ведь они должны ещё чем-то доказать, что их (пока только их!) иерархия имеет право на существование во внутреннем мире ЭТОГО человека. Что она вправе получить там прописку и стать частью уже ЕГО иерархии. Только со стороны кажется, что он нарочно “бунтует” – на самом деле наш мир просто ещё ничем на практике не доказал, что он – часть и его мира. Пока что у нас просто – параллельные миры. В Арсении Петровиче вдруг проснулось отцовское чувство: защитить любой ценой этот росток от асфальта “коллективизма”, “режима”... да и от его собственного внутреннего “сиротства”. От этого вот наивного бунта непонятно за что, непонятно против чего. Сколько таких ростков загибается и вянет – причём, не предскажешь, в каком возрасте. Враг каждого человека – в нем самом. Никогда, ни в каком возрасте, он не перестанет мешать и мучить. Творческие люди именно от самих себя и страдают больше всего. Им не хватает кого-то рядом. Размышляя, Арсений Петрович шел из школы домой. Скопище голубей, ураганом слетевшись на рассыпанный кем-то корм, вдруг сгустилось в гигантскую сизую георгину с сотнями шевелящихся живых лепестков. Или это была сухопутная актиния? пернатый вариант Медузы Горгоны? По крайней мере, слились они в одно нераздельное, мельтешащее, сумасшедшее тело... – Как всё-таки много животного в коллективизме! – сказал вдруг Арсений Петрович, думая о своём. “Эх, вся-то разница между нами, – подумал он, как бы продолжая мысленный диалог с Андроником, – что ты знаешь о жизни слишком много настоящего, а я о ней знаю слишком много ненастоящего. Мой “жизненный опыт”, к сожалению, гораздо больше твоего!” 8. Как это было у нас... Если бы родители в каждом поколении знали, что происходит с их детьми в школе, вся история образования сложилась бы иначе. Клайв Льюис – ...Хотелось бы узнать, как мой Паша тут адаптируется? – немного смущённо осведомился у Арсения Петровича Влад Сергеич. – Да нормально, пап! Нормально я адаптируюсь, ты чё уж! – в неловкости от гиперопеки заторопился Паша, ворча и успокаивая отца одновременно. – А старшие вас не обижают? – Не-е. Это мы их обижаем! – подмигнул Паша. Неразлучный Андроник подмигнул в ответ. – А кормят вас хорошо? – Хорошо... всем, кроме Пончика. Ему мало! – Чего-то я ещё хотел спросить... – растерялся отец. – Ладно, пап, по-любому потом вспомнишь, спросишь... когда мы школу окончим! Даже и без всяких расспросов, по одному виду, нетрудно было догадаться, что Паша чувствует себя здесь как рыба в воде. Андроник глядел на него и, сам того не замечая, бравировал за компанию. По крайней мере, в эти минуты он тоже ощущал себя “рыбой”. Вполне искренне. – Ты уж пойми Паш, я ж всё-таки волнуюсь, – как-то почти извиняясь, говорил приехавший издалека отец. – Всё-таки чужой город... – Да пап, он мне уже не чужой! – тоном, каким разговаривают с непонимающими маленькими детьми, заверил его Паша. – И вообще тут всё клёво. – Ну, это хорошо, если клёво... Тут было, похоже, что-то из тех распространённых семейных отношений, при которых уже не совсем понятно, кто родители, кто дети. По росту и возрасту не определишь! – Паш, – веско сказал Арсений Петрович. – Папа не виноват, что он о тебе беспокоится... могу сам как папа сказать. Если тебе действительно клёво, постарайся это настроение как-нибудь передать тем, кто тебя любит. Арсений Петрович и Влад Сергеич подружились с первых же слов. Почти как Паша с Андроником. – Это мы за них волнуемся больше, чем они сами! – вздохнул, нервно снимая и протирая очки, пашин отец – Вот как бы вот научиться взять себя и не волноваться? – Ой, и не говорите! – лёгкой иронией поддержал его Арсений Петрович. – Я и сам хотел спросить: где, не подскажете, найти то место, где давление – всего одна атмосфера? А то живёшь весь в проблемах, и кажется, их на тебя давит может десять, может двадцать. А как бы найти хоть один вот такой вот пятачок на Земле, где действуют “правильные” законы физики? – ума не приложу! Знал бы, ну, точно купил бы себе домик на том участке. – Ваш интернат немного похож на дом... маленький такой, уютный на вид! – Да-а! Выбор интерната много значит в жизни. Отцы, отчимы и интернаты бывают разные! – сказал Арсений Петрович. – А вы-то откуда знаете? – спросил Паша. – Я-то откуда... Да я в детстве успел отбыть повинность не только в музыкальном, а даже ещё и в спортивном интернате. – Да!? А как это вы там оказались? – удивился и... даже обрадовался неожиданной солидарности Андроник. – Э-э... я занимал там ошибочное место в пространстве по ошибочным законам физики, – засмеялся Арсений Петрович. – Интернат – ошибка природы. – Согласен! – тут же подпрыгнул Андроник. – Да у вас-то интернат – ничего, маленький. Можно жить! – подмигнул Арсений Петрович. И Андроник сразу вспомнил из своего кошмара “мамины” слова про “маленькое и большое”. – Маленький – тоже считается, – серьёзно возразил он. Два человека разного возраста, переболевших интернатом, понимали друг друга с полуслова. – Ну да, конечно, считается. Хотя бы по названию! Это то же самое, что попасть в тюрьму-музей вроде, и не настоящая тюрьма, а ассоциации те же. “Как вы яхту назовёте, так она и поплывёт”. Всё-таки зря наше маленькое общежитие с отдельными комнатками на двух человек обозвали... грубым словом! – А расскажите про ваш интернат? – попросил Андроник. – А что о нём скажешь. Маленькая планета Плюк из фильма “Кин-дза-дза”. – В каком смысле? – Ну в каком! Чатлане всю дорогу издеваются над пацаками – непонятно зачем. Все всем стараются сделать как можно более “кю” – непонятно зачем. Планета абсурда! Разум при поступлении обязательно сдается в багажник. – Арсень Петрович! А как же вы там оказались... в спорти-ивном-то? – продолжал недоумевать Паша. – По щучьему велению, по отчимову хотению. До 10 лет я занимался немножко музыкой, немножко спортом – ходил (кстати, без всякого желания) в легкоатлетическую секцию. Но отчим сказал, а мама подтвердила, что музыка – “занятие не для мужика”, поэтому осталась одна нелёгкая-лёгкая атлетика, причём, уже не в виде секции, а в виде специализированной школы. Меня скоропостижно в неё отдали. – Вы согласились? – Ну-у! Во-первых, меня не очень-то и спрашивали, а во-вторых, та-ак всё расписали... Какие удивительные (и убедительные!) лекции о пользе вреда иногда доводится слушать. О пользе разлучения ребёнка с мамой и отдачи его в клетку с агрессивным стадом. Всё равно, как если б каждому военнопленному объясняли, что он вовсе не сдаётся в плен, а получает какую-то уникальную, незаменимую путёвку в жизнь, которая откроет перед ним все дороги, а его самого сделает прекрасным, сильным и исполненным достоинства. Я даже вывел для себя закономерность: чем очевиднее зло, тем пышнее от него фейерверк красивых слов. Это добро часто не находит доводов, чтоб хоть как-то себя “оправдать” (потому что то и дело оказывается выше слов), а перед злом никогда не стоит такая проблема. Я даже “понимаю” южан времён Гражданской войны в США, которые искренне произносили пафосные речи в защиту рабства и шли умирать за его сохранение. В сущности, они ЭТО и понимали как свободу (!) – свою свободу владеть рабами. Согласитесь: что такое “польза” и с чем её едят, никто никогда толком не объяснил, зато звучит это слово всегда магически. Достаточно сказать заклинание: “...для твоей же пользы!” – и вот уже любая дрянь становится добром. Помните (ну, вы то, Влад Сергеич, помните), у нас когда-то чуть не полстраны мотало головами на сеансах Кашпировского и Чумака, а кто-то стал лечиться уринотерапией, а кто-то голодать до смерти – и всё “пользы ради”, всё для неё, родимой! Чего не сделает человек для “пользы”! Думаете, это только в медицине? Думаете, в педагогике нет своей уринотерапии?.. в переносном, конечно, смысле. Веками была, есть и будет... куда же без неё! – У меня тесть – тоже бывший спортсмен и тренер, – сказал Влад Сергеич, – Паше от него любовь к спорту передалась. Но я его как-то... больше на музыку хочу! – Я и сам больше музыку люблю. Спорт – это для рук и ног, а музыка – для души! – определил Паша. – А вы расскажите, пожалуйста, еще! Рассказывайте!.. – чуть ли не с открытым ртом ждал от Арсения Петровича продолжения Андроник. И учитель рассказывал дальше – Есть такой психологический момент: про что-то осточертевшее, ненавистное мы говорим “вонючий”. А, интернат запомнился мне вонючим в самом прямом смысле. Запах спортзала, раздевалки, потных кед и носков... – и всё это объединяет душная, всепроникающая Неволя, которая в детстве воняет особенно остро и безысходно. Детство – это целая жизнь, поэтому заточение “до совершеннолетия” воспринимается как пожизненное. И у этой Безысходности и Разлуки всегда незабываемый парфюм. Запах пота и страх перед старшими – мне с тех пор кажется, что это один аромат. Помню “приёмное отделение” нас всех построили в одинаковой спортивной форме – как в упаковке. Незабываемое зрелище: несколько десятков десятилетних бандеролей, только что доставлены по маршруту: “дом – детдом”. Арсений Петрович рассказывал так, как неизбежно выходит, когда рассказываешь одновременно и для ребёнка, и для взрослого. Достаточно шутливо и достаточно серьёзно, с полной искренностью – и с мыслями “навырост”... по крайней мере, для двух из трёх слушающих. Все всё поймут, что надо – тут можно не беспокоиться! “Положите себе на сердце не обдумывать заранее, как и что говорить...” – А спорт вам, прям, совсем-совсем не нравился? – спросил Паша. – Спорт – он ведь как труд при социализме: его легко превратить в самую лучшую форму издевательства: лагерный труд, интернатский спорт. Позже я полюбил физику и с тех пор частенько думаю, в чём измеряется рабство как физическая величина. В децибелах тренерских криков или в ньютонах бессмысленно приложенной силы при физических упражнениях – ещё и помноженной на степень нежелания её прикладывать. А у меня это нежелание было колоссальным! Лично мне тренировки казались каторгой, причём, бессмысленной: мы же ничего не производили, но уставали хуже, чем, если бы таскали кирпичи. А животные крики тренера подчёркивали нашу тоже вполне животную бессловесность. Детёныши подчиняются самцу. Он, правда, у нас был... весёлый. По-своему. У него был свой любимый каламбур: “Долбоёжиков надо держать в ежовых рукавицах!” И неизменно добавлял к этому: “Ибо нефиг”. – Ой, прямо как мой тесть! – вполголоса припомнил Влад Сергеич. – Ну, а мы его прозвали Полтинник! – продолжал Арсений Петрович. – Очень уж он любил раздавать направо и налево “полтинники”. Как-то раз мы с другом не расслышали его команду, и он назначил нам по “полтиннику” отжиманий. Мы, естественно, “упали – отжались”. Но тут зашёл другой педагог, и наш отвлёкся на разговор. Мы, естественно, продолжали, как заведённые, и всё отсчитали честно до конца. О чём ему и объявили. Но он сделал чрезвычайно принципиальную мину: “Ничего не знаю! Я ничего не видел... а у меня железный принцип: чего я не видел – того нет! Начать всё сначала и считать громко, чётко, вслух. Чтоб даже мыши под полом слышали! Ну!.. Не то ещё стольник добавлю!” Так и пришлось нам отжиматься заново. Зато был строго соблюдён главный принцип “научного атеизма”: чего мы не видим, того нет. – Но ведь это же, по-моему, издевательство! – возмутился Андроник. – Да не только по-твоему. Шлепаешься на пол – и чувствуешь себя абсолютным, стопроцентным рабом! Чувствуешь, как тебя “ломают” – а ты, покорно “ломаясь” каждый день и час, как бы откупаешься от того, чтоб не сломали ещё больше. И вот живёшь-живёшь этим душным страхом перед надсмотрщиком в тренерской форме. Что ему в следующую минуту придёт в голову?.. Вот, например, скакалка – она же не только для того, чтоб скакать: это усвоили и помнят почти все в подобных спортивных заведениях. Тут во всём своя наука! Числитель и знаменатель, подлежащее и сказуемое, истязатель и истязуемый... Всё – неотъемлемые азы школы жизни; если школа “специальная”. В общем, тренер заботливо растил нас, как цветы в огороженном саду. Как мы шутили, был нашим садоводом... – В смысле – садистом! – додумал Андроник. – Э-э, ты меня опередил в своём выводе! – улыбнулся Арсений Петрович. – Мо-ожет, вовсе и не садистом? Как говорится в одном фильме: “У Палыча палка не потому, что он злой, а потому, что он – Палыч”. – Ну у вас прямо Спарта какая-то! – Да уж, нас можно было назвать не “спортсменами”, а “спартсменами”. Подготовка новой смены для Спарты! Но только это был уж очень раздолбайский вариант Спарты... Я учился в 80-х, под самый конец советской эпохи. Всё уже разваливалось в прямом и переносном смысле – в том смысле, что даже пол шатался в спортзале. Новая система ещё не появилась, старая впала в маразм... Кстати, в Спарте, как и в Советском Союзе, тоже была геронтократия. Только здесь воспитывали непонятно что и непонятно кого. Из настоящих-то спартанцев по-живому драли, кроили и шили воинов. Чеховский Ванька Жуков, когда писал “на деревню дедушке”, учился хотя бы на сапожника. А на кого учились мы... в условиях ненамного лучше его? На спортсменов? Но шансы стать знаменитыми были у одного из тысяч. Получается, в реальности – ни на кого. Просто – учились! Такая вот “простая” непростая учёба. Нас просто держали. Под замком и перед козлом. Единственная польза, что тогда я впервые стал задумываться о смысле жизни. Вернее, её бессмысленности, если она заперта и конечна: “от стенки до стенки”, как мы бегали. Со смыслом она – только на воле. Выходит, если нет вечной жизни (это я сейчас додумываю за тогдашнего себя), то нет и не может быть ни свободы, ни смысла, а все мы – в худшем и самом бессмысленном из всех интернатов. Тогда все лучшие из лучших наших достижений – просто успешные прыжки через козла. Вообще, на примере нашей спортивной спецшколы я как-то особенно ясно потом вывел для себя принцип сотворения кумиров в нашем мире. Ради временных игровых успехов приносить в жертву лучшие годы реальной жизни. Козлу под хвост! Если про какое-нибудь суворовское училище или кадетский корпус можно хотя бы сказать, что там мол, “воспитывают патриотизм” (хотя это тоже – идол!), то в спорте абсурд идолопоклонства особенно заметен. “О спорт, ты козёл!” Нет, это не ругательство, это просто интерьер. Козёл стоял, как идол, в храме нашего спортзала. К тому же, была в этом ещё одна тонкая сторона... Я, например, до сих пор считаю, что прыжок через козла для мужчины любого возраста – противоестественен, в силу самой физиологии. Тут уж меня никто не переубедит! Это та сторона его величества Спорта, в которой он явно противоречит и здравому смыслу, и элементарному человеческому достоинству. Если уж ЭТО не извращение, то что тогда?.. И, надо сказать, таких грязных сторон в спорте хоть отбавляй! Только слепой может их не замечать. То, что прыжки через козла до сих пор включены в обязательную школьную программу (не только спецшкол!) – это, по-моему, надругательство над личностью ребёнка: надо называть вещи своими именами! Мерзость это, а не “путь к здоровью нации”. Так и прыгали мы, растопыривая ноги перед нашим идолом, и приседали (“Кин-дза-дза”!), и отжимались с механичностью отбойных молотков – в таком количестве, что будь мы впрямь отбойными молотками, давно уж, наверное, продолбили бы Землю до ядра, и школа провалилась бы туда, куда ей и дорога. Приседания у нас, кстати, тоже были наказанием (до 500 раз!). Соответственно, спорт, весь превратившись в наказание, вызывал ещё большее отвращение. Может, вообще всё, чем мы там занимались, было безлимитным наказанием... только непонятно, за что? За детство, наверное. Получай от взрослых по полной программе за то, что не сразу взрослым родился. Если интернат чему-то и учит, то именно этому. Потому всё наше “взросление” так проявлялось в том, чтобы отыгрываться на тех, кто ещё младше. Или послабее. – А вам приходилось драться? – спросил Андроник, вспомнив свой сон. – Коне-ечно! Как же без этого! Драться страшно только первый раз, потом всё – как по маслу. Помнится: было когда-то больно, если меня ударяли в живот... Помню: считал себя оскорблённым, если кто-то меня обзовёт... Всё это – в детстве, это – в памяти, всё это было так давно... С годами, видимо, меняются удары слов, удары ног... Трудней всего в детстве не получать удары, а самому их наносить. Для миллионов домашних мальчиков это табу... Видимо, они – мигранты из рая, всё ещё не получившие здесь вид на жительство. Но первая же драка такой вид выдаёт: табу сразу остаётся в другом мире, по ту сторону казённых дверей. Одновременно учишься и терпеть боль и делать её другим – процесс, увы, нераздельный, так что в нашем мире, честно признаться, “чистого мужества” мало: мужество у нас почти всегда именно оно – оно и только оно... Было бы просто нечестно гордиться им, таким, какое уж есть. Как не гордимся мы, например, повышенной волосатостью или потливостью. Качество это пахучее, и запах у него чаще всего не очень приятный. Но в Интернате о приятных запахах можно только мечтать... а мечтать в нём вредно и небезопасно. Мальчик я был тогда, как и все, довольно жёсткий (жизнь научила!). Правда, скорее обороняющийся, чем нападающий. Хорошо помню свою фразу: “Я никого ненавижу!” На самом деле, был-таки у меня в интернате один хороший друг Коля. Помню первую встречу... в день нашей общей сдачи в плен. Его опухшее от слёз, как пьяное лицо, а вокруг – сияние из коротко стриженных лучей, словно солнце обкорнали, чтоб его с неба тоже сдать в интернат. Он очень любил и маму, и маленькую сестрёнку, а она чересчур трогательно с ним прощалась – и за это его особо дразнили и всячески насмехались. А по-моему, он был просто самый лучший брат на свете – почти готовый “папа” в одиннадцать лет... только папа, за что-то репрессированный – кто бы знал, за что!? Когда он возвращался с воскресного “увольнения”, то от последнего поцелуя сестрёнки до первого пенделя от одноклассников проходило не больше минуты. Я, как мог, за него заступался. Да, действительно, “никого не навижу!” Издевателей я “навидеть” не умел. Не выходит из памяти до сих пор и вечный дебильный смех – главный звуковой фон нашей развесёлой жизни. По любому поводу. Ржать, когда хочется реветь – основная особенность “загадочной интернатской души”. В которой, по правде сказать, загадочного не больше, чем в оттянутой резинке, которая тебя сейчас “щелкнёт”. Вообще, юмор, основанный на боли – один из самых распространённых на Земле. Я думаю, если б кошка имела чувство юмора, она бы здорово поржала над мышкой. – Ну, мы тоже немножечко издеваемся друг над другом... но не больно! – потупившись, признался Андроник. – Я никогда не смеюсь так, чтобы больно. – Это ты молодец, – серьёзно похвалил учитель. – А у вас что, здорово издевались!? – поинтересовался Пашка. – Ну здорово не здорово, а раздевалку мы по-честному обозвали издевалкой: она почему-то особенно соблазняла наше запертое в загон стадо... Никогда не забуду одного оригинала, который страстно любил щипаться острыми ногтями, “как девчонка”, ещё и с вывертом, шипя при этом: “а, с-с-сочно!” А другие больше любили приколы-уколы. Гордились, со смехом показывая пальцем по игле, как по шкале: “Прикинь, я ему прям досюда воткнул – какая у него ж... толстая! Грузин – ж... резин!” Такие вот “грузины” любой национальности, в любую секунду и в любом положении (главное, чтобы в момент, когда меньше всего ожидали) могли стать очередной готовой подушечкой для очередной иголки. Не при мне, но, как рассказывали, через год (когда я уже учился в “музыкалке”) одного увезли в больницу с заражением крови. Иголка ржавой оказалась. Про резинки, которыми щёлкали друг друга – тоже очень “сочно”! – про завязанные в тугой узел штаны или носки, про намоченную (понятно чем) обувь я уж и не говорю. В общем, развлекались, как могли, в ускоренном темпе превращаясь из вполне себе безобидных домашних детишек в малолетнее гоповско-спартанское быдло. А возможно, в душе просто дико злились друг на друга, как на доставшую, неустранимую декорацию. Все перед всеми виноваты, что живём не с мамами и папами, а вот так “сочно” и глупо – друг с другом. И с козлом! Или вот, ещё, пардон, помню: заходя в туалет, всё время оглядываешься и изо всех сил торопишь себя – не получить бы в зад пендель. “Го-ол” – бывало, заорёт кто-нибудь, как будто незакрывающаяся кабинка – ворота, а попа – мяч. “Толчок” – это у нас был настоящий “пинкодром”. Одно из нескольких мест, где надо быть особенно осторожным, как на минном поле или в партизанском краю. Как раз шла война в Афганистане и мы выражались в категориях типа “засада душманов”, “газовая атака” и т. п. – В общем “В туалете не зевай!” Это, кстати, цитата. – Из чего? – сразу заинтересовался Андроник. – Из творчества, видимо, наших учителей или администрации, которые вывесили крупным шрифтом такое назидательное стихотворение на дверях сортира: В школе время мы проводим, в туалет частенько ходим. В туалете не зевай – а порядок соблюдай. Дальше было ещё целых 4 куплета, разъясняющие “порядок”, но их я уж воспроизводить не буду. – А что вам больше-больше всего запомнилось? – Больше всего?.. вечера после отбоя, а из них больше всего – один занудный, упрямый разговор двух соседей по спальне (не столько смысл, сколько интонация – как сейчас её над ухом слышу!): “Сбегу!” “Ни фига ты не сбежишь”. “Сбегу!” “Ни фига не сбежишь”. “Сбегу! Спорим!” “Фигли с тобой спорить – просто ни фига ты не сбежишь и всё... потому что ты трус, канёк, засыха и всё!” “Сбегу!..” И так далее до бесконечности. Правда, говорили они не “фиг” – но это смысла не меняет. Сказка про белого бычка. Или чёрного козла. Одиночество и издевательства. Издевательства и одиночество. Одиночество в огромном коллективе, само устройство которого подразумевает издевательства. Человек живёт и издевается, значит, человеку хорошо! Кстати, тот собеседник, конечно, так и не сбежал... – Жалко! – сказал Андроник. – Жалко! – согласился Арсений Петрович. – И ведь что интересно, хвалёная “Дисциплина”, как ни странно, не только не мешала издевательствам, а была одним из них, причём, самым главным. Чтоб всё по справедливости: чтоб не только мы друг над другом, но и – над нами. “Вертикаль” и “горизонталь” интернатского креста. Изначальный, воспитательный смысл дисциплины давно забылся, и она просто привязалась к нам, как консервная банка к хвосту кошки. Помогала жить, думать и учиться, как кактус в штанах... Я уж не говорю, что такое однополый закрытый мальчишеский коллектив и как это само по себе гнусно! Есть вещи в жизни, которые на самом деле все понимают, но понимание своё как бы выбросили за скобки, аннулировали его внутри себя, чтоб не мешало жить. В таком возрасте запросто можно возненавидеть весь мир – если границы его сузились для тебя до стен одного учебного заведения... К счастью, меня из него всё-таки относительно быстро выдернули. – А как? – Просто сменилась власть в семье! – улыбнулся Арсений Петрович. – Дворцовый переворот или маленькая революция – это уж как назвать. В общем, вместо первого отчима появился второй. Я сразу понял: вот хороший человек! Он к музыке наоборот относился хорошо, а к спорту плохо. В этом мы с ним сразу нашли общий язык. И показали язык спортивной школе – как сейчас помню, в апреле, даже не дожидаясь конца учебного года. – Так вы там провели почти восемь месяцев? – подсчитал Андроник. – Год и восемь месяцев! – веско уточнил Арсений Петрович. – Ого! Ничего себе, “быстро” вас забрали! – чуть не присвистнул Андроник. – Да вам надо Героя Советского Союза дать (где-то он слышал такое выражение). – Да. Если б дольше, я бы, наверное, уже не наверстал пробел в музыкальных занятиях. Но, к счастью, лета хватило, чтоб я под руководством отчима подготовился и поступил в музыкальную школу – то есть уже сюда, “к вам”! Вот так вот уже почти 30 лет здесь “учусь”. С двенадцати лет. – А те почти два года вообще удалить! В корзину! – с выражением сказал Андроник. – Ну нет! ну что ты! А опыт-то, опыт! Незаменимый опыт. Я же хотел написать героическую симфонию “Побег из Интерната” (по мотивам того ночного разговора), но что-то так и не получилось. – Что, правда?! – принял за чистую монету Паша. – Да что вы, ребята, какие уж там симфонии? Написал я про это другую вещь, совсем не музыкальную: “Историю Интерната”. – А где её можно прочитать? – заинтересовался Влад Сергеич. – Да хоть прямо здесь! Хотите – подарю. И достал большую книгу: – Это однажды по знакомству меня попросили написать очерк в свободной форме для большой антологии “Нескучная история мировой педагогики” – издали её, как видите, замечательно, но уж очень ограниченным тиражом. Собралась группа молодых педагогов и историков – последователей французской школы “Анна” и решили с исторической точки зрения исследовать “феноменологию школы”. Я не мог об этом не написать. Моя родина – детство... только детство, попавшее в интернат, как в ГУЛАГ. Моя внутренняя страна в миниатюре пережила какой-то свой “коммунизм”, какую-то свою “историю XX века”. Потому-то я так не люблю и коммунизм внешний. С тех пор у меня стойкая аллергия вообще на всякий коллективизм. На все “общественное”, стадное, коммунистическое. Долой Спарту из нашей жизни! От всякого “почвенничества” мутит, как от почечных колик. Вообще любое “мы” режет слух, если речь идет не о любимых людях, а о чем-то “большом”, “великом”. Андроник сразу вспомнил свой сон про “большой” интернат. До малейших деталей перед ним вдруг ожила картина ровно такого интерната, какого он больше всего боялся во сне и наяву. Но... словно ВСЁ, чего он боялся, уже без остатка как губка, впитал в свою жизнь учитель: мол, было-оно было, опыт-то опыт, но уже не для тебя: я это из твоей жизни все “приватизировал” в свою. Поздно Интернату клацать зубами – такой тебя уж точно не схватит. И Андроник был ему безотчетно благодарен. Как сын. А минутами даже хотелось представить себя его отцом, потому что вне времени он вдруг увидел маленького мальчика, который угодил в то, что сам он видел лишь в кошмарном сне. Да, перед ним стоял не учитель, а мальчик. И Андроник чувствовал, что будь он... ну, пусть даже не отцом, а пусть хотя бы отчимом Арсения Петровича, он бы точно никогда ни за что его туда не отдал. Умер бы, но не отдал! И Арсений Петрович Андроника точно бы не отдал. Уж они бы друг друга не отдали. Вместе уж точно победили бы Интернат. Жаль только, чуть-чуть разминулись во времени... точнее, в возрасте. – А зачем оно вообще ТАК бывает? – философски спросил вдруг Андроник. – Ой, знаешь, я потом долго пытался осмыслить, отчего оказался в Интернате. Сначала в духе чеховского доктора Рагина: “Все зависит от случая. Кого посадили, тот сидит, а кого не посадили, тот гуляет, вот и все. В том, что я доктор, а вы душевнобольной, нет ни нравственности, ни логики, а одна только пустая случайность”. Как-то меня это надолго не удовлетворило! Стал все-таки искать... если не Промысел, то “где-то в направлении Промысла”, я бы так сказал. – Ну, и нашли? – Нашел немного не то, что искал. Нашел... не ответ. – А что? – Того, кто может ответить. – Ну, это вам повезло! Теперь я спокоен за Пашу, – Влад Сергеич пожал руку Арсению Петровичу. – Я всё понял. Всё про вас! Уж вы-то после этого точно не дадите их в обиду! – Да, пап, да никто нас и не обижает! – опять, как попугай, повторил Паша. 9. Прививка Птица, рождённая в клетке, думает, что умение летать – это болезнь. Крылатая фраза Погода – самая спортивная! Тёплый осенний денёк, уютный школьный дворик, “форменные” детишки бегут, не убегая... – полнейшая интернатская идиллия. Бег в квадрате, но по кругу. Квадратура круга. Квадратик золотой осени огорожен забором, – так же логично, как если бы кто-то воздух или солнечный свет разрезал на кубики. Листья одних и тех же деревьев сыплются по обе стороны высокой стенки. Окна “свободных” домов и окна огороженной ССШИ одинаково сверкают под одним солнцем. Даже странно, что и там та же планетарная система, и погода точно такая же, как тут – и та же самая дата стоит в календаре. А обитают там обычные дети, которых всех как одного достала обычная школа. Счастливые! Они так и думают, что школа – это 6 часов в день. Они даже не знают, что школа – это 24 часа в сутки. – Они – четвертушки от нас! – оценил однажды Зубарь (мальчишка, получивший прозвище за свои брекеты). -Да! – подтвердил Арсений – это всё равно что не есть, не есть 6 часов а потом нормально поесть... или не есть вообще никогда, – чисто по-детски сформулировал он первую пришедшую на ум, совершенно не очевидную для других ассоциацию. Зубарь фыркнул презрительно: – Дома-ашшние! Припечатал! Оказывается, в самом раздавленном положении быстро и неостановимо разрастается своеобразная гордость от этого раздавленного положения. И презрение к тем, кто не совсем раздавлен! Раздавлен, но всего на четвертушку. Интересно, а у настоящих древних рабов было презрение к нерабам? Или к тем, у которых хозяин более сносный. Типа: “Салаги! даже и кнута-то почти не пробовали! совсем не мужики!” Бег продолжался. Листья мерно шуршали под ногами дрессированного детского стада. Они – то немногое хорошее, что есть в осени, и от них уж никак не ждёшь подвоха. Но из мягкого золота вдруг как-то материализовался острый осколок, искусно прятавшийся, как коготь в пушистой лапе вышедшего на охоту рыжего тигра. Откуда он взялся? Явно не с неба. Забор отгораживал “СпецШИзиков” от свободы, но не от того мусора и бутылок, которые щедро кидал свободный мир. Стеклянный клык, торчащий от донышка бутылки, вмиг пропорол мягкую кроссовочную подошву Мишки Баранова, как такой стручок. Брызнул красный сок. Мишка сначала ничего не понял, отчего со стороны вышло даже как-то страшнее. – О-о, кровя-янка! – первым оповестил всех Зубарь. Ребята были возбуждены хоть каким-то разнообразием и приключением. Они были почти благодарны Мише и все наперебой вызывались “помочь”. Это же была как-никак первая “производственная травма” в их классе с начала заточения. – Так! – заорал Полтинник, беря инициативу в свои руки, – продолжаем бег, продолжаем – не останавливаться! Всем, кроме Грибкова [это был Арсений]. Ты сегодня дежурный, Грибков – проводи Баранова до медпункта и бегом сюда! бе-гом: одна нога здесь – другая там. Задержишься – не сносить тебе ж... И вдогонку ещё дошутил в своём стиле: – Чужая травма – не повод отлынивать... только своя, а свою я тебе, если надо, быстро нанесу. Ты меня знаешь, ланцепуп несчастный! Всё-о, я вас на счётчик поставил! И два мальчика быстро-быстро заковыляли на трёх ногах ко входу в корпус мимо знаменитых интернатских ёлочных кустиков. Да, это были единственные в своём роде ёлки, подстриженные в виде живой изгороди. Лучшая иллюстрация достижений здешней педагогики! Действительно, почему бы из густо насаженных ёлок не сделать ландшафтные кусты в виде живой ограды в метр высотой. Если в других местах этого нет, то не потому что невозможно, а потому что не пытались. Надо просто хорошо брить, равнять и приучать к строю – и детей, и ёлки. Терпение и труд всё перетрут. И вот через равномерные промежутки, вдоль всего “великолепия” ёлочной шеренги, мишкина поджатая нога оставляла красноречивые и красные следы. Интернатский двор обильно украсился уликами преступления. “Вот следы массовых расправ кровавого диктатора Полтинника над восставшими трудящимися массами. Весь мир, всё прогрессивное человечество выражает своё возмущение и протест и требует прекратить геноцид учащихся спецшколы-интерната номер...” – сочинял на ходу Арсений – но про себя. Озвучивать не имело смысла. Миша был гордый и умел обидеться не на шутку даже на шутку, к нему не относящуюся... или, вернее, относящуюся косвенно: “следы”-то всё-таки его. Когда оказались перед лестницей, Баранов остановился и почти гордо заявил: – Я тут не поднимусь! – А куда ты денешься? Идти-то всё равно надо. – А ты-то на что? Неси меня! – капризным голосом приказал Миша. Сеня не умел обижаться. – Ну давай, лезь тогда на спину, что ли, – покладисто сказал он. Михон обхватил его сзади за шею, повис, и Сеня в скоростном режиме поднял живой рюкзак на второй этаж. Даже почти не запыхался – Полтинник приучил и не к таким нагрузкам. Миша спасибо не сказал, а Арсений этого как-то не заметил. Медпункт, как назло, оказался закрыт. – Может, Ингаляция в столовке? – предположил Сеня. – Ну так иди ищи её! – панически заныл Баранов. – А то вдруг она вообще через полдня заявится – а я здесь пока кровью до смерти истеку! Ты чё вообще думаешь-то! Арсений всерьёз испугался, что он и вправду истечёт и побежал искать. Насчёт столовой он оказался прав. Инга Валерьевна по прозвищу Ингаляция не спеша завтракала. – Инга Валерьна, там бутылка... у Баранова нога! – затараторил Арсений. – Баранья нога! – не расслышала 60-летняя Ингаляция. – Да нет... у Баранова кровь... бутылка в ноге! – Ладно, щас я через 5 минут приду. – Щас она через 5 минут придёт! – передал подбежавший Сеня. – Сиди тут со мной, ты куда! – испуганно вцепился в него Миша. – Пока она не придёт, ты уходить не смей, слышал! И со мной в кабинет зайдёшь, слышал!.. Ты мне друг или сосиска!? Чтобы не быть сосиской, Сеня, конечно, остался. Не бросишь же раненого бойца на поле боя. “Солдат с раной” – вяло проворчал он. – Чё? – С раной, с раной, говорю. Вообще-то, по правде говоря, не один Баранов, а все и всегда побаивались этого кабинета, в котором, как и положено, пахло разными экстрактами боли. И лежали штабелями и ждали своего часа замороженные пчёлы и шершни, которые по движению руки женского призрака в белом мигом размораживались и жалили. Призрак в белом, как и положено – добрый садист, всегда утешающий перед процедурами. Среди всей этой пугающей белизны дети чувствовали себя почти африканцами, для которых белый, как известно – цвет смерти, траура, всего мрачного и потустороннего. На рабском континенте спецшколы по-другому, наверное, и быть не должно! – Ну, что там у вас?.. – наконец появилась Инга Валерьевна. – Но-га! – поднял Миша свою и без того задранную ногу. Рана оказалась, к счастью, не очень глубокой, просто порезом – крови и испуга получилось больше, чем реальной опасности. Тем не менее, ногу после тщательной обработки бинтовали так старательно, будто хотели сделать из неё мумию. – И как это так вышло? у на-ас? – недоумевала старая патриотка интерната. – Наверное, алкаши бутылку через забор кинули, – прозаично предположил Арсений. – С ума сойти! И чё только не наделают эти внешние! – искренне негодовала белоснежная интернатская фея. – Совсем одичали! – Их бы сюда на перевоспитание! – в тон ей подкинул идею Арсений. И представил, что после полтинника отжиманий даже самая сноровистая и виртуозная рука не донесёт до рта рюмку, не расплескав... “Ой, блин, мне же самому будет хуже тех алкашей!” – вспомнил он. И почувствовал себя так, как если бы на нём тикала бомба с часовым механизмом, обезвредить или снять которую мог только Полтинник, а за оставшиеся секунды до него по-любому уже не добежать! Вернуться он должен был, как говорится, “ещё вчера”. А какое Полтиннику дело до расписания медкабинета, до бесконечных завтраков Ингаляции – так он и скажет! Сеня уж дёрнулся было идти, но тут послышался панический Мишкин голос – почти вопль: – А ЭТО зачем!? – Укол надо сделать, – невозмутимо поблёскивала и шприцем, и очками Ингаляция. – От столбняка. Положено. – Не надо от столбняка. Пожалуйста, не надо от столбняка... – проныл боявшийся уколов Миша. – Надо-надо, Баранов... Тебе вообще надо бы разок укол в язык сделать ќ- ты, говорят, много чепухи болтаешь на уроках – и не только. – Нет! Я не дамся! – Че-го! Дашься, куда ты денешься! Сеня, ну-ка помоги-ка его держать! – нарочно обратилась Ингаляция. – Не-не! не на-до! я сам буду держаться! – испугался такого крайнего позора Баранов. – А что? Давай-давай! товарищ товарища всегда поддержит. Поддержит – и подержит! – скаламбурила Ингаляция. – Да вы что... не!.. я не это... – растерялся в свою очередь и Арсений. – Мне вообще пора бежать к Полти... к Пал Иванычу. А то он мне всыпет почище всех ваших уколов! Обоим было жутко противно – каждому по-своему. Арсений лучше бы умер, чем стал бы всерьёз держать товарища под шприцевой экзекуцией. – Да ладно, Сеня, беги-беги. Всё равно Мишу на тренировку обратно провожать не надо – я его на сегодня освобождаю. – Спасибо, – за что-то (видимо за то, что его больше никто ни о чём не просил) поблагодарил Арсений и пулей сорвался во двор. Но... спеши не спеши, а трудно успеть на то, на что уже опоздал. – Явился пионер! Всегда готов... прогулять, – встретил его Полтинник. – Только за смертью посылать, да? В мавзолей к Ленину. Ну, ничего! у меня в ленинском духе найдётся расправа на буржуев! Уничтожим прогульщиков как класс! – Пал Иваныч, Инга Валерьевна была в столовой и я её искал и потом... – попытался оправдаться Арсений. – Меня не колышет, где была Инга Валерьевна. Хоть с Лениным в Разливе. Хоть с ним же в Мавзолее в обнимку. Меня колышет, что мой ученик отсутствовал на тренировке та-ак... 18 минут 48 секунд. Не смог “одна нога здесь – другая там”, – будет одна рука здесь – другая там. Ну-ка упор лёжа! Сеня привычно шлёпнулся. – У нас теперь демократия! Выбирай: или полтинник с Жирным в довесок или больше, но без Жирного. – Больше, но без Жирного, – простонал Арсений (“с довеском” – это когда на тебя при отжимании сажают верхом самого толстого мальчика в классе!). – Замечательно! Как там у Пушкина: И пот, и сопли – день чудесный Сто отжиманий, друг прелестный! Пора, красавица!.. Да, и не забудь при каждом пятом громко, чётко повторять: “Я тормозной мудак!” Пошёл! Ну, а я, пожалуй, отойду... чтоб до меня, если что, газовая атака не дошла. Баранов был очень гордый. Ну, просто о-очень – с несколькими О! Он как-то постепенно, в течение дня, обиделся, что Арсений – живой свидетель того, как он испугался. И ныл, когда Ингаляции не было, и ныл перед уколом, и вообще вёл себя далеко не героически. Разумеется, Сеня никому бы никогда ничего не рассказал, но... Но не прощать же ТАКОЕ, когда этому несчастному Печеньке велели держать его! Держать!!! Ну да, он конечно не держал (и даже если б не торопился, и то бы отказался), но всё равно... не спускать же такое! План психологической мести созрел к отбою – когда обычно озвучивались всякие страшилки. – Ничего-о, будет и на твоей ж... праздник! Будет и тебе иголочка в ягодку. Завтра! – шепнул Миша, перегнувшись к Сене со своей койки. – В смысле? – В смысле? А ты не слышал: есть такая прививка ДМС? – Нет. – А я подслушал в медпункте: нам как раз завтра будут её делать. Ты-то сбежал – а я-то как раз слышал. – А чё за прививка такая? – Не знаю, но они говорили по телефону (Ингаляция и какая-то там старшая из санэпидемки, которая ей звонила): это типа для того, что с этой прививкой мы уже никогда не сможем отсюда выйти. – Чё-чё!? Да чё ты гонишь! Как это никогда? Мы же когда-то по-любому повзрослеем и закончим интернат. – Это мы без прививки его закончили бы, а с прививкой у нас будет “стойкий иммунитет”, и мы не закончим его никогда. Останемся здесь в качестве дармовой рабочей силы. Они даже говорят, что мамы нет – это только болезнь. Такая болезнь, когда кажется, что она есть. А прививка от этого вылечивает. – Ты долбанулся, что ли? – Что слышал, то и говорю! – обиделся Миша. – Реально от этой прививки ты всё забудешь – и мать, и дом. Ты будешь целиком интернатский. Не как мы сейчас – со всякими там каникулами, фигникулами... с дипломом по окончании. И по-любому, там, утешение, что есть родаки, дом... и всё такое? Не-ет, ты будешь совсем рабом: прям совсем, вечным, понял! Без никого! И без никаких! Тебя тут фигачить будут так, что жопа сливой станет! Ты будешь Полтиннику кроссовки лизать, как эскимо. Ты будешь унитаз головой чистить вместо ерша. На тебе опыты будут всякие ставить, как фашисты. Такой тебе тут будет интернат без воскресений, каникул и выпуска! Спецшкола имени вечной Ж... – А ты-то сам чего? Ты так не говорил, ты бы сам перетрусил, если бы... – А мне-то завтра не будут делать: весь прикол! После прививки от столбняка её месяц нельзя делать... а за месяц я реально успею сбежать. – Ну, допустим, мы родителей забудем, а они – нас!? Реально же ты не сомневаешься, что и твоя мать есть, и моя есть! – Хе-е... роди-ители! Да с родителей, между прочим, с самого начала расписку взяли, что они не возражают. Да-да! не веришь!? А с чего б, ты думаешь, они нас всех сюда отдали – от большой любви, что ли? Держи карман шире! Если бы любили, мы бы здесь не оказались. Им же лучше, если мы тут без них будем и всё забудем – и вообще никакой мороки. Но проблем! – Дурак ты! – Это ты – дурак... мудак! Вечный маменькин сынок! До сих пор ничо не понял! Нет у нас тут родителей. НЕТ! Может когда-то, и были там – а теперь нас от них одной прививочкой вылечат. Инкубаторские мы – как бройлерные цыплята. – Я те щас в репу дам! – За правду? Ну дай, ну врежь... а завтра всё равно всем, кроме меня, прививку сделают. Слышал!? Ты бы лучше спасибо сказал, что я тебя заранее предупреждаю. Эх, лучше бы уж Баранчик, как обычно, со своим фирменным серьёзным видом рассказывал всякие “потусторонние” ужастики – о том, как однажды его похитил чёрт и т. п. Ну, кто бы мог подумать, что такой трус так самозабвенно обожает пугать других – причём, умело, убедительно: вечно как-то безошибочно выбирая и озвучивая самое страшное, что только может быть. Но каково же было, когда именно на следующее утро всех скопом повели в медпункт! У Арсения ещё трепетала в душе надежда, что это просто совпадение. Ну, подслушал вчера Баранчик про какую-то прививку – а всё остальное сам досочинил! Но какая-то странная царила вокруг обстановка. Не похожая ни на что прежде. На двери медкабинета за одну ночь вдруг появилась какая-то диаграмма: “Фазы лечения учеников ШИ от ДоРоСво”. Впрочем, построившихся в очередь ребят, как всегда, мало интересовала суть прививки – только её способ с точки зрения физических ощущений. – Чё у нас скажет Японец? Японец у нас главный эксперт по боли, да? – хихикнул Зубарь. – Господин Асукабольно, а прививка больно? Асукабольно или просто Японцем прозвали хилого, но громкоголосого мальчишку, который очень смешно (со здешней точки зрения!) реагировал на все местные приколы, неизменно выкрикивая при них почти слитно: “А, сука, больно!” – Да отстань ты, ё-моё, – на одной ноте отозвался Японец. – Ё-то всегда моё! – с удовольствием протянул Зубарь. – А тебе – саечка на невежливость. Вдруг дверь открылась и Сеню позвали. “А почему я первый?” – дежурно пробормотал он по вечной привычке любого школьника. Он и забыл, что он по алфавиту первый, не считая Баранова, а Баранову-то прививку не делали. Кроме Ингаляции, в медкабинете оказалась совершенно незнакомая то ли “врачиха”, то ли медсестра. Не теряя времени даром, она сразу же взялась за суть дела. Да, надо сделать прививку от ДМС... по-другому – от ДоРоСво, по-другому она ещё называется вакцина им. Морозова. Способ самый безболезненный, без всяких уколов: надо просто положить правую руку на этот вот планшет (для удобства – в форме книги) и произнести “Мамы нет!” – и лечебная вакцина сама через поры пройдёт куда надо. – Да вы с ума сошли, что ли!? Мама есть! Я Арсений Грибков, я сын Анны Грибковой и... – Ты не сын, а экспериментально-инкубаторская модель: ЭИМ ВП – то есть вечного пользования. Вечного! Экспериментально-инкубаторская модель не может иметь мамы. ЭИМ не может также иметь объектов Д, С и С (п) – то есть, перевожу: Дома, Свободы и Смерти (как перехода). От всех этих вещей мы и должны тебе сейчас сделать прививку. – Я не дамся! – Ты уже отдан, так что даться или не даться тебе не дано. Повторяй за мной: ВП, ВП, ВП – вечное пользование, вечное пользование, вечное пользование... Для твоей же пользы – вечное пользование... – затараторила она, как попугай. – Ма-ма! – закричал Арсений, словно мама могла его здесь услышать и спасти. – Видишь, она не слышит – её нет. ...ЭИМ минус ИМ: экспериментально-инкубаторская модель, полностью избавленная от Иллюзии Матери... – Да пойми! – сочувственно добавила Ингаляция. – Мы ж тебя лишаем не мамы, а её иллюзии – ИМ-а. А также ИС, ИД и т. д. – Вы лучше лишите меня одного И – вашего интерната! – Интернат не наш, а твой, так что его тебя лишить никто не может! – спокойно пояснила “врачиха”. – Да ты пойми – будет легко, дурачок. Тебе же будет хорошо: ты не будешь замечать никаких издевательств и страданий этого мира, будешь уверен, что это всё нормально, что всё так и надо. Полная адаптация к жизни! Мы ведь для чего всё это делаем – для вашей же полной адаптации! Цель и воспитания, и лечения – полное врастание в мир, полная гражданственная адекватность по отношению к нему, реабилитация от всех болезненных реакций и бредово-галлюциногенных иллюзий. Да-а... высокая степень приживаемости в коллективе. Ведь, надо сказать, в связи с тяжёлым протеканием беременности, с сильным токсикозом матерей, дети рождаются с врождённым психическим заболеванием, симптомом которого является, например, вера в существование матери. Эта вера является, как сейчас уже доказано наукой, формой генетически-опиумного воздействия на организм... Научно доказано, что рождение от родителей – миф. Родители – миф. Ты самозародился, как и все. Как весь мир. Я тебе скажу по секрету (то, что обычно детям не говорят): даже секс есть, а вот родителей – нет. Да не бойся, дурачок – это совсем не больно: это самая безболезненная из всех прививок на наш день. Ты боишься боли? Не бойся – тут всё наоборот. Тут больно будет не от прививки, больно будет, если не дашь сделать прививку! – А после неё что со мной будет? – Интернат будет! – И я даже в воскресение не смогу видеть маму? – Воскресение – это религиозный пережиток. – А каникулы!? – совсем испугался Арсений. – Каникулы – это форма симуляции и тунеядства. – Но ведь всё это по-любому когда-то кончится... Мы же все выйдем когда-то с дипломами по окончании?.. – Это распространённая, но очень опасная суицидальная мысль, от которой как раз и надо всех лечить в первую очередь. Попытка найти утешение в неком иллюзорном “задипломном” мире, которого не существует. Теперь только Арсений понял, что такое “четвертушка”, как называли интернатские обычных школьников – “дома-ашних!”. Оказалось, что и он пока был только “четвертушкой” по сравнению с совсем уж “настоящим” интернатом, который его ждал. Оказывается, разлученный с домом, он был все-таки “дома-ашним”. Безнадежно домашним и презренно недо-интернатским. Никогда ни про что не думайте, что хуже не бывает. Любое горе может оказаться четвертушкой – всего лишь “дома-ашним”. – Да как ты не поймёшь: самое-то главное: от прививки тебе не будет хотеться всего этого: мамы, каникул, выпуска... То есть все это не только физически, но и психологически безболезненно для тебя, продолжали уговаривать Сеню. – Всё равно я не согласен! – Ну, это же глупо, мальчик! Просто глупо. Как ты не поймёшь, что матери ты не нужен. Что она ненавидит тебя. Что она специально тебя сплавила в худшее из всего, что только смогла придумать и найти. И всё, что мы с тобой делаем – ей на руку. Лишь бы не выпускали: у неё же там продумано! Да ответь же ты ей наконец, как говориться, взаимностью: отказом на отказ. Она этого заслужила. – Кого нет, того нет. А если она ненавидит, значит она есть! Вы сами себе противоречите. “Врачиха” растерялась, но тут же пояснила: – Ма-альчик! мы вынуждены рассуждать в системе твоего бреда... в котором она как бы “есть”. Я предлагаю не разглагольствовать, а просто сделать прививку – и тогда ты сам поймёшь всё, что мы тебе здесь битый час пытаемся объяснить. Но прививка должна быть добровольной и обязательно должна сопровождаться теми словами, которые мы тебе предлагаем произнести. – Я... нет... никогда не скажу! – Тогда тебя придётся сегодня же отвезти в психбольницу. Там тебе будет гораз-здо хуже, чем здесь – это уж поверь мне на слово, лучше даже не проверять. Там ты будешь полностью изолирован и обездвижен на специальной койке до полного выздоровления – то есть опять-таки до полного согласия! Интернат “для здоровых” по-моему, всё-таки лучше интерната для психбольных, а? Кто думает иначе, будет вылечен. Врачи прекрасно знали: когда человеку плохо, угрожай ему тем, что ещё хуже, и он будет отчаянно цепляться за это “плохо” как за спасательный круг. Любой этаж ада будет казаться приемлемым, если показать те этажи, которые под ним. Арсений напрягся. Положил руку на планшет. Но вместо положенной фразы в последний момент всё-таки упрямо сказал: – Или мама есть! Или меня нет. В этот момент что-то произошло. – Постойте-постойте, это совсем не он. Нет! Мы ошиблись на 30 лет. Это не тот. Это чья-то накладка. Он только называет себя Арсением, но он – Андроник. И вообще он ещё не родился. МЫ пока не можем сделать ему прививку... И вообще сегодня не день отречения, а 8 июля... до осени ещё далеко. Вот осенью встретимся, и тут-то он за всё заплатит! – Блин! Да что такое! – вскочил Андроник. – Мне уже сны Арсения Петровича снятся. Это непорядок! Нет... раз Арсений Петрович – хороший человек... то я даже разрешаю, чтобы мне снились его хорошие сны... Но тут человек хороший – а сны дурацкие. Не, это опять непорядок! Прям ёкарный бабай какой-то... Ла-адно, я даже разрешаю, чтоб мне иногда снились его плохие сны – только с условием, что ему они не будут сниться. Надо же хоть так отблагодарить человека. Нет, всё равно без Шамана и без Админа тут никак не разберёшься! 10. “В гробу я видал” Имей мя отреченна... Лк.14; 18-19 (славянский перевод) Перед стартом Андроник заново вспоминал все инструкции Шамана, которые тот давал в прошлый раз: – Ну вот с чего я начинал. Простой пример. Однажды я решил “задать” сон, что я киборг и у меня огромная металлическая рука. Я целую неделю каждый день чётко, в деталях, это представлял. Не то что – “ой, я киборг!” и на этом всё! Нет, прямо каждую деталь в мельчайших подробностях: как бы нарисовал себе руку в воображении и зафиксировал её повторами. И через неделю всё это “вышло” во сне. А ты должен так же представлять, что ты спрятался, например, в ящике, похожем на гроб, и подслушиваешь – чётко представлять, что тебя никто не видит и не слышит... а если даже видят и слышат, то не обращают внимания, потому что для них ты как бы мёртвый, тебя у них нет в списке живых... но ты-то знаешь, что ты живой и потому всё видишь и слышишь. Бояться не имеешь права: только испугаешься – “защита” снимется тут же! Вообще если боишься, то всё – с этого момента уже не ты управляешь сном, а он тобой. Всё это на первый взгляд казалось страшной белибердой, но Андроник логику Игоря очень даже понимал! Он жил ещё в том фантастическом мире детства, где сны – что-то вроде беспроводного интернета: виртуальная реальность, логично дополняющая основную жизнь. Какие-то красочные игры в 3D формате, какая-то информация вперемежку со спамом – очень любопытно, только вот жаль, что при каждом выходе мозг у тебя отключается и ты не можешь ничего оттуда “скачать”. А Игорь предлагал вариант, как можно и “подключиться”, и при этом “оставить себе мозги в полном объёме”. И скачать всю нужную информацию! Андроник не знал, в какой форме произойдёт встреча с “Админом снов”. И, конечно, немного боялся этой встречи. Во всём шаманском рецепте, как ни крути, за версту чувствовалось сверхъестественное – а как же можно сверхъестественного не бояться! Кроме обычного инстинкта самосохранения, у нас, похоже есть какой-то инстинкт сохранения всего, что “от мира сего” в нашей жизни и психике. Короче, инстинкт, остерегающий от того, чтоб лезть на “ту сторону...” Все бы хорошо, да только ведь, одновременно-то с ним, в той же психике всегда присутствует противоположность: мол, загляни, загляни... Та-айна – она интересна! Тот мальчишка – не мальчишка, который не любит тайн! А Андроник был мальчишка ещё какой настоящий... сверхнастоящий! Потому он так упорно лез навстречу тайне с чёрного хода. Андроник, затаив дыхание, лежал в ящике. Этот ящик... он и на самом деле стоял у них в школьном вестибюле. Услышанную однажды в раннем детстве поговорку: “Ждать и догонять – хуже нет!” – он, как это часто бывает с детьми, воспринял совершенно мистически, потусторонне. “Ждать”, когда что-то очень нехорошее придёт, или убегать, когда это что-то нехорошее тебя “догоняет” – действительно, хуже некуда? Вот сейчас он – именно ждал... и каким-то шестым чувством всё больше догадывался, что – придёт вряд ли хорошее. Он даже жалел, что согласился на такую авантюру. Да уже поздно передумывать! Но пока время шло, а ровно ничего мистического не происходило, (вернее сказать – вообще ничего не происходило: не мистического – тоже). Обстановка оставалась будничной, заурядной и вполне, по рецепту Игоря, “подконтрольной”. Школа как школа: знакомый коридор, только почему-то непривычно пустой. Наконец в нём раздались шаги. Кто-то долго-долго, как президент на инаугурации, шёл с дальнего конца через всю галерею. Андроника так и подмывало осторожно высунуть голову из ящика, но он изо всех сил сдерживался. Вот не хватало только спалиться сейчас, когда как раз всё самое интересное только-только начинается! А что, собственно, начинается? Кто-то идёт. Кто-то неизвестный. Стук шагов нарастает, стук сердца усиливается ему в такт. По всем инструкциям Шамана, Андроника “не видно” и он может быть спокоен. Но ведь это инструкция для Андроника – а не для того, кто приближается. Вот шаги стихли перед самым ящиком. Андроник замер, стараясь не дышать. “Меня не видно... меня не видно... меня здесь нет...” – мысленно повторял он про себя, холодея от волнения. А незнакомец, присев на ящик, вдруг пикнул какой-то кнопкой на телефоне и озабочено сказал в пространство: – Арсений Петрович умер! – Что-о!? – перевернулся в гробу Андроник. – Вот и выдал себя! – захихикал неизвестный. И чем-то звонким в ту же секунду запер ящик, провернув сразу на три оборота невидимый замок точно над головой Андроника. – Ой, я дура-ак! – невольно выкрикнул Андроник, забившись в этом хищном гробу, как в мышеловке. Разведчик, провалившийся в первые же секунды! Снайпер, получивший пулю в лоб прежде, чем сам успел взглянуть в оптический прицел! Он как-то вмиг понял, что попал сюда НАВЕЧНО, что это-то и есть – смерть. То, от чего не просыпаются. Оказывается, для “сна”, который никогда не кончится, достаточно так мало пространства, а для живого человека его всегда нужно так много! Одно и то же место, в зависимости только от того, можно ли из него выйти, становится либо увлекательным местом игры, либо гробом. Возможность ВЫХОДА определяет всё! Нет, клаустрофобия – вовсе не страх замкнутого пространства, а страх, что оно замкнулось навсегда. – “Ученик не выше учителя своего!” – захихикал Админ. – Не-ет, умер-то конечно не ты, а он. Он по деликатности предоставил первое место тебе. “Скоро сюда придёт Арсений Петрович!” – по какой-то своеобразной логике сна сразу же “понял” эту фразу Андроник. – Отпустите меня! – закричал он. – Меня можно просить о чём угодно! – обрадовался Админ. – Я мудрый, как сто галактик, добрый, как обогащённый уран, чуткий и понятливый, как миллиард автоответчиков. Нет ничего проще, чем просить меня о чём-нибудь! Это так прекрасно и романтично... – Я же не хотел ничего плохого! – оправдывался Андроник. – Значит, тебе будет хорошо! – ещё больше обрадовался незнакомец. – Видишь ли, в самом ящике нет ни хорошего, ни плохого: в нём вообще ничего нет, кроме тебя. А если ты хороший и в тебе нет ничего плохого, значит, во всём ящике теперь – только хорошее и нет ничего плохого. Знаешь: у меня уже подобралась огромная коллекция таких ящиков с вами, “живыми” и “хорошими” внутри. Ну, порадуйся. Ты же боялся “большого” интерната – а тут будет тебе такой ма-аленький интернатик: – совсем маленький! Я его директор. “Маленький – тоже считается”, как ты сам говорил Арсению Петровичу, – ехидно передразнил “директор” с непередаваемой интонацией... Хорошо тебе тут будет! Обучение только началось. Можешь называть меня Админом, а можешь Директором. В холодном поту Андроник понял: “Живые и мёртвые меняются местами. Живые – в гробах, а мёртвые их зачисляют в штат, заколачивают и издеваются.” Где интернат, там обязательно за скобками – смерть. Эти две вещи не могут друг без друга! Это как “сирота и смерть”, “вдова и смерть”, “Адам и смерть”. “Я умру?.. Или я уже умер?” – Нет, ты ещё не умер! – ответил на его мысли Админ. – Одного неизвестного тебе пермского тёзку мы когда-то закопали живьём, но ты-то не Пермский, а просто Андроник – поэтому у тебя может оказаться совсем другая судьба... если ты сделаешь правильный выбор. – Какой? – Ой, а вот и Арсений Петрович идёт... Но он тебя всё равно не услышит, так что даже не пытайся докричаться. Пока ты в этом ящике, тебя на всём белом свете слышу только я. Я всегда слышу всех, кто в ящике. Так что лучше молчи, ИОС. – Я Андроник, – сказал Андроник. – Нет, пока ты в этом ящике, ты – ИОС. “Почему ИОС?” – подумал Андроник. Но Админ уже обращался к подошедшему Арсению Петровичу: – Устроим-ка тебе, Сеня, как всегда, “ямочный ремонт” жизни: тут выроем ямку одному, там – другому... долго ли! Делов-то! А ты будешь до-олго жить, праведненький такой, и все по зарытым ящикам ходить! И заметь: я ведь только рою – я только могильщик, но не Судья, не Палач... так что сделай из этого правильный вывод. Не моя вина! Не моя! Как говориться: “Не нам, не нам, но имени Твоему...” – Что ты с ним хочешь сделать? – спросил Арсений Петрович. -А с этим-то? С талантом-то? С кларнетистом в гробу? Я думаю, его надо премировать. Или кремировать, – сказал Админ и сам заржал от собственного каламбура. – Я знаю один очень хороший крематорий! Он принимает всех – особенно, кто имеет справку из интерната... Да не беспокойся, не живьём кремируем – он уже умер, не дождавшись тебя. Ты и сам это знаешь, зачем я тебе это лишний раз говорю? – Одному человеку в истории тоже однажды сказали, что его сын Иосиф умер, но он был жив... только попал в другую страну, – возразил Арсений. (“Иос... Иосиф... – это тот, кто “умер”, но жив?” – попытался осмыслить Андроник свое новое имя). – Ну что ж, тогда жди себе визу в “другую страну”! – усмехнулся директор – Больше тебе в жизни ничего уже не остаётся! Это как у Земфиры: “На карте искать Тридесятое Царство – А вдруг повезёт и достанутся визы”. – Послушай, отпусти его. Если надо, возьми меня, но отпусти его! – сказал Арсений. – О-о! Живые просят за мёртвых! Живые всегда просят за мёртвых... и это всегда логично для живых... и всегда бессмысленно для мёртвых. Знаешь, я бы помог тебе в твоём горе, но мне препятствует в этом только одно обстоятельство, которое ты знаешь. Видишь ли, ты с детства остался непривитый, потому-то ВСЁ и случается. Случается и случается. Думал, все разлуки остались в интернате... они тут как тут! Да вышел ли ты из него? Оглядись! Не важно, сколько тебе лет, важно, что по-прежнему и с тобой, и с твоими близкими можно сделать всё, что угодно! ВСЁ! И смерть – вот она, и издевательства – вот они (заметь, это не я, а жизнь издевается!), и одиночество – вот оно... А свобода? Где ж ты её видел, где ты её встретил за всю свою жизнь? Ты – не вышел! И никто из вас не вышел. Лучше – адаптируйся! Потому что выйти всё равно не выйдет, – скаламбурил он. – Пойми: всё просто. Над родителями всегда найдутся ещё родители... так что ты – вроде как, и отец, а вроде как и ... не главный отец. Не до конца отец! Твой отец хочет забрать твоего сына. Вот ты и вдумайся, где обрубить эту цепь зависимостей. Обрубишь ниже себя – останешься с отцом, но без сына. Обрубишь выше – останешься с сыном... но уж по необходимости, без отца. “Останешься с носом!” – мысленно перевёл Андроник, потому что даже он в своём ящике уже догадывал, что тут явно какой-то колоссальный подвох. Он не понимал в деталях, о чём этот странный разговор, зато давно понял, что не врать Админ не умеет! Арсений Петрович не отвечал, и Директор, принимая это за знак почти согласия, продолжал увещевать: – Уж он тебя бьёт-бьёт, издевается-издевается, отнимает последнее (а я – всего лишь его уполномоченный, “судебный пристав”), а ты ему всё верен! Он всё взыскивает с тебя какие-то долги, он же – рэкетир... мне даже жалко тебя, как ты залетел! Неужто ты даже после всего этого не смеешь делать выводы!? – Какие выводы? Админ понизил голос, словно доверительно сообщая тайну: – ОНИ считаются твоими родителями... но, в отличие от детских лет, теперь-то ты знаешь, что это не так: ты – только усыновлённый, а не родной. Может, хотя бы сейчас настала пора избавиться от ИМа! Какая она тебе Мать!? Вот она уже предъяви права на твоего сына, она хотела отнять-отсудить его у тебя... из-за этих-то переживаний он и умер. И он теперь в этом ящике. Но я же могу оживить его, ты это знаешь! Оживить и вернуть тебе, а не ей. – В ящике не мой сын, а Андроник! – возразил Арсений Петрович. Даже не видя, он как-то сразу узнал его – похоже, как Маленький Принц “барашка в ящике”. – Ну, правильно правильно. Конечно, Андроник. Но ты подумай... – твой любимый ученик, которого тебе доверили! Ты его хотел учить музыке, а вместо этого над ним будет играть музыка! И признайся, – Админ перешёл на шёпот, – он ведь тебе вместо сына... Исполняющий Обязанности Сына. Так? Я ведь знаю все твои тайны. “Так вот что значит ИОС” – понял наконец Андроник. Но всё это, даже по меркам сна и бреда, выглядело ахинеей. Сам лежащий в гробу Андроник, по словам Админа, был то сыном Арсения Петровича, то собственно Андроником... а злые родители Арсения Петровича представали то во множественном числе, то в женском роде, то в мужском... Такое ощущение, что маньяк, явно не в себе, мстил за что-то Арсению Петровичу – а Андроник просто подвернулся под горячую руку: “вовремя” попал в ящик. И потом – что за логика: “в отместку” за потерю нам предлагают добровольно согласиться на ещё одну потерю – уже самую главную! Вроде как: лишился близкого и любимого – отрекись “за это” от того, кто ещё ближе и любимей. Чтоб уж “совсем без никого”!? – Врешь! – отрезал Арсений Петрович. – Больше мне не о чем с тобой говорить. Я пойду! Но смотри, скоро сюда придет тот, кто не врет. – Скатертью дорога! А мы пока доведем дело до конца! – Админ прослушал удаляющиеся шаги Арсения Петровича, и потом обратился к Андронику: – Ну, видишь теперь, Арсений Петрович ничем тебе не помог! И не мог бы помочь. Ты сам забрался в этот ящик, так что первый шаг, получается, сделал сам. Осталось только довести свое же решение до конца. – Какое решение? – Просто ты сейчас должен отречься. Только для того ты здесь и оказался. Отрекись от отца – и я отпущу тебя прямо сейчас на все четыре стороны. – Да вы что, сдурели что ли!? Мой папа хоть и умер, но всё равно он же мне папа! Он всё равно есть. – Да, нет, дурачок, не от твоего давно сдохшего папы, который нафиг мне не нужен (и тебе, кстати, тоже). Я никогда никого не прошу отрекаться от “жмуриков”. – А от кого же тогда? От Арсения Петровича! – чуть ли не ещё больше испугался Андроник. – Не-ет! И от него тоже можешь не отрекаться...- усмехнулся Админ – Отрекись... от отца Арсения Петровича. – Я же его не знаю, как же я могу... – Тем легче тебе будет. Зачем жалеть того, кого не знаешь! Ну обложи-ка его трёхэтажным матом – ты же это умеешь. Ну... Я же знаю, как ты украдкой материшься. Пошли его на...! – Нет! – сказал Андроник. Он и сам не знал, зачем сказал “нет”. Но уж как-то так сказалось... – Ну, тогда хотя бы от сына... про которого ты здесь слышал. Скажи только: “Я не хочу иметь ничего общего с Сыном и по ошибке страдать за него. Пошел он на..!” – Пошел ты сам! Вдруг снаружи послышался звонкий мальчишеский голос – похоже, какой-то ровесник Андроника набрел на эту комнату. “Ну-у, что ему сейчас здесь бу-удет!? Не повезло чуваку... как и мне!” Только через секунду Андроника озарило: “Ой, так это ж, наверное, и есть настоящий сын Арсения Петровича. – Отпусти его! – сказал вдруг сын. – Да я это... ты подожди-и... я тебе все объясню... ты сначала послушай... – странно смешался от голоса мальчика Админ: даже стал слегка заикаться и глотать слова. – Ты только послушай, ладно... “Да они давно знакомы!...” – понял Андроник. – Ну, пусть уж они пока побудут в интернате! Ты хотя бы пока временно оставь их... ну чего тебе стоит. Я понимаю, тебе его...их... жалко, но-о... они же сами пришли и сами стали как бы ... со мной заодно! Вот этот вот сам забрался в ящик (“подглядеть, подслушать”!) – не я же его туда засовывал. Они всё всегда сами... Ты же меня знаешь! Я же никогда не так, чтобы... никогда ничего не делаю без них самих! Сами лезут: сами – в ящик... сами – ко мне. Без них их я пальцем не трогаю. Если они – ко мне, то только – сами... У меня к тебе просьба... давно – давно хочу попросить. Если уж ты их всех жалеешь, то меня-то тоже пожалей, а! Я ведь за справедливость! Ты хотя бы от некоторых откажись, а? Ну ведь они сами. Ну са-ами лезут – а я отвечай! Ну сами же без меня никуда... Тебя то они ведь каким-то чуть ли не несмышленышем считают (ты уж прости – но это так!) а меня-то – меня-то ведь всерьез воспринимают! “Это сын... но не Арсения Петровича”, – догадался Андроник. А Директор продолжал: – Вот уж нравится мне древнее выражение: “Имей мя отреченна!” До чего точно и честно! Лучше не скажешь... И хуже, кстати, тоже не скажешь. А они никогда тебе ничего другого и не скажут – уж поверь мне! Я их изучил как педагог с самым большим стажем... я же их насквозь вижу! То есть нет, в лицо-то они тебе будут говорить, конечно, другие слова – но на уме то у них это, только это... Уж поверь мне-е! Давай я буду работать на тебя переводчиком! При них обязательно должен быть честный переводчик. Да ведь они же все с-сволочи! Все!!! Они же все сами сделали прививку (в отличии от тебя!) – они же сами отказались от тебя... а ты от них не отказался. Это и нечестно, и даже, если хочешь знать, глупо... и никакой справедливости! Да их всех теперь надо держать в самом худшем из всех интернатов. Том, какой они сами себе придумали, пусть на его изображении будет не змей, а кнут – поменяй, пожалуйста, на всех фресках. Нечего возводить напраслину на змея. А кнут они сами изобрели – чтоб мучить друг друга: это им нравится. Пусть он будет там изображен со всеми извивами... З-змееныши! Именно что змееныши. Да их ведь именно что убить мало! Мало! Надо дать им мучить друг друга бесконечно. И это будет справедливо! Они сами считают, что это справедливо. Это будет их свобода. Надо дать им пребывать бесконечно в том, что они сами изобрели. А я тут не при чем, не я их буду мучить, а они сами себя. Андроник слушал и понимал во всем этом только-то одно, что, по логике Админа, всем от всех надо отречься. И это – “свобода...” – Ну оставь их, оставь уж их пожалуйста в ящике, хотя бы ненадолго! – продолжал умолять Админ. – Смогут ли они хотя бы ТАК догадаться, ГДЕ они находятся. Смогут ли они хотя бы в таком виде, с такой подсказкой ВСПОМНИТЬ о Тебе. Догадаются ли они, что они с Тобой разлучены. Только тебе-то зачем к ним лезть? Вот уж чего я никогда не пойму: зачем тебя-то вдруг приспичило поступить с остальными в наш интернат? Тебя!? С твоими-то привилегиями, при таком-то отце – и “на общих основаниях!?” И ладно бы чему-то мог научиться... но в этом захолустье... У кого! Чему!? Да ты и так знаешь больше любого из здешних учителей. Развлекался бы себе беззаботной жизнью!.. Нет, конечно, это твое дело, но это решение мне просто непонятно. И еще никак не могу привыкнуть к твоему новому странному имени (или псевдониму?) не то японскому, не то персидскому – Тыснами. Эмка ты Эмка, странный ты Эмка – сколько я тебя знаю, ты все страннее и страннее! С ума сойти с тобой можно! Ох, не завидую я после этого твоему папаше... хотя и он у тебя тоже странный на всю голову. Андроник не слышал больше ни слова от того странного мальчика, но чувствовал, что все уверения Админа отскакивают от него, как от стенки горох. – Ну, что уж делать! – прервал тот, наконец, свои тирады и звякнул ключами. – Придется отпустить ради тебя этого гаврика! Ладно, ты-то сам тоже бежал бы к своим, торопился, а? – тебе ведь как-никак, сейчас всего двенадцать, и они там тебя уже потеряли на три дня! Опаздываешь на урок, ха-ха... Вот уж эгоист ты, сколько я тебя знаю... – хотя ты-то конечно этого никогда не признаешь! 11. Сон и сын Неужели не всё равно, сон или нет, если сон этот возвестил мне Истину? Ведь если раз узнал истину и увидел её, то ведь знаешь, что она истина и другой нет и не может быть, спите вы или живёте... Ф.М. Достоевский “Сон смешного человека” 1. – Арсений Петрович... – Андроник не знал, как начать – А вот бывает так, что... бывает стыдно за свой сон?.. – Бы-ывает, наверное... – чуть удивился учитель. – А мне последнее время такие сны снились... я пытался с ними разобраться через одного знакомого... но только ещё больше запутался! – Ну, давай попробуем распутаться, – с улыбкой вздохнул Арсений Петрович. – Где там клубок, давай его. “Эх, котята вы, котята!” – подумал он сочувственно. Андроник рассказал всё, что собирался... и даже чуть больше, чем собирался – то есть практически всё. Все свои многоглавые, многоглавные и многоэтажные сны. И особенно, конечно – последний, сегодняшний. – Ух ты. Админ снов, говоришь? Знаком я с ним... и даже не только по снам. – А зачем он вообще?.. Чего он от меня хочет? – Тут Андроник, видишь: сама постановка вопроса неверна: чего он от тебя хочет? Да не “от тебя”, а тебя он хочет. Вы бы лучше никогда больше не ловили сны, а то как бы они вас не поймали. – Больше не будем. – И вообще с черного хода к Правде больно-то не лазай. Где черный ход, там всегда могут запереть и не заметишь, как! Арсений Петрович просил примерно так, как просят не лазать на стройку или в другие опасные места. – Я уж понял... – задумчиво сказал Андроник. И опять добавил совсем по-детски: – Больше не будем! – Точно? – Ну, я, по крайней мере точно. За Шамана.. то есть за Игоря не могу обещать. – Бедный Игорь. Такой оказывается умный... но дурачок! – Как это? – переспросил Андроник. – Прав во всех деталях, но всё перепутал в главном. Все понял в снах, но ничего – в жизни. Зато ты очень даже можешь понять, Андроник. Интернат – это хроническая болезнь, она – на всю жизнь. Если у кого-то она слабо проявляется наяву, то время от времени сны сигналят о неблагополучии организма. Лучше уж быть мальчишкой, который понимает, что он в интернате, чем “взрослым”, который упорно, вопреки всем фактам, пытается это отрицать! – А взрослые они что – тоже в интернате? – Боюсь, что тоже! Есть интернат, который не кончается никогда и некоторые сны – его “агенты влияния”. – Ага, а Админ, значит – самый главный агент! – начал понимать Андроник. – И он же – Директор Интерната. – Да... у него совмещение должностей! – подтвердил Арсений Петрович. – И вот у него, у этого Админа, интернат не кончается никогда. Просто во сне человек выходит из времени, и видит то... что есть, когда времени нет. Ты видел во сне Разлуку – и прекрасно знаешь, что она есть и наяву. Ты видел во сне Издевательства (и даже самого Издевателя) и прекрасно знаешь, что они есть... Так “ложь” ли этот сон? Или он, наоборот, та Правда, которую наяву мы просто гоним от себя – а во сне, понятное дело, отогнать уже не умеем. – В смысле?.. Это вещий сон? – спросил Андроник. – Это даже не “вещий”, это просто сгущёнка из всего того молока, которое наяву. Ну... с чем ещё сравнить? Днём ты заглядываешь в бездну с краю, а во сне ты уже в ней. Андроник поёжился. – Наяву мы ещё помним, что интернат кончится, а во сне – нет! – продолжал Арсений Петрович, – Как будто нам всем уже сделали прививку. Самое главное, чтобы интерната не оказалось в “вечном сне”: вот там уж точно все – без выпуска! – Я очень не хочу... то есть я очень хочу от него спастись! Здорово, что вы тогда во сне не сделали себе прививку! – Очень лестно для меня... хотя и во сне! А знаешь, если что и наполняет нашу жизнь смыслом, то только любовь. А она одна и есть – не-отречение. Только она – противоположность “прививке”. Я думаю, ты тоже не умеешь отрекаться. Ты не отрекся бы и наяву... если бы пришлось. – Не знаю... Я боюсь! – признался Андроник. -А ты не бойся бояться! – сказал вдруг учитель – Если сон слишком похож на правду, то как же его не бояться! Это ж мы только для простоты так делим – “во сне”, “наяву” – А если сон так похож на явь... ну, как один и тот же пейзаж днём и ночью!.. Знаешь: по местам, где ночью творились какие-то совершенно жуткие несусветные дела – по таким местам даже днём проходить не по себе. Если днём интернат и ночью интернат... но только днём у него добрая улыбка, а ночью – оскал... тогда не очень-то начинаешь доверять и улыбке! А вдруг он оборотень? Днём – человек, а ночью... админ? – Он очень большой! – сказал Андроник будто бы невпопад. – Если б ты только знал, насколько большой! – подхватил Арсений Петрович и вдруг улыбнулся, – Больше его нет ничего на свете... ну, кроме того что над. – А над? – тут же “доспросил” упрямый Андроник. – А над ним – Мама! – засмеялся учитель. – Почему? – почти шёпотом спросил Андроник. – Ну или Папа... называй как хочешь. Кстати, по-грузински “мамао” – это отец. – Папы у меня нет! Ну, или... Арсений Петрович, а пусть папой будете вы. -Андроник хитро улыбнулся. – Вы не против? – Я не против! Пусть папой буду я... чтоб мы вместе с тобой поняли, что папа есть. Дальше Арсений Петрович продолжал этот диалог не вслух, а мысленно, понимая, что Андроник ещё чуть-чуть не дорос: “Скажу по секрету: то, что на свете есть дети – сказка... когда у тебя нет детей! Вообще всё, что связано с детьми – в меру сказочно. Сказочно твоё собственное детство... которого уже нет. Сказочно, когда вдруг появляется мальчик, чем-то напоминающий... как раз того тебя, которого нет. Детство – это то, чего НЕТ... но поскольку в реальности оно всё-таки есть, приходится, хочешь не хочешь, верить в того Бога, который из “нет” делает “есть”. И то, что Он есть – это куда менее невероятно, чем то, что есть детство и дети. “Странная философия, сказал бы Админ!” “Да-а... интернатская философия: только не детско-интернатская, а взросло-интернатская. Всё, что кроме интерната – всё сказка! Ведь в интернате ни Бога, ни детства нет. Сейчас всё хуже, чем в детстве. Тогда я хотя бы знал, что интернат кончится... хоть когда-то. Но теперь знаю, что он не закончился для меня до сих пор. Я, видишь ли, папа без сына! Вечный отец несуществующего ребёнка. Сбилась программа... Чужие дети стали – мои. Папа не может не быть папой хоть для кого-то. Видя всё это, как же я могу еще помнить, что Андроник – не мой сын? У меня нет ни одного критерия отличия. 2. И я боюсь, что придёт в движение вчерашний табачный дым, и ты растаешь в то же мгновение, и я останусь один. Андрей Макаревич Как-то давно, несколько лет назад, ныне уже покойный духовник отец Георгий (которого многие почитали даже прозорливым старцем) вдруг сказал Арсению Петровичу: -Я духовник, а ты духовик. Если учитель не знает жизни, кого же и чему он научит и музыке... Благодари что Бог с детства открыл тебе самую суть мира, в котором ты живёшь. В котором мы все пока находимся на ПМЖ. Все пригодится! Однажды у тебя будет ученик, который станет тебе вместо сына... вот тогда ты вспомни все вои знания и не зевай, слышишь – не зевай, не проворонь! – есть одна “наследственная” опасность, которая ему будет грозить. Всё от тебя зависит. Действуй, как Бог подскажет и помни: за всем, что ты любишь – ржавая иголка! помни это всю жизнь, не зевай. Арсений еще со времён интерната прекрасно знал, что за “иголка” имеется ввиду. Часть II. История одного побега Пролог II части Харон Детство казалось им какой-то непристойной болезнью, от которой ребёнка необходимо лечить. Корней Чуковский – Я зайчик. И ты, мам, зайчик. И Коля зайчик. Мы прячемся от волка... Всё, теперь выходим! – А как же волк? – А волка больше нет. Я его уже убила! – Ну зачем же волка сразу убивать. Разве не жалко? У него тоже мама и папа есть – они о нем плакать будут. – Не, не будут! Он – детдомовский! Из реальных детских диалогов. 1. – Вы тут, мамаши-папаши, братуши-сеструши, давайте, процесс не задерживайте! – напомнил старый вахтёр. – Ребёнка привели – ребёнка сдали: как говорится, “сдал-принял”. А лясы точить можно в другом месте. Здесь вам – не тут! Трехлетняя сестренка ещё что-то щебетала, но Колю уже молча ждала, нетерпеливо поблёскивая, металлическая вертушка – гильотина, отрубающая детей от родителей. Щёлк. Щёлк. Работает бесперебойно. И, как для всякого по-настоящему совершенного механизма, ей нужен минимум обслуживающего персонала. Собственно, при ней весь персонал – в одном лице. – Можно ещё секундочку?!... – взмолился мальчик. – Нет. Не можно! Тут любое ваше “я” на ноль помножено! – неожиданно оказался поэтом седой вахтёр. Школьный Харон следил за всеми пусто-недобрым взглядом, словно ему инстинктивно не нравилось всё, что самостоятельно шевелится и издаёт звуки. Переправа через невидимую реку под его контролем происходила тихо, только вместо скрипа вёсел раздавался скрип проворачиваемой в одну сторону вертушки. Собственно, единственная его функция (зато капитальная!) и заключалась в обеспечении этой односторонности. А у вертушки люди... самые родные друг другу. Странное дело и стоят физически рядом, и даже обнимаются напоследок – а принадлежат разным мирам. Несколько тысяч километров – меньше, чем несколько здешних сантиметров. Потому что разница не в сантиметрах, а в “здесь” и “там”... Никогда не соединиться интернатским и свободным, как не смешаться воде и маслу. – А Коля тут без нас не будет скучать? – забеспокоилась сестренка. – Ему тут скучать некогда! – утешила Машу мама. Странная формула: “скучать некогда”! – в интернате не работала совершенно. Ни минуты свободной, чтоб заниматься чем-то интересным – это правда, а вот скучать ничуть не мешало ни одно из бесконечных здешних дел. Все они прекрасно с тоской по дому сочетались, как болты с гайками. Похоже, специально были точно, тщательно, на совесть подогнаны. Всё – ровно не то, что хочется. Ничего родного, ничего личного! Самим собой Коля бывал только раз в неделю. – Мам, я понял, почему выходной называется “выходной”. – Почему? – Потому что это единственный день, когда можно выходить! Это, наверное, когда-то ученики какого-то интерната придумали, а от них всем передалось. Всю Колину жизнь хоть как-то освещала вера в Воскресенье. Маленькая такая верочка. В маленькое воскресеньце. Но регулярное. Но уж очень маленькое! Ведь прийти с однодневного “увольнения” нужно было обязательно в воскресенье вечером – ни в коем случае не в понедельник утром! Будто кто-то больше всего на свете боялся, что ребёнок ещё лишнюю ночь поспит у себя дома. Ужаснейшая из всех на свете непристойностей состоится! Ночь больше, чем день, является мерилом ненавистной свободы. Поспать лишний раз у себя в личной, а не общей спальне – худшая измена Интернату. “Понедельник” – звучит резко и грубо, почти как “пендель”. Дальше начинается расчёт дней в шеренге, как у них перед тренировкой. Все называют свои номера, кроме среды – она “тормозная” и вечно забывает рассчитаться. Потом предпоследней в строю встает блаженная суббота, вечер которой – это уже Воскресенье. А дальше опять... всё по кругу, по кругу. Стоят шесть плохих и Один Хороший. Зато Очень Хороший. Давно ли (только вчера!) Коля радостно говорил по пути домой: – Мам, слушай, сегодня же – суб-воскресение! – Чего-чего? – Ну, есть же субтропики – перед тропиками: мы как раз по географии проходим. А сегодня – суббота. Но её так неправильно назвали, потому что она ни перед какими не ботами. Она – перед воскресением. Значит, правильно – субвоскресение! Но, к сожалению, и субвоскресенье, и воскресение вечно проходят так быстро, словно их и не было. Только ещё тяжелей после них возвращаться сюда! “Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены...”. И вот сейчас его опять сдавали. Здесь – что-то вроде нейтральной, пограничной земли. Но именно на этой земле Колино государство подписывало капитуляцию перед “внутренней империей”, передавало ей самого Колю в качестве живой контрибуции. Непонятно, кто победил маму, но выглядела она, как выглядят только побеждённые. Одна только Маша не догадывалась, что это капитуляция... хотя, конечно, не рада была расставаться с братом на целых шесть дней. Мама не случайно взяла её сюда с собой – для Коли! Подразумевалось: “Смотри, какой ты взрослый! Вот маленькая сестрёнка тебя провожает”. А Коля думал не о том, какой он взрослый, а как плохо без мамы и как опять его будут “издевать”... “Взрослый” он был только дома. Здесь – Ад по возрастному признаку. Сеть устроена только для средней рыбы: большая её прорывает, мелкая, не заметив, свободно прошныривает сквозь ячейки. Поэтому из троих присутствующих именно средний, Коля, был обречён. Ему жутко не повезло быть 11-12-летним, его угораздило быть существом среднего школьного возраста. Здесь этот возраст – приговор. Сеть предназначена для него и только для него! Как будто лично, по индивидуальному проекту, её смастерили. Сказали: “А давай-ка это будет западня для Коли Журавлева: вот такие вот параметры”. Самый несчастный на Земле человек – тот, кто пойман интернатом на глазах у всего “свободного”, пожимающего плечами мира. Ну, что ж, так надо! “Всё прогрессивное человечество”, “все люди доброй воли” могут сколько угодно оставаться и прогрессивными, и добрыми. Потому что люди – это одно, а Коля – другое. Говорят, в последний миг жизни каждый остаётся сам за себя: “человечество” никого от смерти не спасёт. Маша же понимала всё это так, что Коля делает что-то о-очень важное – и делает он это потому, что он большой. Не такой большой, как мама, конечно – но всё равно большой. Она провожала его почти так, как любимые жёны провожают космонавтов. Сейчас Коля опять выйдет на орбиту. Он это делает потому, что “надо”. У маленьких “хочу”, а у больших “надо”. Большим принадлежит всё важное, всё “надное”. И даже странное длинное слово, кончающееся на “НАТ” – место, где Коля работает, – это тоже признак его взрослости! Если б сестрёнка знала, как там, за вертушкой, на орбите, и страшненько, и нагленько, и потненько... и ещё кроватожелезненько, и очень ночедлинненько... И матерненько – потому что без матери. Такая уж орбитальная станция ждала Колю-космонавта на шесть полных оборотов до следующих выходных. А в перспективе – на шесть лет: тянет на мировой рекорд пребывания в космосе! По крайней мере, это почти вдвое больше, чем сейчас Маше. – Лучше бы шесть дней дома, а один здесь... а они всё напутали! Всё наоборот придумали! – проворчала Маша. – Маш! Ты самый умный человек на свете! – вздохнул Коля. – Мам, а почему нельзя спать назад? – продолжала Маша. – Как назад? – Ну, сегодня уснуть а проснуться вчера? И тогда бы Коле не надо было сегодня в этот... Нат. – Ну вы чего там! Я вам долго еще повторять буду? – опять напомнил Вахтёр. – Написать, что ли, докладную директору, чтобы вашего сына в следующий раз увольнения лишили за несоблюдение режима. У нас с этим строго. Мама, Мальчик и Вахтёр – несочетаемая триада, в которой явно одно звено – лишнее... Но самое странное, что лишняя здесь – Мама. Она безжалостно отделяется запятой двери, чтоб в жизни Мальчика всё стало как в знаменитой фразе: “Убить, нельзя помиловать”. Вахтёры всегда правильно ставят запятые. Самые лучшие вахтёры – старые. Но старость старости рознь. Тут была просто деловитая, ходячая, прожорливая могила детства – своего и чужого. Если дети хотя бы мечтают о свободе, то бывшие дети, ставшие от передозировки “опыта” человеко-церберами, уже ни о чём не мечтают. Они просто сторожат. Бывает старческая жизненная мудрость – а бывает, в противоположность ей, тяжёлый заматеревший взгляд нашедшей своё тело и дело хронической смерти, которая кряхтит: “Эй, не шуметь там, живые!..” В старости одни приближаются к Детству, другие его холодно, люто, замогильно “не переваривают”, ибо Детство – это Жизнь в её чистом, неразбавленном виде... а тут – непримиримая классовая ненависть всего мёртвого ко всему живому. Все эти родители учеников (“мамаши-папаши”), казалось, ощутимо мешали Харону своим существованием как что-то досадное, неведомо откуда берущееся, непонятно зачем нужное, нарушающее чинность, благопристойность и в конечном итоге – Порядок закрытого заведения. Вроде как в чистую комнату взяли да напустили мух, и они жужжат, и отвлекают и... – вообще не надо открывать форточку: лучше уж потерпеть духоту. Слава Богу, хоть дальше прихожей им не залететь – на то он сюда и поставлен. Но эти-то, охламоны-то, шалопаи-то, ведь как сами к ним тянутся: ведь ни одна муха не залетела бы, если б не зараза к заразе, не яблоко к яблоне. И ЗАПРЕТИТЬ бы всё это! Все воскресения взять и запретить! От этих вот мамочек – мать их! – дети отвыкают от Режима, от рук отбиваются. Уж куда лучше с иногородними: их-то никто не забирает на воскресенье, не развращает этой долбаной свободой. Всех бы вот так бы вот под замком держать, чтоб домой-ни-ни!.. чтоб даже дух домашний забыли. Потерпят! Скука – не сука: слишком долго не скулит. Поскучают-поскучают – привыкнут. Даже лошадь к кнуту привыкает! Когда старость притупляет эмоции и усиливает звенящий назидательный метал в голосе, тогда человек становится громогласным пророком банальностей и строжайшим обличителем всего нестрогого. Ещё Харон обязан быть коммунистом. Старым, истинным, несгибаемым и не меняющим своих убеждений. Он – за абсолютное равенство. Без равенства не получилось бы то, что он охраняет. Иногда, кажется, что интернат прямо-таки обязательно должен иметь архитектурную форму Мавзолея. Ад Данте – это перевёрнутый Мавзолей. – Ну ладно, пора прощаться, – вдохнула мама. – До субботы! Есть сцены, в которых на миг воплощается ВСЁ – всё трагическое знание о мире, выраженное без слов. Крест, Мать, Мария Магдалина. Вертушка, мама, Маша... Вы уверены, что это всего БЫЛО, а не есть? А может: “Ночь. Улица. Фонарь. Аптека”? “И повторится всё, как встарь”. Это – картина, которую не вставить в рамку, потому что для рамки не хватит мирового пространства. Коля, присевший на корточки и обнимающий на прощание сестренку. Если бы оказался здесь по случаю великий скульптор, то, вероятно, из этой композиции появился бы на все времена лучший памятник всем узникам всех интернатов всей матушки Земли. Скульпторы, да где вы!? Куда же вы запропастились? А, что? Это вам не интересно? Ну, тогда извиняемся! Тогда “виновника” несостоявшейся планетарной скульптуры придется быстро и крепко наказать, тут уж не сомневайтесь. Старый вахтер, увидев чьи-нибудь слезы, громко возвещал тоном пророка, подняв вверх кривой палец и преувеличенно акцентируя каждое слово: “Кто расплачивается – тот и расплачется! Вот так вот!” До сих пор, через десятилетия, Арсений, единственный друг Коли, слышал этот голос, медленно и раздельно выговаривающий слога: общее настроение сего несмешного каламбура было понятней, чем конкретный смысл. Советско-педагогический вариант кармы. И в этом “кармическом” вахтере до сих пор чудилось что-то мистическое. Есть религия любви, и есть религия РАСПЛАТЫ. Вертушка с готовностью расставила лопасти, как объятия ТОГО мира. На свете всегда есть альтернатива: чуть выскальзывая из одних объятий, мы тут же попадаем в другие – ровно те, которых больше всего на свете боимся! РАСПЛАТА! И неожиданно новым смыслом, при виде этой вертушки, наполнялась вдруг самая дурацкая поговорка человечества: “Хочешь жить – умей вертеться”. Вертушка работала горизонтально, а кажется, будто вертикально. Если смотреть сверху, она представляла собой равноконечный крест. 2. Господи, если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Ин. 11: 21 – А можно?.. – В интернате ничего не “можно”! В интернате все всегда нельзя! – Но ведь я же отец, пропустите, пожалуйста. – А он теперь больше уже не ваш. У них там своё расписание – он подойти не может. – А когда свидание? Можно узнать хотя бы расписание свиданий? – Не в курсе! Это обращайтесь к вашему отцу! – К моему? А он-то чем поможет? – Ну, к Отцу, к Отцу!.. чего тут непонятного!? Я же не могу знать, когда Он вас заберет из интерната... Неужели вы до сих пор не поняли, что это теперь уже не сын, а вы в интернате. А сын просто раньше вас закончил его экстерном.... Отправляйтесь-ка на свои ежедневные занятия – в соответствии с вашим расписанием, которое вы должны назубок знать: прогуливать не имеете права! А свидания выпускников с учащимися у нас, я вам скажу, категорически запрещены! Даже если они приходятся друг другу ближайшими родственниками! Ка-те-го-ри-чески! Не я это придумал... Да. Будет только однажды День Встречи всех выпускников всех лет... но мне об этой дате ничего не известно. Вот так-то! – А как ему там?.. Ну, скажите хотя бы, как он там устроился? – Такой информации давать не имеем права... Хм! Но скажу только, что ему там лучше, чем вам. Вы о нем не беспокойтесь! Вы лучше о себе... 1.Нептун Переходите к водным процедурам... Классическая фраза советского радио 1. День ото дня осенний мир менялся. Словно готовился к какому-то концерту. Словно в тысячах деревьев, как в театральных рампах, медленно, но не неуклонно все прибавляли и прибавляли свет. 5 октября Андронику исполнилось десять. Стояла самая именинная погода. Город был весь засыпан листьями, как подарками. Подарки путались под ногами, шуршали, сбивались в кучи. Сюрпризами подкарауливали под каждым деревом, как под рождественской елью. Андроник шел, весело пиная и листья, и сумку, и казался себе самым богатым человеком на свете. Наверное, он таким и был! Это ведь всё – ему! Его мир щедро его поздравлял. Хорошо рождаться осенью! Вообще хорошо рождаться, хорошо – жить. Хорошо, когда у тебя самый первый в жизни юбилей. Настроение такое: подпрыгни – небо достанешь! Душа налегке и нараспашку. Ты поднялся пока только на десятый этаж небоскрёба в семьдесят или восемьдесят этажей. Ты взбираешься пешком, потому с непривычки этажи кажутся огромными – каждый лестничный пролёт необыкновенно высок. Ты не знаешь, какая панорама откроется там, на Самом-Самом верху, но уже сейчас все видно на несколько километров. От собак на помойках до теряющихся в золотистом тумане роскошных далей. Прозрачная солнечная дымка – неуловимая, но при этом такая, что, кажется, свет, разлитый повсюду в воздухе, можно потрогать. Огромный осенний аквариум с воздухом вместо воды. Вот многобашенный сад впереди стоит, как замок, и весь светится насквозь. Вместо Изумрудного Города – Янтарный: сказку переписали, и Андроник теперь – Гудвин! Он вошел. Светомузыка осеннего сада обрушилась на него беззвучными каскадами. Осень – время музыкальное: шорох листьев под ногами – вездесущий инструмент, на котором даже не надо учиться играть. Ему аккомпанирует какой-то вечный, невесть откуда взявшийся, но гармоничный гул в таинственном, дымчатом воздухе. Будто все небо, весь окоем – одна огромная морская раковина. Осень вдохновляет поэтов и музыкантов. Хотя главная её “музыка” – это цвет. Осень пасмурная и осень солнечная – это два разных, параллельных мира. Или как минимум, две планеты. Ноги Андроника задумчиво читали осенние листья. И казалось, чем глубже шуршащий слой, тем глубже счастье – оно прячется там, в толщах, и шумно вырывается на поверхность при каждом шаге. Да, счастье периодически надо выпускать на волю. И пробовать его на лету. В такт шагам Андроник музыкально хрустел чипсами... чем-то похожими на листья. Иногда крошил их на ходу – синички подбирали. Синички, кажется, рождаются из тех же осенних листьев, в которых возятся. Наверное, это происходит так: набухает – набухает какой-нибудь палый лист, становится из плоского трёхмерным – вот тебе и синичка. Порх – и с земли на ветку: ровно туда, где этот лист еще недавно висел. Синички исправляют и продолжают оборвавшуюся карьеру умершей листвы. Мёртвое становится живым – причем, еще более живым, чем прежде! Осень убивает только для того, чтобы воскресить. Вот ёлка за три месяца до Нового года уже со вкусом наряжена соседними облетающими деревьями. Кленовые, ивовые, березовые листья и сережки висят на ней игрушками, конфетти, гирляндами. Пожалуй, какой-нибудь особенно большой и яркий кленовый лист подошел бы в качестве звезды на макушку – да пока что-то все не слетал на нее, ждал своего времени. Как Ангел. Вдруг один крупный лист “бомбанул” Андроника в лоб – он даже вздрогнул. Бог раздаёт билеты на концерт жизни. Всем бесплатно! Деревья стояли, как желтые и зеленые настольные лампы, чередуясь и словно передавая друг другу свои блики и отсветы. Это цвет свободы и счастья, цвет великой сентябрьской революции (только из какой истории, какой страны?). Забываешь про школу (и тем более, про то слово на И, которое к ней привязалось через дефис...), про “неволю”, которой нет; “одиночество”, которого нет. Невозможно быть несвободным и несчастливым под этим светом, под этим взглядом... Взглядом? Ну да – как будто кто-то смотрит на тебя сверху. Вдруг пристально и понимающе глянет ярко-голубой глаз в оправе золотых ресниц, и сразу станет как-то тепло на душе. Андроник запил чипсы газировкой, откинув голову и невольно глядя в небо. Верхний океан был таким ясно-голубым, что в одно мгновение целиком наполнил бутыль, и казалось, что Андроник отведал концентрированного неба, втянул полный глоток. Моменты абсолютной, всесовершенной любви впервые познаются в детстве. Позже любовь находит себе предмет приложения и от этого становится “понятной”. Все было светоносным – и небо, древесные шатры, – и казалось, что просто чередуются над тобой желтые и голубые листья. Одинаковые по свету и “консистенции”... Где-то Андроник слышал это умное слово. “Листья – это когти деревьев. Деревья стригут их каждый год”, – сказал однажды Андроник, когда ему было четыре года. Огромные, как джинны, дождевики выросли на газонах повсюду. Крупные – сантиметров пятнадцать-двадцать в высоту, а некоторые, пожалуй, и больше. Центр города был захвачен грибами и стал филиалом леса. Как-то уж очень быстро лесовики выскочили из-под земли – словно на пружинах. Или это маленькие стратегические ракеты до дня Икс прятались в шахтах, а теперь вдруг выдвинулись на поверхность – там и сям, в тайге травы. Грозные и смешные одновременно. И странные, как глюк. Осени ведь все равно, где высаживать свои бесчисленные десанты: она прекрасно знает, что возьмет ВСЁ. Поэтому нет разницы, с чего начинать, чем заканчивать. Она – полководец, который может не задумываться над планированием операций, при любом варианте заранее обречённых на успех. Вот показался центр сада. Тот самый фонтан, который когда-то Андронику приснился, в реальности совершенно ничего не знал ни о каком Большом Интернате. И хотелось крикнуть ему как старому знакомому: – Эй! Приве-ет, Фонтан Фонтанович Фонтанов! Ну что? Как жизнь молодая... или старая?... Не знаю, уж, сколько тебе там лет? Теперь мы не во сне! И ты – не тот, и я – не тот. Из рукава Андрониковой рубашки вдруг звучно вылетела оса... видимо, одна из последних ос этого года. – Блин... даже не успел сказать “соль-вода”! – вздрогнул Андроник – Даже не видел, как ты залетела – а ты уже вылетела! Видно, не судьба была меня ужалить, да? Не судьба! Кто-то сегодня хранил Андроника. “Бог не выдаст – свинья не съест!” Один день, оказывается, может поворачиваться разными гранями. Только что снаружи был день рожденья, а внутри школы вдруг оказался – день учителя. Андроник по своему характеру, что называется, прохлопал его ушами. Смутно помнил, что это где-то в начале октября, но каждый раз в разные числа. В этом вот году совпало... Зато Арсений Петрович, несмотря на всю праздничную суету и нестройные поздравления то от одного, то от другого, про андроникин день рождения ничуть не забыл. – Поздравляю с первым юбилеем! – А откуда... а откуда вы узнали? – захлопал глазами мальчик. – В журнале написано, – засмеялся Арсений Петрович и подарил ему какую-то таинственную, перевязанную лентой коробочку. В ней оказался уменьшенный, но всё равно очень реалистичный... шоколадный кларнет. – Спаси-ибо! – совершенно восхищенно выдохнул Андроник при виде этого никак не ожидаемого немузыкально-музыкального подарка. Провалиться со стыда! Он со своим днём рождения забыл, что сегодня еще и день учителя. Ух, дура-ацкая память! Арсений Петрович сделал подарок, а Андроник ему – нет!? Вон свинство! Выскочил бы сейчас в “магаз” в ста метрах, что-нибудь бы купил... да ведь все деньги, дурак, потратил еще утром на воду и чипсы: только в интернате что-то там осталось, но не тащиться же туда. Не придумав ничего лучше, Андроник решил подарить Арсению Петровичу... букет. Не магазинный. Вспомнил, как по дороге сюда глядел на листья... ну вот, пусть будут хотя бы листья. Андроник никогда не сознавал умом красоту природы... просто эта красота действовала на него непосредственно, как воздух или свет. Клён, в ста метрах от школы, рассыпчатым солнцем разлохматился перед мальчишкой всеми своими протуберанцами. Если б в эту секунду Андроника попросили сфотографировать Счастье как таковое, он бы сфотографировал именно эту живую вспышку. Но никто его не просил, он и не фотографировал. Он только знал: и мама не далеко, и Бог не высоко: все – здесь! Ум при этом знании был не при чем. Андроник просто выбежал на перемене из школы и насобирал листьев. Потом вдруг подумал, что дарить листья – это как-то уж совсем банально, совсем по-первоклашному, даже по-детсадовски... и решил сорвать для оригинальности те несколько “трюфелей” (не знал, как называются эти грибы!), которые только что так поразили его по дороге в школу. Через несколько минут он, запыхавшись, вручил Арсению Петровичу самый странный букет, какой только видели стены этой школы за всю её историю. Композиция, наверное, вызвала бы одни ассоциации у фрейдистов, другие у наркоманов... но Арсений Петрович, к счастью, не был ни тем, ни другим, так что радостно рассмеялся от этого неожиданного подарка. – Только грибы, наверное, несъедобные... в отличие от вашего кларнета! – на всякий случай предупредил Андроник. – Это просто... как это называется? ... икебана такая. Он не знал, куда себя деть от дурацкого волнения и что еще сказать. -Портрет композитора Листа? – пошутил Арсений Петрович, подняв и очень внимательно разглядывая против солнца кленовый подарок. Андроник еще не проходил такого композитора, но всё равно был доволен, что Арсений Петрович доволен. – А грибы – это, наверное, портрет Глюка? 2. Да, утром был день рождения, днём – день учителя, а вечером – день Нептуна. Аня, пятнадцатилетняя девушка из соседней комнаты, в очередной раз поссорилась со своим парнем. Со своим ненаглядным Ромашиком – Ромасиком. Теперь “уже окончательно”. Гораздо окончательней, чем прежде! – Сволочь, он мне изменил! – оповещала она весь интернат. – Он уже пятый день (!) в школе с этой Альбинкой! Теперь всё-о! Я ему никогда этого не прощу! Гад неблагодарный! – А давай ему отомстим за Аню! Проучим! – недолго думая предложил Пашка. – Она же хорошая: два раза с нами печеньками делилась... – Давай! – тут же согласился Андроник. При всех на свете случаях “несправедливости” эти бескорыстные рыцари-вредители были всегда тут как тут. И всегда на высоте – по крайней мере, физической. Позицию они выбрали заранее. Лестница в интернате была двухпролётная и очень крутая – когда-то в этом бывшем барском доме она служила чёрным ходом. Верхняя площадка нависала балкончиком над нижним маршем – на этом и основывалась засада. С тактической точки зрения, пост для поражения противника был выбран идеально. Гарантированное попадание с приличной дистанции и гарантированный безопасный отход, прежде, чем враг успеет опомниться. Ведро было набрано заранее. И сейчас, изогнуто отражая в себе окно, как рот, оно казалось, улыбалось в предвкушении использования. Ироничное, сытое, переполненное и готовое к действию. – Объект идёт! – громким шёпотом оповестил Андроник. От радостного волнения – наверное, как у конструктора перед запуском его новой ракеты, – гудели ноги. Как только щеголеватый и кудрявый, как пудель, Ромашок в непривычно ракурсе – “проекция сверху” – обозначился над нижними ступеньками, на него обрушился ошеломляющий двухсекундный водопад. “Изменник” познал на себе, что чувствует мартовский кот, когда его внезапно поливают с балкона. Топот, хлопок дверью и дружный смеховой дуэт дополнили эту великолепную сцену звуковым сопровождением. Миссия выполнена! Уже через пару минут Аня орала сквозь двери: – Вы, придурки! Вы чё наделали! Вы зачем моего Ромашку облили!? – Да мы думали... ну, типа за тебя ему... – растерялись ребята, не решаясь открыть дверь. – Думали-думали! Малявки, кретины, дауны! вы думать не умеете – вам нечем! Бамбино – дебилино! Меня бы спросили, рыцари недоделанные! Ну, я вам это еще попомню... в жизни не прощу! Моего Ромасика облить! – А чё она на нас наорала-то!? – недоуменно и обиженно пытался сообразить Пашка. – Фиг пойми! Ни за что! – вздохнул Андроник. – Вообще наглёж! – продолжал соображать Пашка. И вдруг его осенило: – А давай ей отомстим! – Дава-ай! – тут же согласился Андроник. – Ну, и зачем вы это сделали-то? – с трудом пытаясь скрыть иронию, спрашивал наутро Арсений Петрович. Возмущённая Аня, в которой вспыхнула новая любовь к своему “Ромашику”, уже успела нажаловаться ему. – Не знаю! – искренне пожал плечами Андроник. Он стоял... весь в каком-то пушистом ореоле невидимого света. Но иногда невидимое бывает сильнее зримого – и это был именно тот случай! Арсений Петрович для проформы легко ругал их и одновременно думал “Чудесные вы, чудики”! А кто-то, наверное, в это же самое время где-нибудь в соседнем кабинете говорил: вот чудовища! Но как ни различались суффиксы, относительно корня все были согласны. 2. Плутон Сын мой, бойся Тарбормота Он когтист, клыкаст и лют Не ходи через болото: Там ведь Цапчики живут Льюис Кэролл 1. От облетающих листьев мир за окном с каждым днем делался всё больше и солидней. На соседнем доме (какое-то ведомство) лениво и скучно висел скукоженный флажок. Далеко за деревьями чуть проглядывал куполок церквушки, сам похожий на золотой листик – его трехмерная объемность на таком расстоянии вовсе не ощущалась. Город расставил в осеннем пейзаже свои разноплановые знаки и символы: религиозные, рекламные, политические, нейтральные... Выбирай на вкус – или вовсе ничего не выбирай, а просто живи. Детство, как огромный город, прекрасно именно своей альтернативностью – потенциально в нем уже есть ВСЕ. Все уже построено: все выглядывает из-за листвы с разных сторон. Медленное преодоление в себе интерната... правильно Арсений Петрович сказал про “свержение”. Только это какая-то очень уж затянутая во времени революция. Сегодня, вроде бы, ты победил; завтра оказывается, что еще нет... послезавтра опять кажется, что победил. Пашка предложил по ночам, когда никто не видит, заниматься паркуром. Ходить вместо спортзала в главную комнату, где большой “спортивный” диван и толстые, как Пончик, кресла. Андроник сразу же согласился. Хочется владеть своим телом... как музыкальным инструментом. Только тут уж не музыку извлекать, а просто дурацкие законы физики – шизики преодолевать! Когда в мире слишком много разных “нельзя”, то рано или поздно “можно” будет уже без всякого разрешения! – Диван у нас будет вместо трамплина. Он здоровый, как батут! – Ага! А прыгать будем без света. – Во! Без света – полный экстрим! И на вахте по “видюхе” нас как раз без света не заметят! Все запретное привлекает. Не знаешь, чего остерегаться больше: чего-то сверхъестественного, что таится в темноте – или того, что вполне естественно могут “застукать”. От того и другого говоришь шепотом – а от шепота даже самые простые разговоры делаются таинственными. В детстве ночь неотделима от тайны. Самое лучшее для мальчишек сочетание: темнота, адреналин, запретный плод. Полная темнота. “Мы – сами себе свет!” Да, есть в этом что-то космическое... Жаль только, никак не разгонишь себя до космических скоростей! Однажды Андроник пошел на паркур один, без Пашки. И не успел первый раз прыгнуть, как вдруг ему беспричинно стало не по себе. Вопреки их с Пашкой традиции, он решил включить свет. Странно, но люстра в зале не хотела включаться. Не хотела, чтобы страшное прекратилось. Может, была в заговоре с ним? Андроник быстро, как к спасательному кругу, бросился к включателю в смежном коридоре. Но и там разнесся только бессильный щелчок в пустой темноте. Тьма беззвучно смеялась над попытками живого существа выкрасть себе хотя бы один безопасный клочок пространства – без нее. “Только бы, только бы!..” Но и третий выключатель не сработал, “Не-ет, это не свет отключили, а тебя от света, – сказал кто-то без слов. – Сейчас здесь что-то будет...” Андроник прекрасно знал эту игру. Что-то “бывает” всегда без света! Он бросился бежать. Ничего конкретно страшного не видно только потому, что оно победило, потому что оно – везде. И тут он почувствовал, что в этой тьме не может бежать – по той же самой причине, по какой свет не может включиться... Андроник вдруг понял, что это опять очередная диверсия. – Эй! Я же тебя знаю, Админ! Это опять твои штуки! – крикнул он и проснулся. Он переживал тот возраст, ту личную “историческую” эпоху, когда плохо бывает, скорее во сне, чем наяву. Когда чудовища еще вынуждено, соблюдают границы потустороннего мира, (а мир сей чудовищным вовсе не кажется). Есть в жизни человека такая эра, когда максимум всех страхов приходится на сны. На это гетто, специально отведенное для всякой дряни, чтобы ее не было ни в каких других местах... В реальности же поход Андроника к импровизированным паркурным снарядам имел совсем другой результат. Дошли они с Пашкой благополучно... Птенцы ног шустро вспорхнули на волю, как из четырех гнезд, из старых тапок, оставив этот мусор валяться у подножия “батута”. Кажется, это совсем не ты летаешь вверх тормашками, это мир без слов повинуется тебе и охотно выделывает вокруг твоей оси замечательные акробатические трюки. Ты сейчас – властелин. Всемогущий, веселый и добрый. Да каким же еще и быть настоящему властелину! Мир желает, чтобы его приручили. Мальчишкам он покоряется даже скорее, чем взрослым. Особенно волшебно хлопали в воздухе длинные волосы Андроника – казалось, они отдельно, как живые, выполняли свои упражнения, по самостоятельной программе. Сейчас уж никто не посмел бы сказать, что Андроник похож на девочку, видя, какие выкрутасы он вытворяет. Но видеть-то как раз никто и не должен – в этом весь прикол. Цирк без света и без зрителей. Отталкиваясь, они забегали на стену, правда, в отличие от шустрых тараканов, смотревших на их упражнения, у них не было шести лапок с присосками, так что забегать получалось на пару мгновений – соответственно паре ног. И все-таки хоть на эти мгновения вертикаль превращалась в горизонталь – они меняли мир! О, конечно, мир, как неваляшка, тут же возвращался в исходное положение – но ведь они все же успевали (успевали!) поймать его на этой коротенькой уступке: он уже никогда теперь не сможет притвориться, что совсем незыблем. Эти сорванцы ловили всеобщего “всесильного” интернатского педагога на слабости. Его авторитет падал, хотя иногда падали и они. Наш мирок не любит, когда посягают на его устои и истинность его земных уроков... но он не всемогущ! Совсем не всемогущ! Вот что главное: есть что-то большее. Всегда есть что-то большее! Заходили доски старого пола, спрятанные под линолеумом – хитрые “подпольщики”. Мелкой-мелкой дрожью завибрировал шкаф – как дребезжат при переключении старые холодильники. Мальчишки не учли, что совсем недавно сюда перенесли этот грохочущий предательский шкаф. – Нас не видно – но слышно! Че-то мы это реально не предусмотрели! – запоздало догадался Пашка. – Вы че, совсем дауны, что ли! – вышла из своей комнаты заспанная Аня – та самая, чьего несравненного Ромаша они недавно облили. – Не, мы только учимся! – скромно откликнулся Пашка. Жили они в соседних комнатах, но в параллельных мирах. Вдвойне параллельных. Во-первых, из-за разницы полов. Во-вторых, из-за разницы в возрасте (4 года на заре жизни – это целая эпоха: дети и подростки дальше друг от друга, чем дети и взрослые). Жили – не тужили, иногда даже подкалывали друг друга, но в целом общаться было “не про что”, Да и нелюдимой, замкнутой была эта Аня: детей, в отличие от некоторых других девушек, не любила вовсе. Скоро она мстительно привела с первого этажа дежурную, которая, увидев прыжки ребят, оторопела: – Это что у вас тут такое? – Паркур! – синхронно и коротко, как пароль, откликнулись оба мальчика. – Чего?.. – не поняла пожилая няня из совсем другой эпохи. В ее вселенной таких слов не водилось. – Паркур! – повторили мальчишки. – Перекур? – не расслышала старуха – Паркур! – повторили ребята в третий раз. – Ну, это значит... ну, препятствия там всякие преодолевать... там всякие поверхности сложные... – Беситься значит?! – упростила по-своему няня. – Ну, можно и так сказать, – согласился Андроник, потупившись на свои ступни, белые в луне, как русалочий хвост. – С ума сошли ночью скакать! Брысьте-ка к себе в постели и чтоб я больше такого не видела и не слышала. Завтра директору все про вас расскажу. Это что это ещё такое, дикари какие! – Как раз и не дикари, а очень современные – пробормотал себе под нос Андроник. – Паркур – это самое современное искусство... – Не удалось в этот раз! – констатировал он, запираясь в комнате. – А ты знаешь, что такое “удалось”? – сразу загорелся Пашка – Что? – Животное-гибрид: удав плюс лось? Утром солнце глянуло в их комнату так робко и радостно, будто это совершенно живой гость перешагнул порог (только почему-то порог окна, а не двери!). В его одушевленности не было никаких сомнений. Он без слов шутил, и хотелось улыбнуться этим шуткам. Мамы рядом нет, зато солнышко – тут как тут. Жизнь хороша Утром Детства, пока все – живое, пока все причастно этой жизни. 2. Когда я сплю, мне кажется, что меня нигде нет: ни в одной постели, ни даже в комнате. Где я тогда, мама? Корней Чуковский В один вечер Андроник долго не мог уснуть. Жаль, что теперь не пускают на паркур: делать-то всё равно нечего! Вдруг из под кровати начало медленно вытекать что-то неизбывно черное. В детстве все знают непреложную истину: ужасней, чем то, что таится под кроватью, ничего на свете нет и быть не может! И вот исподнее подкроватное зло начало клубами расползаться по комнате. Вот затопило пол. Вот зловещим паводком стало подниматься выше. Будто в бездну бросили дрожжи, и эти дрожжи (от слова “дрожать”?), как ни странно, на нее подействовали. И сейчас ВЕСЬ МИР станет бездной – не бездны не останется. Андроник хотел закричать, но не смог. Хотел убежать – и не смог. А аморфно-газообразный ад продолжал подниматься. Вот он уже сравнялся с кроватью, и кровать стала островом продолговато-гробовой формы на могильно-черном океане. Сейчас и этот остров начнет затапливать – засасывать. Андроник совсем не умел молиться, но вдруг в каком-то озарении вспомнил “Ave Maria” Шуберта. Не зная, что еще можно сделать, он мысленно проиграл ее про себя. Ад досадливо зашипел, не выдержав концерта. Вздохнул, плюнул и просочился сквозь пол обратно, как спадающий разлив. Бывают особые кошмары “в квадрате”, вся реалистичность которых строится на том, что полностью воспроизводится привычная обстановка – та же кровать и та же комната, в которых ты засыпал. Андроник нырнул в одну из “зеркальных” зал мироздания – оказался наконец по ту сторону СТЕНЫ и ее ПЯТЕН, где все то же, да не то... Спасибо, вынырнул! 3. При попытке к бегству 1. В странной взаимной комбинации царят нелюбовь к жизни и страх смерти Антон Чехов И даже надпись “Я люблю тебя”, как-то оставленная тобой среди этой похабщины, выглядит очень похабно. Игорь Тишин После кошмара Андроник долго не мог уснуть. Блики уличных фонарей расставили своих бледных призраков по углам комнаты. Те стояли молча и недвижимо, нечеловечески квадратные и нечеловечески плоские – настоящие потусторонние часовые. Еще лет в семь Андроник всерьез побаивался таких фосфорных настенных стражей, но теперь был, разумеется, слишком “большой мальчик”, чтоб обращать внимание на подобные “пустяки”. Видимо, это отношение было взаимным, потому что те на него тоже никакого внимания не обращали. Да и чего там обращать? Так, еще одно очередное двуногое интернатское существо! Луна перед окном стояла так близко, что хотелось нажать на нее, как на кнопку звонка – для срочного вызова спасателей. А то, что перед ней стекло... ну, так кнопка пожарной сигнализации тоже ведь до черного дня застеклена. Мальчик перевел взгляд вниз. Еще одна Луна отчетливо и пристально смотрела из лужи прямо в его окно, и становилось не по себе – словно она светила из необъятной подземной бездны. Мир застыл меж луной и луной и ждал чего-то. Когда луна вступает в союз с ноябрем, как Ехидна с Пифоном, только и жди чудовищ. Что-то должно было в эту ночь произойти. Что-то еще, кроме простого минутного кошмара. Вот на крыше дома напротив, на самом краешке карниза, вспыхнула необыкновенно яркая неоновая лампочка. Андроник удивился: когда это её успели там присобачить и зажечь – вроде, только что ничего не было. Но постепенно лампочка все заметней отделялась от карниза, и стало ясно, что это большущая звезда. Точнее, планета Венера, но Андроник в таких тонкостях не разбирался. Просто какая-то очень уж раскормленная звезда – как Пончик. Андроник еще не знал, какая куча проблем у людей из-за этой “звезды” – точнее, из-за всего того, что она олицетворяет. Пожалуй, по требуемому количеству жертв она намного страшнее Марса. Вдруг в соседней комнате раздался крик. “Ой, это по нашу душу!” – сразу понял Андроник, соскакивая с подоконника. Но здесь требуется пояснительная предыстория. 2. Серая ночь, в окнах дымит рассвет. Солнце взойдет, а может быть, больше нет? Юрий Шевчук Жила-была в интернате девочка Аня. А мать её обитала в солнечной Вероне, наслаждаясь счастьем с “НАСТОЯЩИМ итальянцем”, как она сама выражалась. И пребывала в полном спокойствии за дочь, оставленную в надежном и престижном учебном заведении. Каждое лето она брала её к себе, в Италию, и считала, что дочь искренне счастлива: что же может быть лучше такой полной, яркой, насыщенной жизни “на две страны”. Будущее, как и настоящее, представлялось ей искристым, как фонтаны Рима, феерическим, как венецианский карнавал. Где-то в том оставленном, дурном мире висел-висел, как старая афиша, и все никак не мог оторваться серый, потрепанный ноябрь... но, конечно же, по окончании школы (а может даже, 9-го класса?) она заберет любимую дочку из нелюбимой сырой ноябрьской страны... и вот та, уже окрепшая, поставленная на ноги, сможет оценить по достоинству все солнце Италии, все заранее открытые для нее матерью неограниченные возможности. Жизнь прекрасна! Но совсем не прекрасна жизнь в юности, что бы там не говорили. В нашем мире правит Диктатор. Его репрессии – это депрессии. Он репрессирует всех, но больше всего – самых молодых. Юность. Все аксиомы жизни неожиданным образом переходят в разряд теорем. Надо ещё доказать самому себе, что ты живешь... и не у всех это получается. Что такое юность? Из теплого дома детства люди выходят на улицу и депрессия нападает на них, как мороз зимой. Она нигде – и везде. Она и абстрактна, и конкретна одновременно – как “30 градусов мороза”. Разумеется, как и подобает юному возрасту, все одеты по-весеннему. Но это только они считают, что у них весна! В космических просторах времен года не существует. Подростковый возраст – смертельное заболевание детства: его старость, дряхлость и впадение в маразм. Чаще всего этот маразм называют “любовью”,... хотя от этого он не перестает быть маразмом. Подлинная любовь – это когда любишь весь мир, глядя на одного человека. Не-любовь – это когда игнорируешь весь мир, глядя на одного человека. Именно такая “любовь” рано или поздно неизбежно оборачивается тем, про что сами подростки метко говорят: “от клево до ...ево всего две буквы!”. Именно такая “любовь” и постучалась в двери к Ане. И именно такая “любовь” с регулярными сценами ревности однажды предсказуемо осточертела прекрасному “Ромасику”. – Ну, если гора не идет от Магомета, Магомет идет от горы! – устало сказал он. – Чего? – как всегда, не поняла Аня. Иносказания были не для нее! – Достала ты меня, вот чего. Пошел я! И пошел. И больше уже не пришел. Аня думала не очень долго. Ночь ей помогла. Темное чешское стекло ноябрьских сумерек. Огромный черный таракан выполз на свою еженочную стражу ровно на середину стены. Таинственный в своей неподвижности и своей черноте. Как воплощение “потусторонней” мудрости. Циклоп ночи заглядывал луной в окно, бессмысленно и неотвязно пялясь в глубь комнаты. Только у неживой природы может быть такой пристальный и абсолютно безжизненный взгляд – что в окно, что в душу. И только неживому присущ такой гигантизм. И все неживое размножается, как раковые клетки, за счет живого... “Вот за счет этой дуры, например” – думал Циклоп. Смутно послышалось хлюпанье голубиных крыльев в трубе вентиляции. Они всего лишь лезли в тепло – и конечно, не догадывались своими птичьими мозгами, что место, где тепло, станет для них ловушкой. Причем, никем специально не приготовленной и вообще не предназначенной для залезания. А может, мы со времен Адама тоже живем в “трубном” мире, изначально не предназначенном для нас. И все бьемся, как эти несчастные голуби, упавшие в трубу. Аня, не долго думая, полезла в свою трубу. У нее был самозатачивающийся канцелярский ножик, но громадный кухонный казался как-то надежнее, солидней, что ли. Она тихо прошествовала на кухню, взяла его, словно взвешивая в руке, зажмурилась и наконец решилась. “И-их!” – поперек запястья. Черной листвой зашуршали-забеспокоились вороны во дворе. Словно почуяли что-то неведомое людям. Сейчас сон и явь поменяются местами, и начнется вечный сон: состоится, наконец, долгожданная прививка. Но... когда Аня приоткрыла глаза, крови оказалось меньше, чем боли. То, что на первый взгляд казалось и могучим, и острым, на деле давным-давно затупилось, как сибирский валенок, и она в сердцах звякнула ножом об пол. Размеры, как всегда, обманчивы! Пришлось лезть за “маленьким, но удаленьким” перочинным – уж он-то не подведет. Надо только сделать разрез поглубже. Но здоровая рука, едва юркнув в сумку, вдруг погрузилась во что-то липкое и на ощупь противное, как сопли. Аня оторопела... на несколько мгновений. Уставившись ошалело, тупо моргая, на обе руки: одна в липком красном, другая в липком белом. Впрочем... через пять секунд она все поняла. – Б...! эти деби-илы говнистые опять все измазали! Я их щас убью! Бошки сверну! Суки, ублюдки! Геи, проституты, чихуахуа!.. – Че ты там опять шумишь? – сонно потянулась соседка Юля. – Щас только каким-то двум уе...ам бошки оторву и перестану шуметь! – и Аня пулей вылетела из комнаты. Через несколько секунд она уже ломилась (правда, безуспешно) к двум “самым знаменитым на всю школу маленьким мудакам”. – Ты чего? – заспанным голосом проворчал Паша. – Дверь вышиблю – и мозги ваши заодно... хотя их у вас никогда не бывало! – У нас-то бывало. – Вышиблю, открывайте! Она хотела сказать “вышибу”, но оговорилась по аналогии с “люблю”: только это и было у нее на уме даже во время ругани. – Какие же вы долб...! – А лучше пена для бритья, чем кровь, да? – дразнил ее Пашка. – Че вы наделали, говногеи!? – Да ничего: мы просто новую пену для бритья купили и решили опробовать, как она действует. А Андроник предложил с твоей сумки начать. Я сказал: “О’кей, гугл!”. Последствия ты видела... И вот Аня стояла беспомощная и глупая перед закрытой дверью, за которой звонко, как колокольчики, хихикали эти шуты гороховые. От злости она даже не заметила, как передумала кончать с собой. Тут уже совершенно проснулась и, зевая, вышла на шум подруга Юлька – соседка по комнате. Хотела спросить... но увидела руки Ани и в секунду все сообразила. Дремота резко слетела. Теперь уже Юлька кричала на Аню. Ну... старый дом проснулся! Вездесущая Жизнь в лице двух глупых мальчишек победила. Ане уже перевязывали руку, она не сопротивлялась. И сама кровь казалось искусственной, посторонней жидкостью, никак с этим глупым телом не связанной. Юные овечки и курицы льют ее из вен, как клюквенный морс. Зачем им что-то жалеть, когда все дешевое и чужое: мысли, чувства, “любовь”, “кровь”, “смерть” – все же заемное, “модное”, ничего своего! Модная жизнь и модное расставание с ней... Странно еще, что кровь льется настоящая – вот это-то с чего бы!? – Эгоистка! – жестко сказала Юля – Ты же это сделала не чтоб убиться, а чтоб тебя лишний раз пожалели! Подростки, в этом смысле, великолепные психологи и чувствуют до мельчайших деталей “игры” других людей (но только не свои собственные!) Тут их не проведешь! Самообмануться им во много раз легче, чем быть обманутыми. – Бачек в голове должен быть, поняла: смывать надо такие мысли! Не знаешь, этикет такой: встала, сходила – смой за собой! Тем временем, под ее ругань, темнота понемногу стала рассеиваться. Полночь – это океан, а сумерки – его шельф, мелководье. Начало утренней зари – вообще пляж. Не все глубоководные жители решаются подходить так близко к берегу. Утро – шанс оторваться от них. Испокон века об этом спасении извещали звуковые маяки петушиных криков... а ныне, в городе – шум первых автобусов. Первые признаки жизни поверхностных вод. Странное сочетание: поздняя осень, раннее утро... Бледно-болезненное, но все же явно живое небо с удивлением рассматривало последствия несостоявшегося суицида. И оно же через соседнее окно с любопытством склонялось над постелями усталых, уснувших героев – двух вредителей-спасателей. То ли склонялось, то ли кланялось. Сегодня они победили. То и дело приходится отбивать атаки того мира: раз – кавалерийский наскок! Раз – большой штурм... “Фэнтези” всей нашей жизни! Есть, конечно, люди, которые не замечают, когда их атакуют... но их-то и надо беречь больше всего, как зеницу ока. Мы не умеем сражаться с тем, чего не видим. А оно с нами – умеет. Жутковатое ощущение: кто-то приходил. Кто-то по касательной задел и ушел (в стенку?) “до времени”. Вроде, уже даже взял за руку, оставил след на запястье. Чего-то у него состоялось уже “почти-почти, но не совсем”... в общем, лучше об этом даже не думать! Слава Богу, “почти” не считается. Ухода не было, но “приход” – был. 4. Чертово колесо И будет жизнь – по замкнутой прямой; по той, что обладает свойством круга: не торопясь, всё дальше друг от друга и вот уже не слышен голос твой и, кажется, нас разделяет вьюга и никому не даст попасть домой... Андрей Макаревич Лозунг Заботливой Матери такой: “Я всё сделаю для твоего счастья при условии, если ты останешься несчастным. Я всё сделаю для твоего выздоровления при условии, если ты останешься больным”. Михаил Литвак – Знаете, я еле сумела дозвониться ее матери по международной связи – Италия всё-таки! – жаловалась заведующая интерната. – И как? – спросил Арсений Петрович. – Она совершенно ничего не поняла! Вообще! Она – вся в Италии, здесь её -нет. “Вы отвечаете за безопасность детей, пока она у вас. Вот и обеспечивайте их безопасность! Я-то тут при чём? Что вы мне это говорите? Я свою Анечку знаю – она никогда ничего страшного не сделает: это, наверное, ваши ребята что-то перепутали или нарочно так зло подшутили”. Так я ничего ей и не смогла объяснить. Но она на зимние каникулы приедет сама, вы уж поговорите с ней, пожалуйста, Арсений Петрович – у вас лучше получится. – Вы думаете? – Ну, все же знают ваш дар общаться с людьми, Арсений Петрович! – Спасибо, поговорю, конечно. Только честно признаюсь: всегда боюсь общаться с мамами! С отцами – другое дело: это то же самое, что с самим собой. А с мамами? Это все равно как если б всем вдруг объявили, что Бог – женского рода, но надо как-то срочно найти с ним общий язык – иначе всему миру труба! Вот такие вот немножко еретические антифеминисткие мысли. Мы все дети Адама... и особенно Евы! – А почему особенно? – Да потому что мать для ребенка всегда важнее отца. И она нам передала все евинское: – всё “ейное”, как дети говорят. И теперь, даже если мы не разлучены с мамой... то всё равно с Отцом-то разлучены точно... А если серьёзно, то на самом деле просто с детства всю жизнь жалеешь свою маму – и от этого не знаешь, как общаться с чужими. Он вспомнил тот день, когда острее всего жалел и себя, и маму – тогда это для него полностью слилось. Тогда он чуть было не потерял её насовсем. “Мамы-мамы! Да ведь вас самих надо спасать... и кто же вас спасёт, как не мы?”. Это было ровно месяц назад, – ну да, потому что в месяце как раз тридцать дней... да нет, ошибся, это было тридцать лет назад: не стоит путать дни и годы... хотя наша душа не делает между ними разницы – только ум. Это было, конечно же, первого сентября... ну да – потому что всё самое важное всегда бывает первого сентября. Вероятно, мир был сотворён Богом первого сентября... так, по крайней мере, многие верили в древности! Они шли с мамой... Но здесь надо пояснить, кто такая Сенина мама и куда она всю жизнь шла! Отец умер, когда Арсению было два года, и он его совсем не помнил. Мамино воспитание было весьма своеобразным. Родной брат как-то сказал про неё: “Представьте понятие Женщина, возведённое в десятую степень. Вот это вот – моя сестра!” Она была о-очень впечатлительной. – Какие у нас люди злые! Представляешь, Сеня! Даже котёнка убили этой ночью прямо у нас во дворе. Пока ты спал, представляешь? – Как? – вскочил 10-летний Сеня. – Да вот так вот! Какой-то котёнок мяукал – мяукал прямо под нашими окнами. Я хотела спуститься, но побоялась – ночь, а у нас тут всякие ходят. И хорошо, что не спустилась – а то бы и меня тоже убили! Люди такие жестокие – им что котёнка беззащитного убить, что женщину! – Мам! – встревожился Сеня. – А ты, прям, слышала, как его убивали? – Нет. – А где он лежит? – Откуда же я знаю! Не видела. Но он мяукал, мяукал, а потом перестал. Что же могло случиться? Убили, конечно! Какому-то извергу надоело, что он мяучит – вот, наверное, спустился и убил! Какие у нас все-таки люди жестокие! – Ма-ам! А может, его просто кто-то взял себе? Ты не спустилась, а кто-то спустился и взял. Или он просто ушёл в другой двор. – Да?.. Ой, ты меня успокоил! Я об этом почему то даже не подумала. Ей очень трудно было устроиться на работу. Точнее, не устроиться трудно, а усидеть. Абсолютно везде, как на подбор, оказывались “не те люди”. “Я для того, что ли, получала высшее образование, пять лет училась, заканчивала!..” Но особенно её “убивала” всеобщая “грубость”! В одной организации она сказала вполне доброжелательным, но болтливым и “примитивным” коллегам: – О чем мне с вами разговаривать!.. В результате её трудовая книжка по обилию кратких записей походила на телефонную. А тут вдруг подвернулась другая возможность – устроить сына оказалось куда легче, чем устроиться самой. Тут её “грубость людей” ничуть не “убила”! Как там Пугачёва поет: “Я его не запру безжалостно”. Ах, это про счастье, не про сына. Почему же она его все-таки ОТДАЛА? Главное дело было даже не в отчимах (странно звучит это слово во множественном числе!), с которыми она в силу своего характера так же быстро расходилась, как и сходилась. Дело было в отце Сени... точнее, в той памяти, которую он по себе оставил. Патологическая неприязнь к отошедшему в мир иной мужу стала главной движущей силой в воспитании сына: “Не хочу, чтобы мой сын вырос такой же тряпкой, как его отец!” В чём именно заключалась “тряпичность” мужа, с её слов так и оставалось неясным... возможно, в том, что столько лет терпел такую жену. Как-то “гармонично” свои эгоистичные интересы сочетались у неё со своеобразно понимаемыми интересами Сени. Все, что она делала для себя, она всегда делала только “ради сына” – и это было её вечной индульгенцией. Она считала, что у Арсения надо “воспитать характер”... причём, у неё, как у женщины, это не получится. “Моему сыну нужен настоящий отец!..” – соответственно этому вполне разумному посылу, забракованные “отцы” регулярно сменялись. Тогда... был сделан вывод: “моему сыну нужна настоящая Школа!” Именно так – Школа с большой, с самой большой, с большущей буквы. Просто школа – это не то! Спортинтернат (причем, довольно далеко, в соседнем городе) вдруг выскочил, как гриб, в шишкинском лесу её планов – не ради спорта (“не хочу, чтобы он был спортсменом!”), а все для того же Характера (опять-таки с большой буквы). Гриб был очень красив, как и все её проекты... съедобность же в шкале её оценок являлась не самым важным показателем. Очередной отчим, очень тяготившийся воспитанием (и присутствием) пасынка, с большим энтузиазмом подсказал этот план. Но окончательное решение, разумеется, приняла она сама. – Я стояла у них сегодня на приёмной линейке, – жаловалась она брату. – Смотрела, как они там стоят. Какие у них лица! Они все такие потерянные... смотрятся, та-ак откровенно говоря, жалко! – Что, так сильно переживаешь? – Да, та-ак сильно! А тебе-то что! Тебе никогда не понять чувств матери! – Но ты же сама отдала его в интернат, а теперь сама страдаешь. – Да, я страдаю! Тебе никогда не понять чувств матери. – Ну, так в чём же дело, забери его тогда, не мучай ребёнка! – Это тебе легко так рассуждать! Ты мужчина! Тебе не понять чувств матери!!! В этом диалоге была она вся. Знакомые видели тучу в её глазах и, опасаясь грозы, спешили по домам: “Кажется, дождь собирается”. К сожалению, Арсений, наоборот, не мог спешить “по домам” – его адрес поменялся, и Дом стал понятием вожделенным, но почти мифическим – вроде Эльдорадо или Китежа. Итак, в тот день все с самого начала шло не как обычно. Огромный осенний лист бабахнул по планете, вызвав землетрясение... от которого Сеня, вздрогнув, проснулся. Лист календаря торжественно взбросил к небу кол над словом “сентябрь”, как над черной от толпы площадью для казни – а рядом более мелким текстом был пропечатан приговор. Ровным колом стояли и стрелки на часах, отмечая шесть утра.... Весь август Сеня ждал этого дня, как старообрядцы конца света. Но вот он наступил, и внешне в нём не было ничего особенно ужасного. Правда, с самого утра день – артист безбожно фальшивил: то изо всех сил пытался изображать что-то будничное, заурядное, то через минуту вдруг некстати сбивался на нечто торжественное, пафосное – то переходил на лирику ранней осени... в общем, старался всех запутать, как мог, хотя сам, похоже, понимал, что ему никто не верит. Конец – он и есть конец, во что его ни обряжай: в будни, праздник или лирику. Сегодня всё другое. Само солнце кажется нервным. Его свет как-то связался с бешеным таймером дня, а таймер вышел из строя. И включить внутри себя режим “все как обычно” хотя бы на несколько часов так же невозможно, как, например, при падении с сотого этажа полистать книжку с картинками или поиграть в тетрис, “пока еще есть время”. Состоялась очень торжественная приемная линейка в интернате, а потом их всех (теперь уже полноправно интернатских!) в честь великого праздника Дня Знаний – милостиво отпустили погулять с родителями... аж на целых три часа! До половины второго! Какие они щедрые! И всё это “свободное” время с полодиннадцатого до полвторого впечаталось в подсознание Сени и неотступно стояло перед ним как четкий рисунок чаши, очерченный на циферблате стрелками. Мальчик нёс в себе эту чашу, а она несла его. Зашли опять к дяде, у которого ночевали: какая разница, куда идти, если рогатина стрелок в любом случае надета на шею и, всё сужаясь, не даёт ни далеко убежать, ни нормально дышать. От той прощальной прогулки он усвоил на всю жизнь еще одну вещь: никакое перемещение в пространстве не спасает от интерната, если ты уже его “гражданин”. Сеня “печёнкой” заранее знал все тайны этого детского гетто. Ещё не видя, чувствовал всё, что там будет. Он-то понимал гораздо больше своей матери! Дядя опять что-то спросил про интернат. – Не называй это интернатом! Не говори это слово! – гневно перебила его мать Сени. Я сына не в интернат отдаю, а в лучшую спортивную спецшколу, где с ним будут заниматься лучшие педагоги и тренеры. Где ему будет хорошо! Я – мать, что бы ты там ни думал! Мой ребёнок – не сирота и я его не бросаю... Так что забудь это гадкое слово и вообще не смей его употреблять! – Ой, не говорите такое страшное слово! – неожиданно вспомнил Арсений Петрович эту сцену много лет спустя, когда смотрел телевизор первого марта две тысячи четырнадцатого года... Там, правда, речь шла уже не про интернат, а про войну. И после того, как её объявили, тоже не рекомендовалось употреблять это слово. Еще тот день породил у Арсения особый “жанр снов” на много лет вперед: сны-расставания. Регулярные сны, где он прощался с кем-то, видел кого-то последний день и последний раз в жизни... пытался этот последний день как-то растянуть, что-то успеть сделать, сказать, что-то вместе увидеть с уходящим. Ведь то, что увидишь в “последний день”, увидишь навеки. Потом эти особые сны (повторявшиеся раз в несколько месяцев) даже преложились у него в музыку. Нечто вроде Реквиема... но не по тем, кто умирает, а по тем, кто “уходит”. После короткого пребывания у дяди – раз уж очередной диалог с ним у Сенькиной мамы опять не сложился – они пошли гулять по городу. Завтра маме предстояло ехать домой. На минуту Сеня подумал было, что всё сейчас – почти как летом, что можно представить себя в июле... или даже в июне. Но тут дунул ветер, и с зеленых деревьев полетело так много невесть откуда взявшихся жёлтых листьев, что сразу же стал безнадёжно ясен обман. Не поместиться трём месяцам лета в трёх часах первосентябрьской отсрочки! Первое июня – День защиты детей, а первое сентября – День их беззащитности. Крохотный декоративный канал на краю парка, целиком залитый отражениями ослепительных деревьев, светился от этих отражений так неправдоподобно, будто вместо воды в нём скопилась расплавленная золотая руда. Солнце отразилось в листьях, листья отразились в воде, но от этого двойного преломления свет, казалось, стал только ярче. Или по крайней мере, волшебней. А на душе Арсения стало только чернее, когда он в секунду осознал, что никогда больше не увидит этот канал, этот парк... тем более – вдвоем с мамой! Вся красота сегодня виделась, как бы через помеху... какая-то песчинка попала в пейзаж. Не в глаз, а сразу в пейзаж. Мешалась и портила всё. Для всех это был вид как вид, день как день. “Красота в такой день – это издевательство” – подумал Арсений. Какая-то часть его мозгов подумала. А другая любовалась. Он утешал себя, что будущее – это то, чего пока еще НЕТ (даже если до него два-три часа)... и если о нём “не думать”, оно останется маленьким, как песчинка. Маленьким и нудным, как песчинка в глазу. Можешь изо всех сил “не думать”, а она все равно мешает. Потому что “думалка” здесь не при чем. Они с мамой болтались по типичному советскому парку со скучновато-однообразными советскими аттракционами, которые все как один казались сейчас повзрослевшему и посерьезневшему Сене каким-то жутко легкомысленными: несовместимыми ни с его солидным 10-летним возрастом, ни с тревожной торжественностью момента. Качельки – карусельки, паровозики и лошадки – в день поступления в ССШИ – пир во время чумы. Мать же, наоборот, хотела, мечтала, жаждала, чтоб он непременно прокатился на каком-нибудь аттракционе, словно от этого что-то разом изменится в мире. И день станет другим, и вся ситуация. У входа купили эскимо. Арсению показалось, что мать откупается от него мороженым. А рядом старательно, образцово-показательно искрился что было сил фонтанчик. Хорошая погода, солнечный день, парк, аттракционы... и всё как бы хорошо, если не вспоминать. От ЭТОЙ жизни осталась пара часов, а дальше – “потусторонний” мир. Школьный звонок возвестит час Икс. А В ОСТАЛЬНОМ – всё хорошо! Просто всё! День Расставания обязан быть хорошим! Именно обязан! Теперь у всех будут – обязанности... Мама шагала нервно-возбуждённая – с улыбкой на лице, чем-то напоминавшей золотистую кайму, какая держится с минуту под грозовой тучей, заслонившей солнце. Она не могла наглядеться на своего сына и то и дело старалась смеяться – как говорится, и впопад, и невпопад. День расставания обязан быть весёлым! Обязан светиться отражением облетающей пожелтевшей радости, как это яма с водой, именуемая каналом. – Красиво, да, Сень? Ой, какие розы! Ты только понюхай. Она на каждом шагу пыталась вызвать в себе и убедительно передать Арсению радость от того факта, что он теперь учится – в таком большом и красивом городе! Не то что раньше, в их захолустным и маленьком! – Ой, я хочу на колесо обозрения! Ты тоже хочешь, да?! Ну ты что, Сеня! Знаешь, какой там ви-ид! Колесо вращалось перед ней, как мельница перед Дон Кихотом. Она, конечно, не могла его миновать. Арсению показалось, что крутится древнее водоподъемное колесо, только корзинки вместо воды зачерпывают людей и медленно несут их по дуге всё вверх, вверх... может для того, чтобы кто-то там их выпил без остатка? Сколько Сеня себя помнил, это всегда был самый нелюбимый его аттракцион: какая-то вертикальная заторможенная карусель, противоестественная, непонятная по своему назначению. Но ведь на дворе стоял противоестественный день, так что только сегодня только такой аттракцион и оказался востребовано гармоничным. – Ну, давай уж покатимся! – повторяла мама, настаивая, как маленькая девочка. – Зачем? – сказал Сеня. Он не спросил, а сказал. Сегодня всё было “Зачем?”. На несколько лет вперед одно большое “ЗАЧЕМ?” – Ну как зачем? У тебя же сегодня праздник! Память останется! Память и так останется, и мама об этом прекрасно знает, не хуже Сени. Но они все же идут на аттракцион, и колесованный день, действительно, повисает в памяти на всю оставшуюся Сене жизнь. – “Первоклашка! Первоклассник! У тебя сегодня пра-аздник!” – деланно бодро напевает мама. – Ну, ты-то у меня, правда, давно уже не первоклассник! Но зато первокурсник, да, – в спецучилище, да еще каком! Туда не всех берут!.. Знаешь, какой это престиж. Кажется, её бодрость, чем дальше, тем больше граничила с истерикой. Сене отчего-то с каждым шагом становилось нестерпимо стыдно за маму перед всеми... хотя “всем” как раз не было до них совершенно никакого дела. Но Сене, особенно перед колесом, казалось: весь мир на них смотрит и ВСЁ ПОНИМАЕТ. Какая разница, большой ли, красивый ли город ( да пусть хоть Париж!), если Сеня в нем будет за забором. Тюрьма в красивом городе не лучше, чем в некрасивом. Город к нему не имеет ровно никакого отношения, кроме почтово-адресного – чтобы письма маме писать. А с колеса обозрения и впрямь открывалась такая великолепная панорама... что даже кусочек кладбища за парком стал виден. Будто там тоже какие-то кабинки аттракционов пестреют под листвой. Огромный город в солнечной дымке тянулся к небу великими шестнадцатиэтажными советскими небоскрёбами. “Ляпота”. Тот самый город, который отныне на много лет – город Сени... но не его мамы. Не-ет, вместе никак не получится. Вместе – теперь только сфотографироваться на память. Слово-то какое дурное – “память”! Его словно принесло с ветром опять вон с того угла... да, во-он оттуда... – Да не сиди ты такой хмурый! Это же твой праздник! Это – День Знаний. Улыбнись! Я тебя сейчас сфотографирую на фоне... Она лихорадочно стала искать фон, буквально заплясав и заколыхавшись в хлипкой висячей корзинке. Колесо, похрипывая и поскрипывая, бесстрастно и лениво тащило всех к своему Северному полюсу. А тут львица “весело” и деловито металась... да ладно бы еще, если б в клетке! – но тут же всё со всех сторон открыто! Защищают от круговой пропасти только перила высотой до колен да бестолковая цепочка поперёк выхода в пустоту. В отличие от животных, у человека прекрасно работает фантазия! Он может за секунду “увидеть” в подробностях всё, что будет... если сделать одно лёгкое неверное движеньице на высоте, скажем, метров тридцать, сидя на краю свободно плавающего в небе гигантского “подстаканника”. Разумеется, это не самая приятная картинка для десятилетнего мальчика, у которого в таком виде примостилась-изогнулась истерично возбужденная мама. – Мама! Ма-ма! – закричал Сеня, тоже вскочив и стараясь изо всех сил её удержать, когда она, ёрзая, уселась на перила. Теперь они бестолково болтались в качающейся корзине уже вдвоём – вставшие со своих мест и постоянно смещающие собой неустойчивый центр тяжести: двигающие его взад-вперед, как невидимую фишку. – Ма-ма! У Арсения выступили горячие, злые, панические слёзы на резко порозовевшем, словно от ветра, лице. – Да что вы все такие пугливые! Какие вы трусы, эгоисты, малодушные, маловерные!.. Ты-то хоть таким не будь! Кто такие “все”, Арсений, стоявший перед мамой в единственном экземпляре, так и не понял. В этот миг колесо обозрения явило ему, ухмыльнувшись, свою вторую ипостась – ту, за которую его бездумно называют чертовым колесом. Всё, что мы в жизни любим, так опасно, так рискованно подвешено то ли на Боговом, то ли на его колесе. Но если уж ты решила весело прощаться с сыном, сдаваемым в интернат, вовсе не обязательно делать это так... трагически навсегда! Превращать драму в трагедию. Родители часто считают, что дети неисправимы, а дети смотрят и видят, что неисправимы родители. “Как же она без меня проживет!? – впервые подумал Арсений. – Кто за ней теперь будет смотреть?” Колесо вмиг зеркально перевернуло всё направление его переживаний: до этого он, как все дети, мучился только страхом – а как же я без неё!? Впервые и, кажется, навсегда он почувствовал себя куда “взрослее” своей матери и понял, что во всем за неё в ответе! Нечаянное, сумбурное самоубийство, слава Богу так и не дошло до конца. Разумеется, по всем законам жанра, она никак не могла убиться в такой день... хотя приложила немало бессознательных усилий для коренного изменения прописанного сюжета. Как есть “ленивые голубцы”, так есть и бессознательный суицид: полностью притупленный истерикой инстинкт самосохранения. Впрочем, само добровольное расставание с сыном не является ли для матери маленьким... ну, пусть не самоубийством – а как бы несколькими процентами от него... как в старой детской игре “Виселица”: за неразгаданные загадки рисуют сначала одну перекладину, потом другую, потом веревку... А батискаф их корзины, всплыв до высшей точки, наконец, начал медленное обратное погружение ко дну парка. Пик опасности постепенно, не спеша, но отдалялся. Скоро будет – земная поверхность, спасительная, прозаическая и... неотвратимая – потому что теперь-то она уже гладко, как финишная прямая, поведёт в... На этой нижней поверхности Интернат стоит, а ниже него уже не упадешь. Вставала во весь рост непонятная, противоестественная безысходность: ты здесь, мама – там. Мама осталась жива, но колесо всё равно повернулось: мир прежним уже никогда не будет! Наконец они сошли на твердь земную. Теперь, сбоку колесо смотрелось так, будто кто-то гигантской невидимой рукой перебирал корзинки с людьми, как чётки. Мать пожирала Сеню глазами, словно хотела наглядеться перед смертью. Но при этом они всё же шли ТУДА – всё по-прежнему, все не сворачивая. Будто “самоубийство”, не совершившееся на маленьком колесе, обязано было совершиться на большом круге нашей планеты... потому как на этой планете невозможно не быть сиротой, даже если родители живы. И невозможно не разлучиться с сыном, даже если сын никуда не делся. Сегодня все три часа они шли из интерната в интернат – по неровному кольцу, и Сеня вдруг представив карту, увидел, что их маршрут – это тоже гигантское чертово колесо, только упавшее, давно валяющееся на боку. А вон впереди уже видно, как зловещее в своей кажущейся безобидности кирпичное чудище приветливо расстегнуло замок своей пасти (она у него запирается для надёжности). Большие окна спортзала сетчато – бесстрастно смотрели не то баскетбольными, не то тюремными решётками. Ассиметричные парочки из мам и мальчиков уже маячили впереди, быстро и бесповоротно подтягиваясь ко входу. Иногда – они были увеличены еще на одно звено флегматично большими папами, державшиеся как-то особняком: вроде рядом – и не рядом. Мам – как всегда, больше, чем пап... словно опять женщины, лет через десять после рождения своих детей, идут на запоздалый аборт – а биологические отцы опять, как всегда, “ни при чем”! Вот и Сеня с мамой тоже входят в калитку.... Ну, вот и всё: так выглядит конец продолжавшегося десять лет Лета! В тот маленький день поместилась целая жизнь. Жизнь атеиста, прекрасно знающего, что он умрёт. И умрёт “насовсем”. И смерть неумолимо приближается. Обратный путь от колеса до ШИ – это уже старость. Правило русского языка: “Жи-ши пишется через И...”, но ЖИ больше не будет никогда, только ШИ: школа-интернат. Шорох листьев. Шорох земли, засыпающей гроб, шорох снимаемой “навсегда” домашней одежды и надеваемой казенной. “Никогда”, “навсегда”, “интернат” – сколько общих букв! Может, это одно многократно перековерканное в кошмаре слово? Мама глядит на своего сына – глядит, как гладит... зная, что он уже “большой” и не даст погладить себя при свидетелях. Только сейчас до неё впервые доходит настоящий смысл этого самого места. Доходит и тут же уходит, потому что она странно “утешает” себя ( и мысленно конечно-же Сеню!) тем, что теперь уже ничего не изменишь. Она привыкла всегда жить так, что “уже ничего не изменишь”. Ничто не наполняет душу такой тоской, как ощущение только что сделанной глупости, которую упрямство ни при каких обстоятельствах не разрешит тебе признать. Сама себя высекла. И сына... И все будет хорошо! Одна из самых пессимистичных фраз, какие только способен придумать человек: “Всё будет хорошо!..” с упором на БУДЕТ. “Сейчас трудно, зато потом...” ЗАТОПАТОМ – удивительное заклинание, его надо писать только большими буквами. Большими как гиппопотам. Придет какое-то ЗАТОПАТОМ... если до этого не затопчут душу в коллективе, даже не заметив за общим топотом. И топочет, и грохочет зарешеченный спортивный зал... ЗАТОПАТОМ!? А что ПОТОМ? И один за другим вышагивает еще целый бестиарий “утешительных” штампов. И звонкая, как колокольчик, советская песенка про школу вдруг зазвучала из динамика: “Пусть в эту страну не идут, не идут поезда! Нас мамы впервые приводят за ручку сюда”. Да, нас всех мамы должны были привести именно в страну Школу, а привели в страну Интернат! Как мы жалеем Адама и Еву, так же не можем не жалеть и своих родителей, через которых с неизбежностью унаследовали Интернат! Они нас туда привели за ручки, даже если и не отдавали... Но мы никогда не отречёмся от них, какие бы они ни были. Ни от мамы, ни от Отца. Человек, раз поверивший в Отца Небесного, не может не простить своих родителей. Впрочем, весь последующий период сениного заточения, мать, конечно же, моталась туда-сюда, разрываясь между двумя городами, трепля нервы и себе, и сыну. “Личная жизнь” разумеется, так и не сложилась, да и не могла сложиться, так как дело было вовсе не в Сене, а в ней. Интернат никому не принёс пользы, но... Анна Грибкова была не из тех, кто быстро признаёт и исправляет ошибки. Садомазохистская тягомотина продолжалась больше полутора лет. Очень уж медленно делало свой оборот скрипучее колесо её жизни. А теперь, тридцать с лишним лет спустя, Арсений Петрович ухаживал за больной матерью после её инфаркта. 5. Мамодицея Почему отец отправил нас в эту школу? Не от недостатка заботы. Я достаточно хорошо знаю его, чтобы понимать: в таком важном деле он не полагался ни на первый свой выбор (который мог бы оказаться верным), ни даже на двадцать первый (который был бы относительно сносным). Он продолжил свои изыскания, пока не пришел к сто первому выводу, непоправимо ложному. Клайв Льюис Но раб не пребывает в доме вечно, сын пребывает вечно. Ин. 8;35 1. В один прекрасный день мальчик из класса Андроника Коля Шпильков, брат Шамана, потерялся. Как потерялся? Ну, а как вообще теряются дети в наше тревожное время? Должен был вернуться из школы в час дня, максимум – полвторого и не вернулся! Сердца и телефоны его родителей буквально разрывались. В часы волнения телефонные автоответчики – самые злобные и безжалостные враги наши: те, которым невозможно отомстить и с которыми невозможно договориться. Связь не работает – какая-то другая, не сотовая. “Абонент недоступен” или Бог? Если б можно было попросить: “Пожалуйста, Господи, позвони ему Сам! Только позвони... Уж Ты-то точно дозвонишься”. Минуты ожидания подтверждает теорию относительности. Мысли набирают разбег все ближе и ближе к скорости света – и время то замедляется, то ускоряется. То вообще кажется, что нет его совсем. А может, и вправду нет? “Абонент недоступен” – корвалол – “Что там школа отвечает?” -“Отвечает что ушёл сразу после уроков: 12:45 – это у них конец первой смены” – “Это-то я и так знаю” – ещё двадцать капель. – “Ну, пусть только у меня появится – я ему задам!...” – Валокардин – “Звони друзьям!” – “Я где-то его видел, теть Вер, немножко... он гулял знаете где... а-а, нет, вспомнил, это вообще-то было вчера!” – “Может, еще Пете позвонить?” – “Он не у меня, теть Вер. Я не знаю! Не, с Андроником они не дружат, он точно не с ним! Андроник же ему тогда палец сломал, помните?” – 5 часов – “Всё, надо звонить в милицию” – “Сначала ещё раз попробуй ему” – “Сто раз уже ... недоступен!” – 6 часов – “Надо звонить в милицию” – “В розыск – это если гражданин отсутствует двое суток” – “Мутит уже от этого корвалола!” – “Возьми себя в руки, а то скоро скорую помощь вызывать придется, а не милицию” – “Где он может быть? По больницам что ли, звонить? Или...” – Что “или”? Никаких “или”! – прикрикнул муж. – Ну, что с ним может случиться – придет, никуда не денется! -Да-а?! Не знаешь, где живешь!? В какое время!? Ты телевизор не смотришь, что ли?! “Что может случиться?” Да мало ли у нас гадов, которые могут вытворить с ребенком что угодно... 2. – Ох, что я с тобой вытворю! Ох, что я тебе сделаю! Ох, зело п-дец тебе будет, если опять сбежишь! Я тебя так отфиздрячу, так отхердыбачу, так отфуярю, так отпердыярю! Ты у меня красным комиссарам в плену у белых завидовать будешь! Ты у меня плакать будешь: “Ой, в гестапо хочу! Ой, в Освенцим меня отпустите!”, “Ой, зачем я не негром на плантации родился!”, “Ой, зачем я не еврей, а мой тренер не Гитлер!”, “Ой, зачем меня душманчики в плен не взяли!”, “Ой, за что меня Чикатилло – миленький сторонкой обошёл!”, “Ой, зачем Берию расстреляли, а не к нам в школу работать перевели!”. Каждая сентенция сопровождалась сочным, звучным оттяжистым, ударом сложенной вдвое скакалки, казалось, раскаленной докрасна. У неё и цвет был подходящий. Только запыхавшись, Полтинник оставил, наконец, Колю в покое. В смысле физически оставил, не словесно: – Понял теперь, что имел в виду Островский, когда говорил: жить надо так, чтобы не было мучительно больно? Усвоил урок литературы с физкультурой? Десять дежурств по классу и спальне вне очереди! Три дня ходить каждую перемену гусиным шагом из конца в конец коридора! А отпусков домой лишаешься вообще до конца полугодия! -Ну как, жопа отпраздновала первомай? – хихикнул над Колей через несколько минут Баранов. – Красный день календаря! – Не, вы чо, в натуре, не путайте – 8 марта, – поправил Борман. – Две его булки – как раз восьмерка. С мамочкиным днем тебя, сыночек! В воскресенье мамочке обязательно похвастайся! Только ты пока в наш тубзик не ходи, а то жопой унитаз напугаешь, он у нас заикой станет! Да, как говорила Жанна д?Арк: “Побег – законное желание каждого пленника”. Увы, ни дедушка Коли, приведший сегодня сбежавшего внука обратно, ни тем более, Полтинник так не считали. Для них побег был, пожалуй, чем-то вроде пожара. Если, согласно словарю, “пожар – это бесполезное горение полезных вещей”, то, видимо, по аналогии, побег – это бесполезный бег полезных рабов. А полезных вещей – одушевленных или неодушевленных, – лишаться никому не хочется, – поэтому меры противопожарной (противоубегательной) безопасности должны быть максимально строгими. Скакалка – это что-то вроде пожарной кишки. Раз-два – и потушил желание! Многие вполне откровенно называли спецшколу отстойником... но кому-то, как ни странно, даже в этом виделся даже некий положительный смысл. Всё отстоится, устоится, исправится. “Отстой” формирует “устойчивый иммунитет”. Как написал кто-то в сочинении о древнем Египте: “Пирамиды были почему такие красивые, а потому что их строили люди, которых называли Рабы”. Вот и напрашивается невольный вывод, что рабство – это красиво. Недаром же Колю после модного сериала прозвали Рабыней Изаурой. Кстати, Полтинник, по мотивам того же суперпопопулярного сериала, получил второе прозвище – Сеньор Леонсио (“Пятьдесят ударов кнутом! Ты знаешь, что-о такое: пять-де-ся-ят ударов кнутоом!” Сеньор Леонсио, как и Полтинник, тоже любил “полтинники”. И рабыню Изауру очень любил). И вот настали для новой Изауры после побега самые тяжкие дни. Они шли гусиным шагом, враскорячку по казенному коридору – шлёп да шлёп, один за другим. Попытка разорвать их цепочку оказалась не более успешней, чем все потуги порвать голыми руками каучуковую скакалку. Скакалка здесь всеведуща, как непрошенная пародия на совесть: она одна знает все наши тайные места, сколько б мы ни прятали их под одеждой. А мама знала о жизни Коли не больше, чем знают обычно все наши мамы. Как выразился однажды Сеня: – Он весь издёванный. – Какой? – Издёванный. – Нет такого слова. – Ну, в смысле, все всю дорогу над ним издеваются. – Неужели у вас все такие жестокие? – Нет, они просто – как наш кот. – Почему? – Ласковые к людям, жестокие к мышам. “Люди” – это мамы с папой, когда они их навещают. А мыши... это такие, как Коля. Сеня всё пытался понять, почему с Колей так. Неудивительно, что к хорошим тянутся плохие – это как электроток: “плюс” и “минус”. Но в интернате электроток шибает особенно сильно. В интернате нельзя быть Колей! Либо, уж если ты Коля, нельзя быть в интернате! Быть-то его не должнО – зато бить дОлжно! Ясно, что человек по какой-то мировой ошибке оказался там, где его “нет”, где он вообще “не предусмотрен”. Не сирота – в интернате, не спартанец – в Спарте. И приходилось Коле перемещаться по этой непредусмотренной реальности, как по минному полю. – Что тут написано по-французски? Помоги перевести, а? – просил его, например, Борман, показывая тетрадь. – Dai mne v lob, – читал Коля. – На-а тебя в лоб! – радовался Борман. – За что!? – Сам же просил. В другой раз Коле тихонько прикрепили сзади записку: “прошу пенделя!” – и он ходил с ней два часа, со всеми вытекающими последствиями. Никто из учителей почему-то афишу на спине ученика не заметил, а Сеня тогда, как на грех, дежурил в столовой. Особенно умилил всех случай, когда Коля нечаянно пукнул ровно в момент очередного получения поджопника. Столь знаменательно событие надолго осталось в анналах если не школы, то, по крайней мере, класса. В интернате с каждым обращаются ровно таким образом, каким тот позволяет с собой обращаться, потому у тихого, патологически интеллигентного Коли не было вариантов не стать Рабыней Изаурой. Психологи вывели “закон разбитого окна”: если где-нибудь его разбить и не застеклить в ближайшие дни, то через пару дней разобьют другое, третье... Скоро не останется целых стекол. Колю искренне поражало количество людей, зачем-то желающих сделать другим плохо, носящих где-то в ежеминутной оперативной памяти эту странную цель, а в руках – иголки, резинки, трубочки и т.п. орудия пыток. Сам относясь по-доброму ко всему белому свету и ко всем его обитателям, он никак не понимал в свете и его обитателях столь страстного противоположного устремления. Просто он был умный мальчик, потому и не понимал – будь глупее, понял бы тут же. Проблема в том, что мы воспринимаем других по аналогии с собой. Примитивные всегда легче понимают примитивных. До попадания сюда Коля не привык смотреть на людей как на переносчиков боли, а на отношения в замкнутом коллективе – как на её эпидемию. Сволочи издеваются над несволочами – и иначе никогда не будет. Несволочи ведь никогда не будут издеваться над сволочами – в этом всё их отличие. А может, “сволочи” тут ни при чём? Со времен интернатского детства все люди для Коли и его друга Сени стали делиться на способных сделать больно и – не способных сделать больно. Это даже не “хорошие” и “плохие”, а люди искренне интернатские и случайно интернатские. Те, кто с энтузиазмом строят здесь садистскую карьеру (здесь!) и те, кто хоть здесь и оказались, отчаянно стремятся на волю – к маме, к Отцу. Что интересно, те же ребята в каникулы – то есть дома! – вмиг станут совсем другими: и ласковыми, и “маменькиными сыночками” (естественно: с мамой они – “маменькины”, в интернате – интернатские!). И будут плакать, что над ними издеваются (и это тоже естественно: издеваются-то все над всеми!), что они больше не хотят туда. С детства два друга усвоили раз и навсегда: люди жестокие не потому, что сволочи, а потому, что интернатские. Есть замечательно-расплывчатое выражение: “люди доброй воли”. Немного непонятно! Хотя чего тут понимать? Воля у людей добрая, а неволя – злая. Здесь все держались стайкой волчат и с новенькими обращались по принципу: “Кто с добром к нам придет, от добра и погибнет!”. Все ведь знали, что Коля – додик какой-то! В смысле дурачок и неудачник. Не спортивный в спортивном интернате. Всё равно что не уголовник – в тюрьме. Не повезло чуваку по жизни. “Ма-мочка так захотела – сыночек Шварцнеггером будет, да-а?” – дразнили его нарочно писклявыми голосами. К тому же ребята-то были в большинстве иногородние и ненавидели Колю за то, что мама берет его на воскресенье домой. Человек Воскресения! Не наш! “Наш” – это только если целиком наш. Короткое счастье “седьмого дня” тоже порой выходит боком. Чревато отделяться от общей судьбы и иметь свой день. Теперь многие радовались, что Полтинник в наказание Колю его лишил. В общем, “здоровая классовая ненависть” полноценно интернатских к приходяще-уходящим. Дружный школьный пролетариат, которому нечего терять, кроме собственных цепей. Жизнь переполнена “классовой борьбой”, а уж класс – и подавно. Если кто-то не может видеться с родителями, то ради равенства и братства “не мочь” должны все, даже если лучше от этого не станет никому. “Классовая борьба” – она ведь не ради улучшения жизни, а ради равномерного справедливого ухудшения. Вот когда счастливых (хоть на день) и свободных (хоть на капельку) людей не останется совсем, тогда, может, она и насытится. А пока все ночующие в своей постели, изменяют интернату, как живые изменяют смерти! Однажды Арсений мыл пол на пару с приговоренным Колей Изаурой. Умеют же в неволе унизить человека самыми простыми вещами – трудом, спортом... Тем, что не плохо само по себе, но омерзительно своей тупой безвариантностью, навевающей чувство безысходности. Работа, которую ты делаешь за деньги (пусть даже самые маленькие) – это работа; работа, которую ты делаешь бесплатно и без вариантов отказаться – это рабство. Один из самых красочных примеров лицемерия Советского Союза – наглейшее утверждение, будто у нас нет эксплуатации детского труда. Ага! “Эксплуатации детского труда” у нас не было ... в том смысле, что никогда и в помине не было труда оплачиваемого, зато на бесплатном держалась вся система образования. И без него вряд ли смогла бы выжить. Как вряд ли выжило бы без него сельское хозяйство в периоды сбора урожая. В позе лягушек под партами, в позе каракатиц под эшелонами кроватей, казалось, прикованные к тряпкам, как галерники к вёслам, интернатские существа драили свою клетку, стукаясь обо всё, что можно, и поминутно боясь опрокинуть попой ведро. Никаких швабр не признавалось из принципа: “Это не мытьё!” – только на колени и тряпку в руки. Вот и в этот раз рабы получили тряпки, грязные, в точности как штаны Коли неделю назад, когда кто-то “по приколу” ночью вымыл ими пол, причем, судя по запаху – в туалете. Пускай Рабыня Изаура знает наших! Если б Сеня в те годы знал стихи Мандельштама, то сказал бы про класс, который они мыли: И столько мучительной злости Таит в себе каждый намёк, Как будто вколачивал гвозди Некрасова здесь молоток. Но вместо этого четверостишья на стенах рядом с портретами классиков висели другие цитаты. Например: Добро должно быть с кулаками Добро суровым быть должно Чтобы летела шерсть клоками Со всех, кто лезет на добро. Стандартные школьные советские стулья, когда-то крашенные вручную липкой, как жвачка, и бледно-зеленой, как плесень, краской, хранили на себе отчетливые следы чьих-то поп. И всяк входящий в класс, невольно садился на многослойную тень своих предшественников. Словно “ядерную тень” испарившихся людей в Хиросиме. Какая уж тут индивидуальность, когда даже попа твоя подключается к педагогическому шаблону! Впрочем, нет худа без добра: Сеня с Колей дружили и были довольны сегодня хотя бы такой возможностью поболтать наедине. Беседовали под чавкающий плеск, смачные шлепки и мерное шуршание тряпок. А те слушали и стенографировали их беседу мокрыми, тут же высыхающими строчками. Мама мыла раму. Кол мыл пол. Колян мыл полян. Сеня мыл в воскресенье. В интернате всегда возникают философские диспуты о Маме. “Аборт на десятом-двенадцатом году беременности”, – как мрачно шутил Полтинник. “Дураки, жертвы аборта!” – любил он ругать своих подопечных. А “жертвы аборта” всё пытались объяснить такую жизнь хотя бы для себя самих. Или выкинуть хваленую “материнскую любовь”, или придумать какой-то другой вариант мамодецеи. Сеню с Колей подсознательно сближало еще и то, что оба относились к тем семьям, из которых куда-то выветрились папы: “Иных уж нет, а те далече”. Получалось: Мама + Интернат – Отец = Интернат. Странная формула, но с математикой не поспоришь. Остается только спорить о Маме. Как Мама и Интернат в их жизни совместились? Как получилось то стечение обстоятельств, которого быть не может? “И где же была эта твоя Мать, когда...”. А список всевозможных “когда” можно было из каждого дня привести колоссальный! Отдать в казёное заведение – это форма казни. Мать за что-то казнит своего сына. За что? Может, за то, что сын, а не дочь: “Будь мужественным, сынок...”? Может, за что-то другое? Детям никогда не понять логики взрослых, как взрослым не понять логики Бога. Мир несправедливо устроен – это ещё полбеды: мама несправедливо устроена! – У мам никогда нет логики! – горячо говорил Сеня. – И они нас не любят, а только вообразили себе, что любят. Они любить вообще не умеют... Кроме своих любовников. – Не говори так! – А как говорить? – Это кощунство! – Почему? – Потому что мама... ну... Потому что даже если ты обижен и считаешь, что она вообще пипец какая плохая, то она все равно хорошая! – выдал Коля. – А если она меня не любит? – Так не бывает! Не говори такие слова! – Получается, если она меня не любит, то я же ещё виноват, что говорю такие слова?! Типа я, как в средневековье, еретик, и меня надо сжечь за такие слова? – Ну, не сжечь... Но мама есть мама! – Ага! А Мама – Бог? Сеня понимал: у Коли – религиозная вера в маму. В её непогрешимость. В её вечную любовь. Это было колино... мамословие. Сеню это слегка раздражало, хотя он и пытался понять: – Почему тогда, если все мамы такие хорошие, твоя, например, отдала тебя сюда? -Ну-у... это не сама она отдала, это дедушка подсказал! Сеню такой “жалкий лепет” в оправдание матери еще больше возмутил: – Ага-а! А сама она, двоечница, что ли, подсказки слушать? Всю жизнь на подсказках! И тебя по подсказке сюда оформили? Подсказка-подсказка... Вот сказка! Не верю! – Ну, дедушка у меня очень активный!.. – продолжал оправдываться Коля. Арсений и сам уже был наслышан о вездесущем Колином дедушке. Нам не понять этих активных дедушек из “бывших”! Любят они хлебом не корми зачем-то всех сломать из лучших побуждений. В неволе волю выковать. Другие способы им в голову не приходят. Коллективизация детей. Раскулачивание лучших мальчишеских фантазий, всего внутреннего “индивидуального хозяйства”, какое уж там к 10-11 годам накопилось. Как там у Сталина: “Год великого перелома”? Любят они во все времена детей и взрослых переламывать. У таких активных дедушек и бабушек всегда бывает та сеть связей, которая самым неожиданным образом отражается на жизни внуков. Именно “по связям” многие оказались там, где вовсе и не собирались учиться. “Суворовцы”, так и не ставшие офицерами, “музыканты” – музыкантами, “спортсмены” – спортсменами: всё это стандартный набор дедушкиных достижений. О, конечно, таких активных дедушек – единицы на сотни или даже тысячи... но у Коли, видимо, оказался ровно такой, единственный в своем роде “гранд парон”. Почему-то Сеня по рассказам друга представлял его именно по-французски: именно “гранд” и именно “парон” – по-другому не скажешь! Дедушка, который – Судьба. – Да не-ет! Дедушка тут не при чём! – опять начал всех оправдывать Коля. – Ну вот... теперь уже и дедушка у него не при чем! – Понимаешь... – страшно смущаясь, мялся Коля. – Я даже не знаю, как это сказать! В общем я... очень плохо сделал! – А что ты сделал? – Представляешь... я залез в чужой сад за яблоками. – Ты-ы!? – Да. У нас на даче. С другими мальчиками. За компанию. Они меня дразнили. Смеялись, типа я трус. В общем “На слабо” меня взяли! И я с ними полез... И меня с ними заметили. И когда дедушка узнал, тогда он и уговорил маму отдать меня сюда: “Выбирай, говорит, что лучше: или он спортсменом станет или вором?” – Ты-ы!? Ко-оль! Да ты чего! Да какой из тебя вор!.. Если б сию секунду прекрасный ангел сошел с небес и клятвенно признался, что любит, за милое дело, бить стекла, привязывать банки кошкам, и подкараулив в подворотне, давать пендели прохожим, Арсений удивился бы не больше! Коля и “плохие мальчики”... да это же как расисты с негром в обнимку! – Но ведь это было всего один раз и как бы даже нечаянно! – сказал Сеня. – Ну, вот и вышло: за нечаянно бьют отчаянно, – вздохнул Коля. – Да пусть бы даже лучше и побили, но не отдавали сюда. – Нет, они не побили, они интеллигентные. – Интеллигентно отдали в тюрьму! – продолжил за него Арсений. – Нет, не в тюрьму – ты так не болтай: и мама, и дедушка меня любят... – Вот заладил! Любил волк кобылу – оставил хвост да гриву! – озвучил Арсений где-то вычитанную старую-престарую (старше интерната!) поговорку. – Понимаешь, я ж сам виноват! – продолжал Коля. – Дедушка про меня говорит: “Ну ты и залез, дорогой... прямо в интернат! Думал – на яблоню, вышло – на замок”. – За один раз – нельзя! – убежденно сказал Сеня – А за сколько? – За много... не знаю, за сколько. Но точно, что не за раз! Нельзя за минуту наказывать всю жизнь. За одно яблоко. – Да не за минуту, не за яблоко, а за то, что я дурак! – искренне воскликнул Коля. Коля, адвокат своих родителей, адвокат своих мучителей, исходил из презумции виновности всех нас перед мамами. А Сеня опять крепко задумался. Мы все прекрасно понимаем наказание – сию минуту за сиюминутный проступок, – но мы никогда не поймём “с любовью” создано воспитательной системы, подразумевающей бесконечно долгое мучение за что-то, что было когда-то однажды и давным-давно... Да и с нами ли? Да и было ли? Как мучить настоящее за то небывалое “прошлое”, которому не дали просто “пройти”, а какими-то фокусами запомнили и застолбили... и в журнальчик занесли... и избитую фразу: “Для твоей же пользы!” произнесли ... избитую-избитую – такую, что лучше бы уж одноразовое битье... но фраза прорастет и будет давать всходы за всходами – уж никак не одноразовые! Правда, где-то мелькнула у Арсения секундная догадка... Единожды согласившись пойти за кем-то, ты сам отрекаешься от свободы. Но он ничуть не осуждал Колю, где уж там! Коля пошёл в сад с мальчиками, потому что он Коля. – Тогда, получается, вчера ты уже вторую кражу совершил! – констатировал Сеня. – Почему? – удивился Коля. – Ну как? Сбежал же! – Сбежал, – подтвердил Коля, не понимая. – А побег из школы – это ж кража школьной собственности... Да ладно, не обижайся! Я бы и сам сбежал. Если б было куда! Да-а! Оказывается, такой на Коле список “преступлений” висел. И мало что висел, а все рос: и воровство, и побег... – ну, прямо рецидивист, а не мальчик! Если бы Бог был как Полтинник или Харон... – гореть бы Коле в самых нижних кругах ада. С такими ли грехами к Богу идти?! Какое уж там прощение?! Сеня никак не мог понять, почему в их школе дважды два – пять. Почему плохие люди “воспитывают” хорошего человека... и у них-то как раз выходит, что он – плохой. И формально как-то так получается, что они во всем правы, а он – во всем неправ. И что за жизнь такая, в которой плохие правы, а хороший – неправ!? Да нет! Коля не воровал! Никогда не воровал! Наше восприятие делает бывшее небывшим – и это не обман. Из того цельного образа человека, который мы четко видим, сами выпадают бракованные случайные детали: мы ясно и чётко осознаем, что их не было..., даже если они всеми силами пытаются доказать, что были. Это – Другая Правда: она всегда одна, и мы никогда не променяем её на множество каркающих псевдоправд. А все остальное, кроме этой единственной Правды – мистика! Плохая мистика. И мама, и сын скучают, но вопреки всему – “Терпи, сынок!” Логики никакой! Всем в этом раскладе плохо – но все старательно подпитывают это “плохо” дровами своих мазохистских эмоций. Забрать из интерната, конечно, можно бы...еще как бы можно, но нельзя. Да что это за место колдовское такое! Никто не держит – но всё держит. И не тюрьма, и охраны кот наплакал: дневной вахтер да ночной сторож, и дом Коли – в каких-нибудь двухстах метров... Близок локоть, да не укусишь! Вот Коля ночью убежал – утром вернули. И до конца четверти теперь в наказание ни какие “воскрески” домой не отпустят. А за то, что человек залез в сад, надо отдать его “на перевоспитание” таким же точно “плохим мальчикам”, как те, благодаря которым он залез в сад. Видно, тот, кого однажды выпиннули из Дома, обречен на то, чтобы его пинали дальше и дальше. – Это немножко даже справедливо... – лепетал Коля. – Если бы все было справедливо, ты был бы щас с мамой и Машей, а не с Бараном и козлом. Если дом рядом, нельзя человека держать не дома, а фиг знает где! А нас здесь именно держат. Мы не хотим, а все равно держат. Типа, дом – это вообще не про нас, обломайтесь! Типа школа – не только днем, но и ночью. Типа ты ночью тоже учишься... Ну да, учишься – засыпать, когда тебе на подушку и на морду грязные ноги кладут! Спорт такой! Я не понимаю – мы люди или тряпки?! – не выдержал Арсений, глядя в ведро. – Нас только и делают, что выжимают каждый день! И ведь так устроен мир, Коля. Сволочи в нем от века пинают и распинают несволочей, пока те сами не превратятся в сволочей. А все потому, что мама как бы есть, но так, как если бы её и не было. – Ну, мама просто не знает, что здесь так плохо... – наивно выдал Коля. – Мамы никогда ничего не знают – на то они и мамы: чтоб НЕ ЗНАТЬ. – Нет, я же ей реально не все говорю – откуда ж ей знать. Тут-то Арсений как раз не удивился: интернатские вообще боятся даже нечаянно “накозлить”, потому не все говорят даже родителям. Ведь любая откровенность неизбежно порождает вопрос: “А КТО обижает?” Всё-то им скажи КТО: имена, явки... им бы зеркало поднести на вопрос: “Кто обижает?”. Кто?.. “Ты не имел бы надо мной никакой власти, если бы не дано было тебе свыше. Посему более греха на том, кто предал меня тебе”. – И ты даже сейчас мамке ничего не сказал, когда домой сбегал? – Нет! В том что и беда, что её дома не было – был только дедушка, а она в командировке... А он у меня знаешь какой, ух-х!... – Мама в командировке, дедушка – командир! – у Арсения сегодня прямо-таки срывались с уст крылатые фразы: мытье полов, что ли, его так вдохновило? У него-то дедушки сроду не бывало. Зато его добрая мама умудрялась даже на каникулах всерьез спрашивать, не соскучился ли он, Сеня, по школе, друзьям? Ну что ей на это ответить? Вообще, как выглядят все подобные умилительные диалоги: “Ну, как тебе тут, сынок? “Ничего”. “Не обижают?”. “Не обижают”. “Ты мне честно скажи!” “Честно...” Разговор матери с интернатским сыном на эту тему – извечное повторение на разные лады классической фразы Морозко: “Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, милая?” Испокон веков, от сотворения Интерната, так было и так будет. А потом, после очередного такого воскресного диалога, ты опять опрометчиво, не глядя по сторонам, пойдешь от мамы и сестренки туда, где кончается всякое воскресение – и пинок опять оживит небо твоей попы, как невидимая молния. И это всё за те яблоки?... Недаром попа похожа на яблоко. Всё это было, есть и будет! И всегда с теми, кто меньше всего виноват. А если и виноват, то давно-давно и не по-правде... А зато те, кто дают пендели, виноваты всегда здесь и сейчас и по-правде – но им-то легче всех живется! Так мир устроен, и все только потому, что мамы отдают своих детей. Или когда-то однажды отдали – давным-давно, зато по-правде. И тем, кого отдали, дают потом много раз и много всего разного и в разные места... Потому что весь мир такой: отданный, сданный, данный. Да, данный нам всем, как поджопник. И это все потому, что Мама как бы есть – но так, как будто бы ее и не было. Отец где-то есть... Но почему они только по воскресеньям, только по графику? Разве как-то совмещаются мама и график? Разве может родное быть родным на одну седьмую? Разве дом – это та же тряпка, которой мы моем пол по графику дежурств? С той только разницей, что идти домой – это приятное дежурство. Но все равно дежурство, потому что его нам назначают, а могут в наказание и лишить. А мы хотим сами быть дома и с мамой -навсегда и без разрешений. Пусть никто не решает, не смеет решать, когда нам быть дома, когда нам быть с мамами и сестренками... Но откуда ж тогда взялся этот разлучный “график” – не от маминого ли решения? Не виноваты ли больше всех как раз ровно те, кого мы больше всех хотим видеть.. Это всегда вопрос вопросов в интернате. Виноваты мы – или они? Или вообще никто не виноват? Лишь потом Арсений понял, что все проблемы людей порождают сами люди. Что нерукотворная беда – это вообще что-то уникальное. Что почти все – кузнецы собственного несчастья. И лишь дети какое-то время, еще не умея ковать, вынуждены довольствоваться кузницей родителей. Условия не тобой придуманной игры: шесть дней в неделю ты сирота... и без права выхода из игры. В воскресенье верится все меньше. Воскресенье ты только смотришь по телевизору, а все остальное – наяву. Но, может быть, оно когда-нибудь все-таки придет? – Надежда на это не больше блохи! – Да, Но от блох не так просто избавиться. Из к/ф “Облачный атлас”. 6. Мамодицея. Продолжение Уж мамы-то в детях своих разберутся! Из мультфильма про осьминожков Вы теперь имеете печаль, но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас, и в тот день вы не спросите Меня ни о чем. Ин.16; 22-23 1. Пока хоть кто-то кого-то ищет, история мира еще не закончена. Родители Коли продолжали ждать у моря погоды.... За окном начинало тревожно, нервно смеркаться. Красная неоновая вывеска над дальним гипермаркетом уже сливалась по цвету с еще более дальними окнами, в которых отражался закат. В эту отчаянную минуту их можно было перепутать. Ровные строчки пламенеющих стёкол тоже казались надписями – только совершенно не поддающимися прочтению. Мы не умеем распознавать знаки судьбы, какими бы яркими они не были. Наш совершенно немистический, скучный мир в моменты ожидания вдруг весь переполняется выше крыши нездоровой мистикой, невидимыми хватающими клешнями, немыслимыми в обычное время опасностями, имя которым легион... – идёт битва всех неведомых нападающих и неведомых защищающих сил, от расстановки которых и зависит тот непроизносимый конечный итог, которого мы и ждем, и боимся. Если час “плохой”, то изнутри него кажется, что вся жизнь – отвратительна. Если через час, даже через минуту, что-то хорошее произойдет – волнение разрядится, ситуация разрешится – хорошим скажется опять таки сразу ВСЁ! Счастье, как и боль, не вмещается ни в календарь, ни тем более, в деление секундомера. Оно умеет даже задним числом менять огромные пласты нашей жизни, нашего прошлого – менять “минус” на “плюс”. Волнуясь, мы пытаемся каждым шагом, словом, мыслью и даже полумыслью “подправлять” на расстоянии действия неведомых сил... теми выдумывающимися на ходу способами, которые всегда тем более странны и дики, чем более атеистично наше сознание. Нет в этом мире-интернате немистических, несуеверных людей – есть лишь немистические до поры до времени ситуации. Отец Коли мерил комнату шагами, почти не замечая, до чего точно и строго ноги его “ходят конём” по шахматным клеточкам пола... словно это не он, а ноги сами по себе были суеверны. Мать – будто тоже отдельно сама от себя, – по тому же принципу стояла на коленях перед доставшимся от бабушки иконами, про которые толком не знала, какие там праздники и святые изображены и что перед ними говорить... кроме того, что кричал почти без слов её внутренний голос: “Сделай так, чтобы он нашелся... Сделай так, чтоб мы все нашлись!”. Вдруг звонок: “А вы случайно Колю Шпилькова не потеряли... он у нас что-то засиделся?” – “Где у вас?!” – “В интернате”. – В ин...!? А что он там делает!? – воскликнула мать. – Сидит, играет в комнате с Андроником... – Так они же не дружат! – сама не зная зачем, озвучила мать недавно услышанную фразу, словно это было заклинание. А может, от волнения у неё просто “заело” все мысли, кроме этой, чужой. – Ой, да какое там “не дружат”! “Не дружат” – это вообще не про Андроника. Нам с вами не понять, почему ребята так все к нему тянутся – наверно, “за приключениями”? Кто-то с ним может подраться, а вот “не дружить” – этого по-моему не может никто! – горячо говорила заведующая интерната. – Захожу я к ним в комнату – а они там сидят как миленькие. Да, они сидели как миленькие, “резались” в стрелялки. – Че-то твоя мама даже на осенние каникулы к тебе не приехала? – заметил между делом Коля. – Ну и что? – Че-то она забыла тебя совсем. – Гейзер тебе в унитаз! Еще так скажешь о моей маме, в глаз получишь, понял? За такие слова! Не посмотрю, что ты мой друг! Или мы проехали эту тему, или мы больше не друзья! – Да нет-нет, друзья-друзья! Ты чего? – То-то! Моя мама – это моя мама, я с ней сам разберусь, – веско сказал Андроник. – А ты со своей разбирайся! В тот же самый миг хлопнула дверь и, словно Андроник был пророком, ворвалась мать Коли. Было уже так поздно, что она сама примчалась за ним на машине – в тот злополучный интернат, где он пребывал “контрабандой”. – Ты почему здесь... где тебя быть вообще не должно?! – сорвавшимся от нервов голосом зазвенела первая же её фраза в дуэт с пощечиной. – И почему не позвонил! – Мамочка... я... телефон разрядился!... – Ничего, мы с отцом тебе заря-ядим! – Мамочка!... – Ну а ты-то чего!? – воззрилась мать Коли на Андроника. – Сидят тут столько часов... бездельники! – А че сразу я!? – привычно сказал Андроник самую классическую фразу всех мальчишек. Но тут уж и так всё было ясно: а чего сразу он? Интернатские ведь не обязаны знать, во сколько домашние ждут дома “домашних”. Колю увозили, а Андроник молчал, на минуту задумавшись о жизни. Кого-то мамы ищут, с ног сбиваются... и это в своем-то городе! А к нему мама не приехала даже в каникулы – хотя обещала. В самый последний момент, на той неделе, позвонила: “Сынок, у меня тут неожиданно дело появилось, срочное... ты уж прости, не расстраивайся, я сейчас не смогу приехать и тебя забрать. Но на зимние каникулы обещаю... это уж твердо-твердо! Железно-железно! В общем, целую-целую тебя, сынок – сто раз! Люблю-люблю, не огорчайся, милый! Ты у меня хороший!”. Что-то там надо – то ли с деньгами, то ли с собственностью... решить, оформить? Переоформить? Пере-переоформить? В общем, “целует-целует”, а домой не берет. Так он и маялся всю прошедшую каникулярную неделю бездельем и тоской в почти пустом интернате... И чего это Колькина мама над Колькой так квохчет? А Коля в это время с завистью думал: “Вот свобода у Андроника!..” Мама Коли была очень интеллигентная женщина и поэтому дама смогла дать своему сыну то, что обещал, но не дал Андроник... очевидно, потому что не был таким интеллигентным и не держал своих обещаний. А главное – потому что совсем-совсем никогда не был мамой, а только заступался за свою маму. Но, как говорил Полтинник, проще раз объяснить больно, чем много раз устно. Любовь к найденному бесценному сокровищу обычно выражается просто: если тебя, по счастью, не убили, то это должна сейчас сделать я! – Мамочка, я честное слово, больше ... ай, я честно-пречестно... ай, я совсем-совсем больше никогда... ну совсем-совсем... ну ма-мочка! Блаженны все имеющие мам! 2. Я узрю Его сам: мои глаза, не глаза другого, увидят Его... Иов Человек живет в доме, но в некоторых жизненных ситуациях бывает и наоборот. Пока человек живет в интернате, дом живет в человеке. Поместившись в нем, Дом зудит, саднит и не дает покоя. Человек заныривает в него и попадает внутрь себя. И старается как можно реже выходить наружу. Там, – глубоко-глубоко, не достать – Дом, в котором всё не так, как здесь! Настолько “всё”, что даже сравнивать бессмысленно и кощунственно. Туда никак не сбежишь, но зато никак не потеряешь: никто у тебя это не сможет отнять. Не дотянутся другие... но не дотянешься и ты. Только с поверхности и смотришь на свое сокровище! Там – единственное место, где ты – это ты. Но это место... как локоть, который не укусишь. Интернат только и может осознаваться по контрасту с этим Домом. И как крестоносцы сражались за Храм, так нам предстоит сражаться за Дом. Когда Коля и Сеня домыли пол, возник вопрос, кому выливать воду. Дело в том, что туалет был особой территорией: зоной повышенного риска. Это тебе не простая прогулка с ведром! Интернат – черно-белый мир. В нём самые главные – чёрный козел и белый унитаз: инь и янь закрытой школы. Здесь все просто. “Инь” – интернат, “Янь” – “я новичок”. Знай премудрость “дао”: дадут – мало не покажется! Сеня накануне на тренировке чуть растянул ногу и слегка прихрамывал. Он хотел было предоставить Коле идти одному, но, посмотрев на его растерянное лицо, передумал. – Ну ладно, ты у меня теперь гуру! тебя нельзя терять! Пошли вместе. Не бойся, Колян, мой пост – у двери. Если надо, прикрою... в смысле не дверь, а тебя. И они двинулись в опасный поход вместе – как Фродо и Сэм к Ородруину. Только с ведром вместо кольца. А орки не заставили себя долго ждать. В одном направлении с Колей и Сеней вдруг пронесся весь класс... хотя этот час считался временем прогулки, и все, вроде, должны были находиться во дворе. – А чё это вы здесь? – спросил удивленно Сеня. – Да нас, прикинь, весь класс послали двор подметать! Вам тоже сказали идти, как только домоете! Метлы хранились в закутке как раз рядом с туалетом. Один за другим ученики забегали туда, как воины в оружейную. И, выхватив “мечи”, потрясая ими, с криками уносились в бой. Когда Коля выходил из туалета с пустым ведром, парнишка, получивший в соответствии с умственными способностями элегантное прозвище Энцефалит, на бегу хлопнул его метлой по заду с хохотом: – Работать, рабыня! Работать! За что Сеня еще звучнее отплатил ему за друга мокрой тряпкой. – У-у! – огорчился Энцефалит. – Встретимся во дворе! – Встретимся! – крикнул Сеня На время уборки за дисциплиной никто не следил – лишь бы указанная территория к назначенному времени была выметена “от и до”. Значит, можно поразвлечься! Метлы без черенков – именно как мечи. Или, скорее, связки прутьев римских ликторов... но о столь тонких ассоциациях никто не задумывался. Главное, ими можно не только мести, но и дубасить друг друга. Час свободы! Именно час... Зато сколько за тот час можно совершить подвигов! Арсений и сам обожал “пофехтоваться” – единственный вид спорта, который ему нравился. Сейчас за секунду из рабыни-поломойки он превратился в рыцаря. – За мной! – крикнул он опешившему Коле и побежал за всеми с метлой, как олимпиец с факелом. Коля невольно последовал за ним. Даже в интернате не место и не время горевать вечно. Пусть пока далеко мама, зато близко битва. Пейзаж школьного двора включал в себя что-то остро-советское: едко-красный забор, как красный перец. Щербатые кирпичи.... Издевательская пародия на кремль! Ну да, Кремль наоборот: специально огороженное место для самых бесправных. Не тех, кто правит, а тех, кем безраздельно правят с самого детства. А может, даже не кремль? – Вот наш Китай, а вот – его Великая стена, – враз определил Арсений в тот день, когда они проходили по истории эпоху Цинь Шихуанди. И конечно же, стена пестрела регулярно обновлявшимися иероглифами – взамен прежних, кое-как закрашенных или просто наспех исправленных мелом по цензурным соображениям. Сене на всю жизнь запомнился герб их Поднебесной интернатской империи: рисунок космической ракеты, в которой легко угадывались прежние более округлые черты. А “крестики-нолики” под ракетой маскировали трехбуквенное слово. Будто кто-то ехидно говорил: “Вот – забор... а вы все здесь, а не там. Ни на каких ракетах вы отсюда не улетите! Каждый сверчок знай свой шесток!” То ли магические знаки делали эти стены неодолимыми, то ли гербы, иносказательно всё говорящие о заведении. Поскольку забор маячил со всех сторон, получалось, что и пошлая геральдика окружала их маленький, совсем не рыцарский замок тоже со всех сторон. Оставался только один способ сделать его рыцарским – стать рыцарем самому. Только для одной Осени забор – не помеха. Деревьям надоело стоять одинаково зелеными: как только начался учебный год, они стали проявлять каждое свою оригинальность... даже если все в этом одинаковым стремлении были глубоко неоригинальны. Но это же были интернатские деревья – откуда здесь взяться индивидуальности! Морские звезды кленовых листьев, мелкие шпроты ивовых, – всё перемешалось на шуршащих отмелях школьного сада. Теперь надо было гнать их огромные косяки куда-то в темные углы, чтоб не мешали секретному режиму их строжайше закрытой береговой базы. – Подметать сказали вон до тех фашистских кустов! – показал для новоприбывших Зубарь. – А почему фашистских? – удивился Сеня. – Ну, у них название какое-то такое фашистское... забыл. Сеня заморгал. – Ну... они – типа как план Гитлера, – продолжил изо всех сил вспоминать Зубарь – “Барбаросса”! – мигом подсказал начитанный Коля. – Во-во! – А-а... барбарис, что ли? – догадался Сеня. – Во, то-очно! Зло живет под яркой этикеткой добра... Школа ССШИ. Этикетка была такой яркой, что никто из взрослых её как следует, не читал и не задумывался над буквами СС. А может, они все думали, что чем больше на обертке “С”, тем больше внутри Сладости и Счастья. Им ничего не расшифруешь! Они и в названии страны трижды употребили эту садко-сладкую букву. Зато завернутые в эту этикетку мальчишки быстро расшифровали, что они теперь “эсесовцы” и “шизики”... и быстро вошли в соответствующие роли. – Э! Ты чё на меня пылишь своей сифозной метлой! – закричал уже через минуту Энцефалит, когда Коля начал мести в трех метрах от него. – Видать, плохо тебя Полтинник проучил! Добавлю! И заехал Коле метлой по заду. Но тут случилось неожиданное для всех: Коля неожиданно ему ответил, причем, неслабо. – О, Изаура взбунтовалась! Изаура психанула! – заржал Баранов, и еще несколько голосов подхватили: – Ты, тушканчик мореный, ты на кого метлой машешь! На кого пыль гонишь? – На колени, рабыня! Ударница рабовладельческого труда! Коле пришлось бы худо, но, к счастью, Сеня был рядом. А Зубарь, последнее время сдружившийся с Сеней, тоже занял его сторону: – Эй, все на одного – не круто. Махла так махла! Команда на команду! Давайте мы с Сенькой за Изауру, а вы, все остальные – против... Все равно мы вас заломим! Идет? – Иде-ет! В классе, к Колиному счастью, не имелось одного ярко выраженного “короля”, зато Сеня был “рыцарем”, а Зубарь – тем хорошо дерущимся шутом, с которым шутки плохи. Зубарь только по обстоятельствам был зубастый, но на настоящего злого человека походил не больше, чем те несчастные кусты – на “фашистов”, а Коля – на вора – рецидивиста. И грянул бой на метлах! Битва – не драка: она – лучший способ смыть позор рабства, не прибегая к кулакам. И даже благородным способом добыть славу. Зубарь крутил метлой, как заправский фехтовальщик. “В сердце его была радость, а в руке сабля!” – читал Коля в какой-то книжке про какую-то битву. Благородство иногда заразно. Бог весть, откуда смог залететь его микроб в это карантинное заведение, но пару жертв он вдруг нашел: кроме Зубаря, на сторону меньшинства перешел ещё долговязый Верблюд, и их стало четверо. Противников было раза в три больше: конечно, Энцефалит, с которого все началось. И Борман. И даже трусливый и завистливый Баранов. И бедный Асукабольно, которому не хватило смелости не стать на сторону тех, кто над ним издевался. И даже Пискунов, фамилию которого переделали в очень неприличную кличку. И Панда, получивший прозвище за частые фингалы то под одним, то под другим глазом... В общем, все, кто привыкли в жизни либо составлять большинство, либо присоединяться к нему. Они психологически как бы заранее подготовили себя, что вся их сила – только в числе и вжились в условную роль. Сегодня, как всегда! А Колиной стороне невольно досталась роль героев, которые, подобно д.Артаньяну с друзьями, вчетвером воюют с множеством врагов. Словно сработала машина времени и прямо с рабовладельческой плантации как-то разом унесла их в век мушкетеров. Моргнуть не успели! Прежде вялый и заторможенный от тоски Коля вдруг делался от азарта шустрым и неуязвимым, как солнечный зайчик. Он ловко метался у стены, словно каждым его движением управляло невидимое зеркальце с неба, и ни одной вражеской метле было его не достать. Арсений бился лучше, чем когда-либо в жизни, словно платя сейчас судьбе веником и за друга, и за себя. Куртки врагов от каждого его попадания бабахали, как хлопушки, только что не взрывались! А когда он прочерчивал восьмерки, метла свистела в воздухе не слабее скакалки Полтинника. Но страшна ведь не столько сама боль, сколько чье-то “законное право” её причинять. Коле подумалось: “Между дракой и поркой такая же разница, как между жестоким , но честным боем и казнью военнопленных”. Сейчас шёл – бой. Потому недавно плакавший Коля проявил в нем такое удивившее всех одноклассников мужество. Как рыцари сражались за даму сердца (даже если сама она, находясь за сотни миль, ничуть не догадывалась об этом), так он сражался сейчас за маму и свое человеческое достоинство. У всех “интернатских” были мамы – но не все были рыцарями. Трудно быть рыцарем-рабом (тем более, “рабыней”) так что, сражаясь как рыцарь, Коля сражался сейчас против рабства на Земле. “Смертный бой не ради славы – ради жизни на Земле...” – кажется, такие стихи они учили. Чувствуя локоть Сени, он впервые в жизни понял, что “неродное” родство – может быть, даже выше родного. Мамы у обоих далеко, а они-то друг другу – близко. А вот Зубарь? Да-а, Коля и Зубарь бок о бок? – можно всю жизнь прожить (да что там какую-то жизнь – весь учебный год!) и ничего подобного не увидеть! Словно Пьеро и Арлекин, объединившись, сражаются вместе. Верблюд же вовсю использовал своё излюбленное оружие (за которое и получил прозвище): трубочку для плевков бумагой. – Самый клевый духовой инструмент – такая вот трубочка! – говорил он Арсению еще в первый день знакомства. – Из неё бумажка на пятнадцать метров летит, прикинь: я специально замерял. – Да? Но от неё же нет звука? – Как это нет звука!? – обиделся Верблюд. – Звук издает тот, в кого ты попал. И знаешь, какой неслабый! Ты чё, это самая лучшая на свете музыка! Страстные воздушные поцелуи жеваной бумагой были почти такими же горячими, как скакалки Полтинника, только более локализованными – точечными и точными, как под лазерным наведением. Ж-ж-жгучими с многими “ж”. С-с-сочными с многими “с”. Казалось, размноженные буквы “с” только от впечатывания в цель и начинают с силой складываться в одну. – Негуманное оружие! – завопили враги – Так нечестно! Большинство ведь тоже, на удивление, любит “честность”, даже когда воюет с меньшинством. “А чё – у меня метлы нет! Чё я, безоружный, типа, стоять должен!” – резонно заметил Верблюд, усмехаясь. Действительно, он взял на уборку весело грохочущую тележку для мусора, а метлу не взял. “Иди, возьми около тубзика – там еще осталось...”. “Ладно, сейчас сбегаю. Без меня пока не начинайте!” – и замелькали подошвы. “Не начнём!” – с ухмылкой заверили враги. Путешествие должно было занять минут пять, а если ещё получше выбирать метлу (для битвы очень важно!) – то семь. Противники, не сговариваясь, мигом нарушили перемирие и, очень довольные, напали на троих оставшихся. Это был самый критический и, можно сказать, самый героический момент битвы. Сомкнув ряд и став спиной к стене, три мушкетера отражали атаку – попутно и возмущаясь, и посмеиваясь над наивным вероломством неприятелей. “Ща мы вас быстро заломим!” – пообещал Баранов, но, неудачно развернувшись, тут же получил от Коли по заду. Нападавшие, столпившись, мешали друг другу и наносили удары неточно. Толстый Энцефалит, отскочив, наступил Баранову на ногу, так что тот долго ещё прыгал, выбыв из боя. Борман споткнулся и встал на карачки перед Зубарем, чем тот сполна воспользовался. Панда, пытаясь вклиниться между Колей и его союзниками, получил целую серию перекрёстных хлопков с двух сторон, как в парилке, и, согнувшись, отбежал на несколько шагов. Бились они в гуще опавших листьев, так что золотисто-жестяные сугробы звонко, почти оглушительно шуршали под ногами в такт ожесточенному свисту и стуку импровизированных мечей. Иногда кто-то падал и, не успев встать, отбегал на четвереньках под общий смех, словно краб по желтым отмелям – а битва от этого разгоралась только еще азартней. Арсений с Колей и Зубарем, словно сговорившись, словно по какому-то стратегическому плану, теснили врагов в кусты, так что те невольно рассыпались поодиночке: растительная толпа сама разрезала людскую. “Это вам за обоссаную Колькину обувь”, “Это вам – за его штаны” – повторял про себя Сеня, раз за разом обрушивая метлу на Энцефалита, на Баранова, на Бормана, пока те пятясь, совсем уже не оседлали кусты. “Получили свое!?” Верблюд наконец выбежал из-за угла с самой длинной метлой, роскошной, как хвост кометы. Он, по всем правилам тактики, обрушился на врагов с фланга, и с этого момента исход сражения уже не вызывал сомнений. Было зрелище битвы – настало позорище бегства. Былые издеватели, враз став жертвами, напропалую удирали по пересеченной местности, как многократно превосходящие турки перед “чудо-богатырями” Суворова или Румянцева. Башибузуки, тоже мне! Сильны против беззащитных! А вот нате вам Кагул или Рымник! “Разбежались они кустами, побросавши свои грехи...” Убегали мимо “фашистских” кустов, мимо обезглавленных елок, мимо Великой Китайской стены с хулиганскими иероглифами, мимо так и не улетевшей никуда ракеты... – Жаль, у нас школа не фехтовальная, а то бы мы с Сенькой-печенькой и Коляном первые чемпионы были! – сказал Зубарь, подводя итог боя. С этого часа не было больше в их классе Рабыни Изауры... Много позже, вспоминая тот день, Сеня понял, что битва – это тоже любовь: что пацифисты неправы. И неправда, что добро и зло относительны: в той битве никакой относительности не было. “Между фехтованием и музыкой есть какая-то связь – какая, не знаю, но есть” – подумал он. Чувство победы переполняло его... и метла казалась праздничным деревом, чем-то вроде новогодней елки. “Это лучшее, что с ними можно было сделать: победить – а потом простить!” Появился на горизонте Полтинник, и ребята подумали уже, что он задаст жара всем, но он отчего-то позвал одного только Колю. Герой, понурив голову, пошел... не сомневаясь, что его ждет очередная изощренная кара. Месть судьбы за короткую победу! Но ждала его не судьба, а... мама. Всему на свете бывает предел. Коля терпел, и мама, глядя на это, терпела. Но когда, вернувшись из командировки, они узнала о его побеге, терпение лопнуло. “Пора с этим кончать!”. В смысле, с интернатом. Когда “сроки исполнились”, уже никому ничего не надо объяснять! Может, именно в ту минуту Арсений впервые не столько понял, сколько почувствовал: есть на свете какое-то существо, цель которого – “отпустить измученных на свободу”. И “ныне исполнилось слышанное вами”. Даже и не слышанное, а мелькавшее где-то глубоко-глубоко в подсознании: есть какой-то властелин невозможного: “Отворит он и никто не запрет, запрет он и никто не отворит”. Значит, все-таки Коля со своей средневековой, фанатичной верой в Маму оказался прав?! “По вере вашей да будет вам”. Через полчаса мать уже увозила зареванного от счастья Колю домой. Навсегда! Остальные смотрели на него, как на улетевшего в небо крокодила из мультика. Крокодилы не летают... но он улетел. Видимо, потому что сильно любил и сильно верил. 7. Тонкий лёд Бог не выдаст – свинья не съест! Поговорка Андроник, конечно, еще как переживал, что мама не приехала на осенние каникулы, но старался вслед за Пашкой вести себя максимально обезбашенно, чтоб отвлекаться. Он всегда носил в глазах солнышко, просто сейчас это было солнышко в пасмурную погоду. Арсений Петрович как-то выразился про него: “Солнечные глаза – пасмурные волосы”. Да, таким он и был. Переносной излучатель счастья. Неужели даже и его можно вывести из строя? Как сбежать, не убегая? Вечный вопрос! Как оставаясь там, где мы есть, быть с теми, кого мы любим? Жить “в мире премирно”, в интернате – с мамой? Однажды Андроник с Пашкой отправились погулять – часа за два до заката – в ту погоду, когда уже подмораживало, но снега еще кот наплакал. Землю будто посолили. Над городом курились дымы. – Смотри, дома умирают – Почему? – У них души выходят через трубы. – Реально! Снега было мало, а вот сосулек много. Одна из них напомнила Пашке кларнет, и он убедительно изобразил Андроника, за что мгновенно получил другим таким же “кларнетом” по шапке. Они попытались фехтовать на сосульках, но те, разумеется, тут же укорачивались вдвое-втрое от каждого удара, пока не оставался в руке смешной ледяной батончик сантиметров в десять. А метровый сладкий леденец жизни был отъеден обоими пока лишь на несколько сантиметров, да и то лишь с тонкого конца. Вот и настроение стояло соответствующее. Жизнь и смерть словно сговорившись, попадались им сегодня в разных сочетаниях на каждом шагу, но в таком возрасте жизнь просто еще никто не научил “премудрости” терпеть поражения – и необученная, она оставалась непобедимой. – Скоро будет декабрь, – мечтательно сказал Пашка. – И что? – А знаешь, как переводится “декабрь”? Декабрь – от слова “дикари”! Все будем дикие, когда в снегу извозимся! – Так ведь ДЕкабрь! – Не-ет, ДИкабрь! – О, смотри-смотри, тётька толстая идет, снег жует! – Это же пирожок в белом пакете. – Эх-х, не удалось тебя развести! Зрение, видать, классное! А мне самому, прикинь, показалось: тётька идёт такая огро-омная и комок снега несёт огромный и еще кусает от него по полкило! – Ой, а давай тоже что-нибудь пожрать купим? Мальчишки тут же зашли в ближайший гипермаркет и с приятным удивлением увидели, что он, оказывается, уже украшен к Новому году – за полтора месяца до его наступления. К потолку были привешены десятки огромных белых плюшевых мишек в красных колпаках. Зрелище, честно говоря, получилось своеобразное: – Ого! Сколько мишек повесили! – оценил Пашка. – Ага-а, в натуре виселица! Но как только они вышли из магазина Андроник вдруг встретил настоящую смерть. Одного не в меру смелого снегиря каким-то образом раздавило машиной. Он лежал посреди дороги жалким, смятым комочком – маленьким пятнышком из красных перышков и красного снега. Андроник был совершенно повержен этой трагедией и шёл потрясенный до самого парка. Вселенная выцвела и лежала перед ним в таком же бессмысленно сплющенном виде, как эта птичка. И исправить ничего уже невозможно! Герасим утопил Муму... машина сбила снегиря... и мама не приехала... Зачем такой мир? Но, как только дошли до полупрозрачного парка, у Андроника оказались уже совсем другие мысли. У детей своеобразное, очень практическое восприятие природы – как готовой спортплощадки для игр. Андроник, забежав вперед, уже привскочил на какое-то дерево и болтался, как флюгер, ухватившись одной рукой за ветку и примостившись одной ногой на какой-то сучок. Паша рядом нашел себе ветку – турник. Парк у них всегда становился каким-то живым набором спортинвентаря или полосой препятствий. В такую погоду сад выглядел необычно. Будто осень с зимой встретились и спонтанно решили собрать по этому случаю пикник. Белую скатерть постелили прямо в саду и по ней наспех разметали что-то красное, желтое, красивое, съедобное. Весело, пёстро и вроде как празднично. Листва, если и оставалась еще кое-где, то такая же реденькая, сквозящая, как в мае, когда её жизнь только начинается. Деревца так же, как весной, беззубо-младенчески улыбались каждому редкому выходу солнца, подмигивали ему малыми крапинками листьев, и от этого казались совершенно беззащитными. Какая-то странная пародия ноября на май – не копия, а именно пародия! Для чего она – неизвестно... но конец вообще любит пародировать начало. А чужой город любит притворяться родным, а закрытая школа – домом. Ребята забрались в парк поглубже. Каскады еловых ветвей – словно все Новые годы в жизни Андроника, какие были есть и будут, – поставили здесь по наряженной елке: густо, как свечи в торт на день рождения. У самого озера застыла рябина с гроздьями, вдвое отяжелевшими от снега. Всем своим видом и цветом она как будто смеялась над блекло-серым небом. Смотрите на меня – вот где яркость, где свет! Небо барахлит, зато я не подкачаю. Казалось, пышный красно-белый каскад сходит с облаков. Или это красные колпаки тех повешенных мишек? Или тысячи летающих тарелок готовятся высадится на Земле? А еще на миг показалось, что это бестолково повисшие корзинки остановившегося по случаю зимы чертова колеса. Так равномерно-округло, с придуманными кем-то строгими интервалами распределился их каскад при взгляде снизу. “Колесо всегда похоже на колесо... даже если не похоже на колесо”, – странно подумалось Андронику. Это была одна из тех мелькающих мыслей, которые тут же уносятся на колесе и тут же забываются... и Бог весть когда возвращаются – учитывая, что мы не можем узнать ни диаметра, ни скорости для их расчета. Рыжие патлы листвы склонились над побеленными аллеями. На деревьях ещё осень, на земле – уже зима. Последние листья издали пестрели, как веснушки на лице деревенского парня. Небольшое озеро мутновато-белым глазом-бельмом подслеповато смотрело в небо. Сейчас, покрытое тонкой корочкой, оно стало главным аттракционом парка. По нему разгуливали вороны и галки – Чё, вороны вообще внаглую по льду гуляют, а нам типа нельзя? А слабо дойти вон дотуда? – показал Пашка на крохотный островок, по всей кайме которого, как пингвины, “загорали” вороны. – Мне? Не слабо! -Мне тоже. Пошли. Странная формула: люди всегда глупее своей смерти, хотя её ум всегда равен нулю! Когда тебе 11-12 лет, ничего не слабо! И ведь не то чтобы ума не хватает, а просто с магнитом, который внутри, ничего не поделаешь: как стрелка компаса на север, он всегда сам тянется к приключениям. Первый лед манил именно своей тонкой вибрацией и задорным треском. Где-то это был сверкающий трещинками хрусталь, где-то – упругая белая картонка. Вмерзли листики, пузырьки воздуха, слышались хлюпы и вздохи. Что-то подо льдом виднелось, как бы сквозь мутный целлофан. Ключики тёмной воды, шустро и пугливо выплескивались от шагов из незаметных поначалу щелок. По дороге ребята успевали делиться приходившими в голову мыслями: – Если ворону раскрасить из баллончика разноцветными красками, то это будет попугай. – Наверное, это все вороны из нашего двора после лазера сюда эвакуировались. Лёд был серовато-пятнистый, как перепелиное яйцо. Островок впереди казался головой заледеневшей зимней русалки в черном венке из галок и ворон. Каждый их прыжок по льду – шаг очередной черной фигуры в какой-то игре, вроде шахмат – только клетки не размечены. Возможно, разметка и существовала, но её видели лишь сами вороны. Или тот, кто ими играл. Началось слабое, почти яичное похрустывание под ногами мальчишек: предродовые звуки скорлупы. Озеро, как динозавр, готовилось вылупиться. Лед похрупывал, как тонкая вафля. Но похоже, это была не та вафля, которую едят, а та, которая сама способна съесть. Только в таком возрасте и можно, подстелив под ноги картонку, преспокойно гулять над “тем светом”. Лед, как полупрозрачное матовое стекло, отделил один мир от другого: тот, что пригоден для жизни, от того бесповоротно враждебного ей, в котором два метра или двадцать – нет уже никакой разницы. – Главное не останавливайся – он и не успеет проломиться! – бодро, как тренер, инструктировал Пашка. – Люди проваливаются не потому, что лезут на лед, а потому что начинают сомневаться и тупо останавливаться. – Меня остановит только прямое попадание из базуки! – откликнулся Андроник, продолжая весело и размеренно печатать трещины на льду. Строчки их шагов заходили все дальше. – Э-эй, долбое...! Куда полезли! – занесся откуда-то издалека голос одинокого прохожего. – Только не останавливайся! – опять предупредил Пашка, когда Андроник невольно оглянулся на окрик. Так они наконец дошли до островка, распугав всех ворон. Даже тот прохожий, что кричал, плюнув, прошел мимо – видит: повезло пацанятам, не провалились. – Дай пять! – торжествуя, поднял ладонь Пашка. Они хлопнули друг друга по рукам. Трехметровый островок, как только его достигли, вдруг оказался совершенно неинтересным. Чего тут смотреть? – Пошли домой, – как ни в чем не бывало, сказал Андроник. Теперь они шли уже куда уверенней: лед хоть и трещит да держит, чего ж тут еще бояться! Обратный путь всегда легче. Андроник приостановился, заметив, что у него развязался ботинок, и длинный шнур, далеко, чуть не до Пашки, волочится по льду. Ни к селу ни к городу вспоминалась надпись в автобусе: “Запасной выход: выдерни шнур, выдави стекло”. Он нагнулся к своему шнурку, и в тот же миг стекло под ним выдавилось. Детство вечно живет каким-то чудом, которому законы физики не писаны. На этот раз чуда не произошло. Корочка проломилась сначала под Андроником, и через секунду – под Пашкой. Разверзлись два люка, две всасывающие пасти. Хрусть, – и что-то ледяное и жидкое проглатывает тебя. К счастью, чей-то ум извне непостижимо бережет тех, кого не способен сберечь ум собственный. Мальчишки умудрились провалиться в самой мелкой части озера – притом, что в двух шагах начинался подводный склон. Если б лёд треснул хоть на пару секунд раньше, они не успели бы пройти эти два шага и оказались бы на трехметровой глубине, если не больше. Месяц спустя, в оттепель, в том же озере и почти в том же месте утонул какой-то алкоголик. Пока его искали, выяснили попутно, что малое озерцо вполне может в серединке вместить двухэтажный дом. То есть их интернат, например, булькнул бы в него по самую крышу, до последней трубы. А их ноги уже через метр поймали дно. С берега это выглядело так, как если бы их разом подкоротили до пояса. Руки оба инстинктивно воздели вверх, словно сдавались в плен. Озеро их все-таки перехитрило. Ну, естественно – насколько оно больше и старше их! Плюс еще осень. Плюс еще вороны. Осень недаром такая рыжая – она хитра, как лиса. Сравниться с ней может разве что серый кот ранней весны... да и то еще как посмотреть. Человечек меж ними – как Буратино между Базилио и Алисой. Глазом не успеешь моргнуть, как окажешься в пруду ... или похуже. Вот и вороны, припрыгивая, словно ухмыляются: что, мол, отомстили мы вам за тот луч! Знай наших! В тот день ребята даже не знали, от чего спаслись -они почему-то были свято уверены, что “там везде по пояс”. Есть такой блаженный возраст, когда все моря по колено. Правда, выбраться из своих лунок обратно на лед оказалось невозможно – он все равно проламывался. Пришлось идти пешком по илистому дну, прошибая перед собой дорогу, оставляя позади канал – благо, берег был совсем близко. Как два ледокола, ребята пробивались к нему, отчаянно стуча зубами, словно моторами. И, как на спасительный маяк, глядели на большую красную рябину, от которой начинали свой путь. Хорошо, когда есть хотя бы такой ориентир! Наконец они на суше. Беда в очередной раз прошла мимо, принюхиваясь, как черные всадники у Толкина: то ли пока ничего не учуяла, то ли какие-то неведомые “эльфы” её спугнули. А кто-нибудь когда-нибудь задавался в серьез вопросом: почему, при всей своей беззащитности, дети ВСЕ-ТАКИ ЖИВЫ? Какие родители хранят их в отсутствии родителей? По своему патологическому свободолюбию, они то и дело выскакивают ЗА порог Интерната, что строжайше запрещено для их же безопасности. И до определенного возраста это сходит им с рук. Есть серое вещество – мозги, есть белое вещество – лед. Если есть мозги, то кто же полезет на лед в ноябре?! Оба напоследок невольно оглянулись на белый лист озера, на котором птицы и талые листья напечатали какой-то текст... – а они вдвоем, как истинные цари природы, только что скрепили этот документ двумя огромными печатями. Да, получился день Нептуна посреди ноября. Пашку вдруг осенило: “Слушай, а может это нас Господь наказал за то, что мы облили тогда Ромаша, помнишь? Теперь, получается, Бог нас облил... ну, или окунул. Типа: око за око, зуб за зуб...” Андроник никогда не задумывался о Боге, но сейчас охотно согласился. От холода просто некогда было не соглашаться! “А ещё в прошлый раз мы ведь хотели позвать сюда Кольку, – выстукивая зубами, вспомнил на бегу Андроник. Вместе лёд исследовать”. – Умный он! Не как мы! Молоток, что не согласился! – оценил Пашка. Мальчишки так героически прошествовали через вахту, ни на секунду не подав вида, что они живые сосульки в дубово-ледовых штанах – еще и поздоровались особенно громко и приветливо! – что никто никогда в интернате так ничего и не узнал об их приключении. “Что-то вы задержались сегодня. Опаздываете!” – сказала только вахтерша. А Пашка серьезно пожаловался: “Это не мы опаздываем, это время спешит, Галина Яковлевна! Оно всегда хулиганит, накажите его. Оно нас вообще уже забодало”. И Галина Яковлевна заулыбалась и невольно потеряла всю свою строгость. А через минуту пар уже поднимался над густо завешенной батарейкой в надежно запертой комнате – а мальчишки, сгрузив с себя всё на эту батарею, до упаду смеялись над тем, что “не спалились!” и вообще как всё классно обернулось! И потом ещё несколько суток подтрунивали друг над другом, вольно и невольно вспоминая в мелочах всю последовательность забавного героического дня. Давно им не было так хорошо! А ведь могли бы запросто воспаление легких подхватить. Только и на это никто не выдал лицензию в небесной канцелярии. Наверное, в бланке наскоро записали: “опасность” – а в графе “последствия” поставили прочерк. Обычная причинно-следственная связь – никак не для таких мальчишек! А мир, в отличие от них, болел, пустел, и занавески на всех небесных окнах одна за другой отдергивались, уже не закрывая нас от Отца. Вот глаз в облаке приоткрылся и закрылся. И опять открылся, и опять закрылся... “Присматривает за нами”. Да и как же за вами не присматривать, если вы вечно попадаете в истории! Вдруг тихий снег, как воплощение самого покоя, взялся из ниоткуда и медленно зашевелился в воздухе. Мир дышал, и дыхание его вдруг стало зримым, будто каждая молекула воздуха увеличилась и стала снежинкой. Тенистая комната с пыльным окном – батискаф. И за бортом его зимние морские звезды, распустив лучи, миллиардами выплывают нам навстречу. Нас много, но их безмерно больше. Невидимые штукатуры необычайно резво взялись за ремонт и побелку изрядно обветшавшего мира. Между прочим, они быстро замалюют и замаскируют и те дырки в мироздании, которые проделали, провалившись, Андроник с Пашкой. В том-то и задача этих маляров, чтоб все неподобающее забелить хотя бы снаружи. Мол, никто никуда не провалится – все надежно в этом мире! В жизни большинства людей Бог присутствует анонимно. Экстренные ситуации – это просто свидания с Ним, экскурсии на тот свет. Спасибо, что Он нас принял. Спасибо, что вернул. Видимо, опять пока еще не готовы. Мы так и не научились ходить по воде... даже когда она замерзла. Чего же ты хочешь от нас? Не засыпая ни на минуту, ты засыпаешь наш мир снежинками, как журнал оценками. ТЫ не выпускаешь из школы никого прежде смерти и строго следишь за этим. Чего же Ты так долго ждешь от нас, учеников этого сверхзакрытого вселенского лицея? Сдачи каких экзаменов? Победы в каких конкурсах? Какого аттестата зрелости?... Можем ли мы с умом 11-летних мальчишек сдать то, что сдал Твой Сын в 33 года? Но всё ещё было впереди. Мелкие опасности осени стали цветочками по сравнению с тем, что случилось весной. 8. Слоновья поступь весны И каждой весной я в сомненье брожу сам не свой, Не верю ни лесу пустому, ни голому полю... А будет ли всё так, как было вчерашней весной? И хватит ли сил, чтобы снова пробиться на волю? Андрей Макаревич Весна – зеркально-обратное отражение осени, и в этом зазеркалье всё кажется нереальным. Особенно школа. Школа, “естественная” осенью, становится совершенно неестественной по весне. Весна осаждает её снаружи, метко стреляет в окна солнечными зайчиками, забрасывает невидимых лазутчиков – всевозможные мечты и совсем не учебное настроение, – но затяжная осада кончится победой лишь в июне. Тем не менее, именно ранней весной в 5-м классе средней специальной музыкальной школы произошло сразу несколько тяжелейших ЧП, о которых потом долго ещё вспоминали. Но о них чуть позже. Как течение реки ускоряется перед водопадом, так события в жизни ускоряются перед большими переменами. Даже льдисто-надтреснутые вскрики галок словно бы оттаяли. В их многоголосой пронзительности слышался уже не мороз, а хруст небесного ледохода. Ветер перемен не желал быть беззвучным. Иногда жизнь бежит так, что за считанные дни происходят столько проишествий, сколько не было и за предыдущие несколько лет. Поначалу с отвычки эти ускорения ошеломляют. Потом привыкаешь к новому ритму и по нему чувствуешь, что наконец-то проснулся. Ох, и редки же у нас эти пробуждения – может, несколько за всю жизнь...? Конец зимы, начало весны – всегда какой-то “угол года”! Бело, коряво, непредсказуемо... Жизнь в угол поставлена. Место, которые хочется проскочить быстрее! Так думал, и вернее, чувствовал Арсений Петрович. Весна в самых жизнерадостно-теплых, неподходящих местах жалит воспоминаниями – словно змеи или скорпионы, таившиеся всю зиму под долгими снегами, пригрелись, проснулись и теперь бросаются из жухлых многолетних трав. Расцветают раньше подснежников... Прошлое всегда лучше хранить в замороженном состоянии. Как поет Шевчук: “Они стреляли воспоминаниями, когда не хватало пуль”. А еще, как сказал какой-то философ, “сегодня” – это наше “вчера”, только поменявшее для конспирации имя и внешность. Пока мы во времени, мы живем в этом растянувшемся “вчера”. Наши многолетние страхи, наши воспоминания превосходят все собрания сочинений Ленина. Страхи выпускаются бесчисленными тиражами, причем, ни одна их многотомная антология все-таки не полна и не окончательна. Гнездясь в безразмерной памяти, они привязаны к временам и датам, сезонам и погоде... Захватив огромные плацдармы в прошлом, они расстреливают с них настоящее и целятся в будущее. Мы – в какой-то издевательской машине времени, которая никогда не возвращает прошлое, зато постоянно крадет настоящее: “однорукий бандит” на нашей личной улице заглатывает вместо монет питательные для него эмоции до нашего полного разорения. Почти у каждого есть свои потайные, особо нелюбимые, “страшные” времена в году. У некоторых они постепенно, с течением жизни, сливаются, превращая в нелюбимое абсолютно ВСЕ. Арсений Петрович не любил раннюю весну, и у него была на то своя веская причина. Вернее, нет, “не любил” – не то слово. Любил – и боялся. Любил – и вспоминал... и не хотел вспоминать. Удивительное дело! Казалось бы, трудно было найти человека, более открытого, чем Арсений Петрович, но, несмотря на это, практически никто в школе ничего не знал о его личной, семейной жизни. Ничего сознательно не скрывая, он как-то сохранил за собой тайну... а вернее, сама жизнь сохранила, потому что никто с особыми расспросами и не лез. Что-то поговаривали, вроде, даже о какой-то трагедии. Ну, что ж, тем более неудобно было об этом спрашивать. “Нужен какой-то концерт, какое-то яркое мероприятие... чтобы отвлечься! – понял Арсений Петрович. – чтобы все мысли были – в другом...” – Что-то я этой весной предчувствую – а не пойму что... – проговорился он вдруг вслух. – Может, наоборот, что-то хорошее возьмёт произойдет, а? – сказал Андроник. – Может! – сказал Арсений Петрович. – Слушай, я только сейчас заметил: почему про плохое мы говорим “случится”, а про хорошее: “произойдет”, “будет”, но обычно не говорим “хорошее случится”? Наверное... потому что хорошее не может зависеть от какого-то случая. Хорошее готовится до-олго где-то там на небесах... как суп. А мы здесь волнуемся. Волнение – это когда нас помешивают ложкой, чтобы что-то сготовить. Весна своеобразно обновила и жизнь Ани, которая поздней осенью чуть было не оборвалась. Словно жизнь на три месяца положили в морозилку, а потом вынули и стали готовить новое блюдо. Теперь её избранником, заставившим забыть всех прежних, “недостойных”, по какому-то странному кульбиту стал Игорь Шаман. Как это вышло и что вообще могло связать столь разных по уму и интересам людей? – трудно ответить... Кроме, может быть, одного стандартного, на все пригодного объяснения: “Весна!” Несмотря на прохладный воздух, солнце припекало так, что участки нерастаявшего снега казались ослепительным, белоснежным пляжем какого-то экзотического курорта. “Не хочу ни в какую никакую Италию! – подумала Аня. – Ну и что, что мама зовет! Нам с Шаманом и здесь Италия”. – Это ты подшаманил? – хихикнула она, прижимаясь к Игорю. – Что? – Что стало тепло. – Хм, всегда к вашим услугам! – С тобой всегда тепло! – ворковала Аня. – Всю жизнь нам теперь будет тепло! А вот на счет “всей жизни” Игорь-то как раз и не задумывался... Пожалуй, зря она это озвучила! И ведь трудно сказать, что лучше – отсутствие любви или ТАКАЯ любовь? Но весна никогда никого ни о чем не спрашивает. По ее логике, возможно все! В интернате и влюбленности развиваются по ускоренной: парочки образуются – только глазом успевай моргнуть. Интересное объяснение весны дал Пашка: – Зима – это башка Земли в шапке. Причем, она её раз в полгода переодевает – то на одну половинку, то на другую. Чокнутый такой колобок – в белой шапочке. – Он, что, еврей? – спросил Коля Шпильков. – Почему? – Они тоже в белых шапочках ходят. Я в Израиле видел. – Ну, значит, вся Земля – Еврей! – Сделал вывод Андроник. Так совместно они выяснили национальность нашей планеты. 14 февраля Пашка, порывшись в интернете, вдруг просиял и громко оповестил весь класс: – Слушайте, сегодня, оказывается, не только день влюбленных, но и международный день психически больных людей! Всех поздравляю!!! – О-о, это надо отметить! Это всех касается! – раздались радостные голоса. – Мы любим кого-то весной – и поэтому любим весну. А может, мы любим весну и поэтому любим кого-то? – философски заметила не по годам развитая девочка (та самая, которая однажды сказала, что она – дефис в слове “Санкт-Петербург”). История и истерия “любви” еще не могла коснуться их пятого класса, так что пока этот день (два в одном!) был не для них! Развитие человека идет по спирали. Чистые детские “влюбленности” – тяжкие гормональные бури и душевные расстройства юности, почему-то именуемые “любовями”... – а там, дай Бог, у некоторых во взрослой жизни отыщется настоящая, семейная, ровная любовь... и опять пойдут своим чередом дурашества и шалости – только теперь уже их детей. Настоящая любовь не может не включать в себя детей – либо как действующих лиц (впервые влюбляющихся), либо как плод любви взрослых. Юношеская “любовь” потому и выпадает из этой формулы, что не имеет в себе детства – ни в том, ни в другом качестве. Взрослея и любя, человек должен дорасти до детства уже на новом уровне. Но чаще всего – не дорастает! Какая вопиющая, наглая вселенская обманка – сентиментальная псевдолюбовь! Людей от неё погибло больше, чем на любой войне. Судеб она сломала больше, чем любой тоталитарный режим. Её террор свиреп и туп. Она – худшее из всего, что придумал князь мира сего на подведомственный ему территории. Точнее, не придумал, а изуродовал до невозможности любовь настоящую – и заставил поклоняться калечному идолу. Блаженно детство, которое еще свободно от этой коронованной ведьмы и потому наивно-мудро смеется над её мишурой. И блаженны те старцы-мудрецы из всех религий, которые лично для себя её развенчали. Блаженны все плюнувшие на воздушные замки и построившие нормальные “банальные” семьи. А вся гигантская серая “середина” между теми, другими и третьими – её добыча. Предвесенье! Конец февраля. Озаренные солнцем и отраженные в лужах дома, казалось, только для того и существовали, чтоб придавать четкую геометрическую форму огню: делать его квадратным, прямоугольным или полосатым, как штрих-коды... Лужи все это удваивали, превращали мир в калейдоскоп. Лужи! Боже мой, как же долго мы вас ждали! Машины скользили по бесконечной воде с таким ровным шелестом и плеском, что, не глядя, можно было предположить, будто это за магом на ходу стелется и шуршит тяжелый шлейф. Магия весны шествовала повсюду. Но не сказать, чтобы её поступь была такой уж легкой и тихой. Шум лавин с крыш, – будто с полок тяжелые книги падают. Капель! Какие-то соседи сверху заливают наш мир. Края липкого снежного наста, загибаясь, свешивались с крыш, как сыр с бутерброда. Чтоб не обходить их, мальчишки смело ныряли под трепетавшие на ветру красно-белые оградительные ленточки. Более дисциплинированные пешеходы, огибая всё растущие запретные зоны, неуклюже балансировали по самому поребрику. Или сходили на край, где проезжающие машины с чавкающим удовольствием их окатывали. – В чем весь прикол. Боишься одной опасности – не убережешься от другой! – философски заметил Пашка. – Боишься сосулек – получай фонтан от машин. Снежная лавина в метре позади них вызвал легкое подобие землетрясения. Да, слоновья поступь весны! – А у меня мозгов нет – я тебя не боюсь! – крикнул ей Пашка. – “Чувствуете! Не слон идет, а весна летит!” – хихикнул Андроник, и Пашка так и прыснул в ответ. Очень уж ловко Андроник скопировал интонацию: эти слова хормейстера, когда они разучивали песню про весну. Вот наконец подошли к школе. Бороды сосулек под крышей смотрелись величественно, как большой консерваторский орган. Из водосточной трубы перед входом, гримасничая и плюясь, высовывалась голова Медузы Горгоны с обвисшими ледяными змеями. – Это портрет Таньки, – ехидно сказал Паша. – Не-е, – серьезно возразил Андроник, присматриваясь, – Скорее, Наташки! Или Ангелины. – Да, скорее, Ангелины, – согласился Пашка. – Как я сразу не догадался. Заходишь с солнечного простора в школу – вносишь глазами зеленовато-золотистое сияние, словно вместе с тобой на несколько минут вспорхнула жар-птица. И от неё совершенно не хочется учиться. За окном – лужи, отражающие небо, небо, отражающее лужи, бескрайний воздух между ними... – все переполнено какой-то беспричинной искрящейся радостью, которая, наверное, и называется любовью. Наивные, младенчески неуклюжие влюбленности мальчишек и девчонок, мужчин и женщин – лишь малый частный случай этой всеобъемлющей любви. Почему-то, хотя и не бывает натурального голубого вина, весеннее небо ассоциируется именно с вином. Кажется, переполненное светом небо льется в нас. Кружится голова, играют гормоны. И стрижи воздух стригут. Кажется, что они – самое стремительное, что только можно придумать в живой природе. Само слово своей звонкой краткостью будто обозначает мгновенный промельк перед глазами этой птицы-стрелы. И Андроник стал неуловимо походить уже не на галчонка, как зимой, а скорее, на стрижа. В классе он сидел позади Тани. Андроник не то чтобы полюбил эту девочку... нет, пожалуй, он полюбил только её волосы. Они у нее, действительно, были на редкость хороши: длинные – длиннее даже, чем у самого Андроника!... и гораздо мягче. Ему приятно было их трогать. Приятно ли это было самой Тане – сказать трудно... но можно проверить! Единство и борьба противоположностей: длинноволосого мальчугана магнитиком притягивали длинные волосы девочек. Тут уж можно сказать на выбор одну из банальностей – либо то, что подобное стремится к подобному, либо то, что противоположности стремятся друг к другу. – Если тихонько-тихонько вырвать один волос, то не больно, – слышала Таня за своей спиной. – Давай проверим! Она вообще ничего не почувствует, реально! Давай попробуем. – Давай, ты сначала проверь. Как говорится, “дерни за веревочку – дверь и откроется”. Очень древняя и очень меткая школьная поговорка. – Андроник мне мешает, – подняла руку Таня. – Что там опять такое? – спросила Раиса Васильева. – Она говорит, что я её мешаю! – пояснил Андроник. – Но она не права! Я её не мешал: она не суп. – Надостал! – сказала на перемене Таня. – Это что значит? – Это значит “надоел” плюс “достал”! – Да у него мозги с горошком! – ехидно сказала Наташа, хоть её и не спрашивали. – Чего-о?! – Ну, было раньше такое популярное блюдо: мозги с горошком. А у тебя, похоже, – не блюдо, а сами по себе мозги такие... Девочки в борьбе с мальчиками всегда держатся стайкой. Андроник имел неосторожность объявить войну одной – то есть всем сразу. – Андроник опять расшалился! – прокомментировала в учительской Раиса Васильевна – Теперь к девочкам пристает. Никак, влюбился? – В эпоху Возрождения с него бы крылатых ангелочков писали – ну, а в наше время хватит и крыльев от тех самолетиков, что он без счета запускает на уроках! – добавила преподавательница МОК. – Если б я была художником Ренессанса, я бы написала с него “Амур, плюющийся в трубочку”. Но сначала бы хорошенько всыпала. – Один Амур у нас уже есть, – заметила завуч – В 6-м классе. Родители скромно назвали свое драгоценное чадо Амуром. Чего только нет в нашей школе. И кого только нет! Дисциплины только нет. Но это все еще только цветочки! Попомните моё слово... И ведь как в воду глядела! По весне у ребят неожиданно обострились отношения с Наташей – той самой, которую они по осени чуть не накормили мылом. Вот из-за нее-то всё дальнейшее и случилось... 9. Туалетная сага В уродстве заключается послание, которое обращено к нам: это вызов. В нем говорится: “Тот мир, в котором вы живете, который вы сделали таким и который вы поддерживаете – уродлив, он чудовищен, и повсюду есть миллионы людей, которые расплачиваются за это...”. В этом смысле, уродство, в котором заключена возможность искупления, изменения, нужнее, чем образы гармонии и красоты. Митр. Антоний Сурожский 1. Волков бояться – в лес не ходить. Поговорка Как есть эпицентр у взрыва, как есть ядро у планеты, так есть и особая комната из всех интернатских комнат. Стихи, навеянные её духом, украшают её же стены. Гербы, которые уже не поддаются никакому осквернению, торжественно встречают всякого входящего. Есть плачущие маленькие мальчики, которые ее боятся... но сколько ни бойся, никто ее не минует, как никого ещё не миновала смерть. Был в спортинтернате мальчик Алеша, который очень хотел быть “бессмертным”. То есть мечтал никогда-никогда в жизни не входить в злую комнату, в которой ему сделали плохо. Однажды сделали. И дважды. И трижды. Она была совсем не похожа на комнату с тем же названием, – ту, которая осталась дома. В отличие от той, здесь водились существа... Викинги школьного масштаба вечно тусуются и совершают свои “вики” в туалете. Мелкие Торы и Одины – властители уборной-Валгаллы. Здесь, не скрываясь, курят старшие... а “старшие” – значит, “страшные”. Здесь, на самом важном в школе посту, запросто можно нарваться на их очередной почетный караул. Обычно довольно многочисленный. Здесь делают уколы... иголками без шприцев. И еще много чего делают. В общем: “Не ходите, дети в Африку гулять!”. В этом есть своя логика. Где вонь, там должна быть и боль. Просто тянутся все садюги к “тубзику”, как мухи! Может, это храм “повелителя мух”? И мух много. И всё издевательское по отношению к человеку инстинктивно так и роится где-то вокруг этого места – на большем или меньшем отдалении. Как у Достоевского: “Тварь ли я дрожащая или право имею?” И то, и другое! И твари, и дрожащие. и имеют... Вонючие мысли и вонючие дела центростремительно стягиваются к этому месту... и кажется, все человечество, не замечая, живет в огромной воронке. Есть Интернат и есть в нем Уборная, созданная для того, чтобы убирать нас с шумом и плеском во что-то еще худшее. А может, это место бессознательно напоминает, что однажды нас может смыть туда, где мы уже не поможем себе ничем? Алеша, сидя в классе и мучительно скорчившись за партой, вновь и вновь вспоминал интерьер самой страшной комнаты в мире: она вставала перед ним воочию. Вот кафельные плитки местами отбиты: чуть похоже на шахматы, только без всякого порядка в сочетании черных и белых квадратиков... место для какой-то кривой игры. Если это Зазеркалье, то совсем не Алисино. Иногда по этим клеточкам быстро перемещаются черные фишки тараканов – здешних, фирменных, интернатских: большущих, как ожившие какашки. Больше нигде таких нет! Вот на свежем рулоне туалетной бумаги красуется подпись: “хит продаж”. А выше её на стене чьей-то рукой недавно нацарапано другое “рекламное объявление”: “Уринотерапия! Попробуй – полюбишь”. На сливном бачке – фломастером: Ты не пей из унитаза – Там бациллы, там зараза! Ты сначала воду слей, пену сдуй – потом уж пей. И много других надписей мастеров школьного юмора – всех и не перечислить. Мат застаивается и скапливается в закрытом помещении, как запах от протухших продуктов. Страх – естественное состояние для всех, кто ходит под Полтинником, а не под Богом. Можно всю жизнь под ним ходить и даже Бога представлять как его. И тогда остается одно только хроническое ожидание боли. Потому что ад – это просто самая хроническая их всех хронических болей. Но у ада не получается быть только “там”. Наше ожидание (вечное ожидание мяча, когда его пнут) творит его уж здесь. Мы только и ждем, чтобы воскликнуть, как один из одноклассников Алеши: “Асукабольно”. Жизнь время от времени делает больно, но когда видит наш страх, готовность и “ожидание”, то порой входит в садистский раж. О том, что Алеша Пискунов совсем не спортивный мальчик, свидетельствовали круги под глазами, по которым было видно, что даже собственный организм ставит человеку фингалы – как тогда от этого удержаться окружающим! Но он был из тех то ли детей, то ли внуков спортсменов, которым обязательно надо продолжить “династию”. Над такими интернат висит заранее, как наследственная карма: человечек ещё только появился на свет, а его уже приговорили: “Родился ДЛЯ...” И его сюда отдали для продолжения. И весь его вид был какой-то продолжительно-пришибленный. Словно его в скором будущем уже побили, а потом перенесли на машине времени в настоящее, и он заранее все знает и чувствует: что еще только будет, то уже есть. От этой злой судьбы можно убежать, только если не ходить в туалет. Такая вот простая мистика. И вот, чтоб как можно дольше не попасть в газовую камеру маленького концлагеря, Алеша решил проявить чудеса терпения... как в немецких лагерях заключенные, превозмогая страдания, умудрялись до последнего скрывать, что тяжело больны. Да, в спецшколе надо терпеть! Для того она и спецшкола. Здесь вырабатывают мужество и терпение. Вот он и терпел. Пытался... И вообще ПОЧЕМУ надо ходить в туалет? Что это за рабство такое! Почему нельзя пересилить эту тягу, разорвать позорную цепь? “Человек – это звучит гордо!” Человек – венец эволюции – зависит от какого-то там унитаза! Работает на него каждый день, кормит и поит... Жуть, если задуматься!!! Просто все привыкли и не задумываются. Туалет – это тот же интернат: та же неволя. Это интернат в интернате! Да! Самый главный издеватель над нами всеми. Пошлый белый рабовладелец! Хуже Полтинника и хуже всех старшеклассников вместе взятых! Никуда от него не сбежать. И как это люди до сих пор не возненавидели его, не подняли против него бунт!? А тем временем, молодая учительница рисования, которую непонятно каким ветром занесло в этот “свиной двор”, пыталась поднять к небу глаза... не свои, а учеников. Уткнувшиеся в кеды юные взгляды вознести до облаков. – Посмотрите, какая красота нас окружает со всех сторон! – Ага... вабще!... прям картинная галерея от раздевалки до тубзика! – Да я разве про это!? – А я про это! – нахально сказал Борман. – Да вы посмотрите за окно, приглядитесь, какие переливы цвета на осенней листве! Какие оттенки! Она же не просто жёлтая или красная. Она – всех оттенков радуги! Умейте всё это замечать – и мир раскроется перед вами. Надо быть наблюдательными, внимательными к жизни... Или вот посмотрите – на что похоже это облако? – На облако! – А я вот вижу в нём птицу... или если вот так посмотреть... “То жопу” – продолжил кто-то вполголоса на задней парте. Определение для себя, с кем из учителей можно так вести, а с кем не смей и думать, происходит всегда интуитивно, всегда в первую же минуту и всегда безошибочно. Рабы любят и умеют отыгрываться на слишком мягких чудаках-надсмотрщиках. – А нам по барабану всё это! – с вызовом сказал Зубарь. Действительно: на то есть свободные, чтоб любоваться всем, что дарит свобода. А то “мир раскроется!” Раскроется! Держи карман пошире! Да куда он, на фиг, раскроется, если дверь все равно заперта. – Надо приобщать вас к миру прекрасного! – продолжила художница. – Сочетать приятное с полезным. Живопись мы будем сочетать с историей и драматургией. Сегодня мы будем рисовать древнегреческий театр. Она развернула во всю доску плакат – фотографию величественного амфитеатра с круглой сценой внизу и живописно поднимающимся над ней все выше и выше дугами каменных скамей... Да, лучше бы она выбрала какой-нибудь другой сюжет! При попытке честно воспроизвести все это не листе, то тут, то там начало раздаваться какое-то многозначительно похихикивание, не предвещавшее ничего хорошего. Алеша Пискунов, в отличие от остальных, сидел на уроке тихо, смиренно, сосредоточенно и героически сдерживал внутренний натиск. Он старался слушать и смотреть как можно внимательней... чтоб отвлечься. До чего интересный урок! Архитектура, живопись, Древняя Греция... Почему другим это неинтересно!? Ну, вот разве еще Сене интересно – он-то все понимает. А у остальных где ум? В туалете? Нет-нет, о туалете лучше не думать. Не думать! – Да какой это, блин, амфитеатр! – не выдержал наконец Энцефалит и его, как водится, прорвало на фирменное ржание, которым он заразил весь класс. – Это же... унятаз! (Он так нарочно и сказал – через “я”.) И тут случилось ЧП, которое никогда не попадет ни в одну криминальную хронику, никому не будет стоить должностей (а жаль!), зато надолго останется в устной народной летописи интерната. Страх, как психологический простатит, алешины органы еще могли из последних сил выдерживать. Но когда к нему прибавился ещё и смех, критический уровень был превышен. Спазм в области туалетной комнаты бурно разрешился в иной части интернатского тела... – Смотрите! Леха Пискунов обоссался! Зассыха! – закричал Борман на весь класс. – Он не Пискун, а писун! – Опа! Из нашей Письки то слезы льются, то моча! – сказал Баранов с наблюдательным ехидством. Лучший способ изуродовать человеку всю жизнь – сделать это в детстве. Кажется, ничто в мире не вечно, но вечен “человек, который смеется”. У разных народов в разные времена был варварский обычай калечить детей: делать “потешных” уродцев. Этот вечный обычай живет и побеждает: он меняется разве лишь в ту сторону, что физическое уродование постепенно вытесняется моральным... 2. Не все ли равно, в канаве ли, в океане ли начинать новое плавание, если весна зовет, если ветер повсюду один? Татьяна Толстая Во все времена люди ругались, матерились и виртуозно оскорбляли друг друга, но SMSки позволили делать это на совершенно новом техническом уровне. Однажды Пашка и Андроник получили от Наташи внушительные по объему сообщения идентичного содержания. Судя по стилю и еще некоторым признакам, ей помогала в качестве соавтора или референта неразлучная подруга Ангелина, которую даже учителя за глаза называли “ушлой”. Если б даже самая искушенная светская стерва задалась целью смертельно оскорбить ненавистного мужчину, у нее вряд ли получился бы такой грязный, сочный, смачный текст, какой сумели “родить” эти вполне себе благопристойные девочки из вполне культурных семей. Все в нашей жизни имеет свои градации. Мат мату рознь: может скакнуть рикошетом, как горошинка, может прилепиться намертво, как жвачка к штанам. Юные писательницы нашли какие-то такие обороты речи и такие образы, что назвать это просто непристойностью или пошлостью было бы слишком мягко – как мягким показались бы сравнение 10-метрового ленточного червя с яблочным червячком. Да, оскорбление получилось несмываемым! Хотя... а может, именно смыть-то его и нужно? Маленькие рыцари со сбившейся программой решили воевать с прекрасными дамами в защиту поруганной чести. Недолго думали они над выбором оружия (ну, не кулаками же с девчонками!) – и что уж придумалось, тут же не мешкая, реализовали... – Это даже не месть, это воспитание! – с серьёзным видом сказал Пашка. – Ага, пусть знают, – поддакнул Андроник. В неписанном детском праве одежда принимает наказания за грехи своего хозяина. Если сын за отца не отвечает, то одежда в школе несет полную юридическую ответственность за своего владельца или владелицу. Такой “кармической” перенос является многовековой традицией всей народной школьно-туалетной юриспруденции. Именно туалетной, потому что особая эстетика этого места вообще характерна для жизни замкнутого коллектива. Между небом и унитазом проходит наше существование. Унитаз обладает поистине особой притягательной силой, как наиболее близкая к нам перевернутая пародия на небо. И с точки зрения “чувства юмора”, и с точки зрения чувства мести он иногда просто незаменим. Пребывание в интернате и туалете способно вдохновить человека на множество интереснейших идей. Выработанный здесь инстинкт говорит, что если тебе сделали гадость, надо в ответ произвести гадость – и это естественно и просто, как восход и заход солнца. И вот уже чья-то куртка заходит за горизонт унитаза – дело обычное, будничное. С этим метафизическим местом во Вселенной связана тайна рождения всего самого мерзненького, что пошлыми мышками -мыслишками копошится в нашем подсознании. Как известно, гора родила мышь... Мышка бежала – хвостиком махнула, яичко... Белеет округлая колыбелька Федора Палыча Карамазова... Дорогие экскурсанты, посмотрите налево, посмотрите направо, подышите воздухом, которым дышал главный герой всей нашей жизни... не спорьте – главный, даже главнее Ленина... вы приплыли по невидимой Волге в его Ульяновск... поклонитесь родине великого вождя мирового простатита. Да нет, если не хотите, не кланяйтесь, не утруждайте себя – не бойтесь, мы и сами вас нагнем. Куртка Ани была тихо, но торжественно снята с вешалки и отнесена для погружения в самое худшее место в интернате... Сколько мальчишки не убеждали себя в “справедливости”, совесть их где-то в глубине оставалась всё же неспокойной, но друг другу они в том не признавались. Когда куртка наконец была брошена “куда надо”, Андроник не выдержал и отвернувшись, невольно выглянул в закрашенное до половины туалетное окно. Перед ним раскинулся бело-розовый, какой-то совершенно кондитерский пейзаж ранней весны и раннего вечера. “Птичьим молоком” нежно слоился на просторах мартовский снег. Подсвеченные солнцем городские дымы вились и закручивались, как розочки из крема. И было так странно до дикости, что вот тут – туалет, а там – такая красота! Там... Но они-то – не там, они-то – здесь. В том-то все и дело. Андронику стало совсем совестно. Есть же какая-то градация даже в мести. Раньше они мстили незло! Пена для бриться – это почти хорошо, а пена в унитазе – это уже слишком. На гадость словесную ответили гадостью вещественной. С какой-то здешней точки зрения, это было даже почти “справедливо”... но только не с той, за которую Андроник мог себя уважать. Внутри оба мстителя конечно, чувствовали, что это шедевр свинства – но все уже сделано, “поздно жалеть”. Родители Наташи жили всего в двух часах от города Н и потому приезжали почти каждые выходные. Федор Ильич, узнав о казни дочериной куртки, был взбешен, как и всякий отец на его месте. Догадаться, кто это сотворил, было очень несложно. Федор Ильич налетел на Андроника и, схватив, затряс его так, что у того голова взболтнулась, как у паяца. – Я тебя прибью! Прибью-у, слыши-ишь! С-сволочь! Щ-щенок! Я тебя самого сейчас там утоплю, где ты куртку моей дочери утопил! Это была какая-то живая буря, воплощенный шквал, налетевший на опешившего Андроника. Со стороны всё выглядело так: большой “без всяких причин” налетел на маленького. Причём, настолько серьезно, словно перед ним стоял не мальчишка, а, по крайней мере, сам Гитлер. Прибить, укокошить, растереть в порошок врага рода человеческого! Андроник растерялся настолько, что, кажется, даже не успел испугаться. А про себя без слов подумал или почувствовал примерно так: “А что – все хорошо, все прально и честно: папа заступился за дочку, он же папа! Пусть она дура, но он же – папа!” – Петр Ильич, – Андроник попробовал было оправдываться. – Да не Петр Ильич, а Федор Ильич, понял! – загремел мститель. – Я т-тебе не Чайковский! Я тебе совсем не Чайковский! – Владимир Ильич, – тихо буркнул сзади Пашка, но грозный отец не расслышал и даже не обратил на него внимания. Почему из двоих обидчиков именно Андроник притянул его руки и невольно оказался ответчиком за обоих, он и сам не смог бы сказать: гнев – плохой советчик. Есть такие родители, что за обиду своего детеныша глаза выцарапают! А то, что самого детеныша надо не баловать, а воспитывать – это уже дело десятое! Каждый сам решает, быть или не быть, бить или не бить... и кого бить. А тем временем ничего не понявшая, но оттого еще более запаниковавшая, очень впечатлительная дежурная на вахте успела вызвать полицию. Благодаря спецсигналу наряд из отдела вневедомственной охраны примчался буквально через минуту. Никто и моргнуть не успел, как роли поменялись: теперь Федор Ильич оказался в роли ответчика за нападение на ребенка. Самого нападения, правда, работники полиции не видели. – Что этот гражданин тебе сделал? – спросили Андроника. – Ничего, – неожиданно ответил мальчик совершенно невозмутимо. – Как ничего? – Он мне ничего не сделал! – повторил Андроник. – Но он ведь ударил тебя? Так? – Нет. – Схватил тебя? Тряс? Так? – Нет. – А ваша дежурная говорит другое. – Ей показалось. Он просто подошел ко мне близко... а ей показалось. – Галстук ему поправил! – влез с комментарием Пашка. – Да, я его сам об этом попросил. – Может, он запугал тебя, и ты поэтому не признаешься? – Я не из пугливых! – гордо, со взрослой интонацией сказал Андроник и даже чуть усмехнулся – Как он меня мог запугать? Никак! Да и вообще он хороший человек, мы с ним давно знакомы и даже наши родители дружат. (Подразумевалось: “Отстаньте от него! Да и от меня тоже”). – Ну, ты даешь! – сказал Пашка Андронику, когда все кончилось, и полиция ни с чем уехала. – Хотя... я бы тоже не накозлил! – Не, мужик же вообще прально поступил! – сказал Андроник с уважением. – Мировой папа! Ну чё ему еще делать-то оставалось? Так и надо было! “Жаль у меня папы нет!”, – подумал он. -Да. Папы нет! А в остальном всё нормально! Ну что еще могут делать в интернате одни дети с другими? Они же не злые, они просто – интернатские. 10. Скелет в шкафу Кто же ты сам? Не знаешь. Только узнаешь потом, нанизывая бусинки памяти. Состоя из них. Саша Соколов Иногда, кажется, что сила горя настолько велика, что выплакать его нельзя. Но это не так. Сила горя всегда меньше жизни, в которой приключилось горе. Свящ. Андрей Лоргус. “Михаил Иосифович Баронов дрался под Троей, как Ахиллес, был ранен в пятку и героически скончался: вот такое вот мероприятие!” – прокомментировал странный голос во сне. Андроник, вздрогнув, проснулся. Для него это не было полной белибердой... Кстати, до сегодняшнего дня он думал, что слово “мэр” пишется через “е”. И “мероприятие” – от этого слова. Взволнованный, он полез в интернет. Уроки в тот день шли как обычно – и как обычно, Андроник получил двойку за неприготовленное задание. Прошло несколько минут. Андроник так уткнулся лицом в парту, будто в ней сосредоточилось что-то самое интересное для него. – Опять бездельничаешь! Спишь на уроке!? – повысила голос Раиса Васильевна, остановившись над ним, как грозовая туча. – Он плачет, – тихо сказал сидевший рядом Пашка. Андроник, действительно плакал. – Из-за двойки, что ли? – очень удивилась Раиса Васильевна. Раньше такого за Андроником не водилось. – Нет! У него горе! – серьёзно ответил за Андроника Пашка. Откуда такие нежданные-негаданные потоки, такое наводнение, такой прорыв плотины? В каких дальних, неведомых водохранилищах все это таилось и так до-олго ждало своего часа? Отчего прошлое имеет такую власть над настоящим? Как “вчерашнее” – то, чего нет! – может вдруг затопить своими водами новую жизнь? В раннем детстве Андроник думал, что “новоднение” – от слова “новый день”. Ну вот оно и пришло – в новый день из старого. Настолько старого, что Андроник никак не мог его помнить сам. Но сегодня ему импортировали чужую память – и от неожиданности что-то хлынуло оттуда. А он-то воображал себя мальчиком, который почти никогда не плачет! Он не издавал ни звука, но из глаз текло стремительно и безудержно: слеза слезу догоняла. – Да у тебя настроение не поймешь – то Эверест, то Марианская впадина! – невольно растерялась Раиса Васильевна. – Такой ты контрастный мальчик! И откуда в человечке такие экваториальные ливни помещаются! И с чего берутся? Горе у нас – многоногий неуклюжий табурет, хотя притворяется одноногим, как гриб. У каждой обиды – две-три ножки-причины, а то и вовсе целый осьминог. Иногда слезы долго и незаметно для самого человека ищут повода и находят его всегда как бы неожиданно. Одно горе по цепочке вытаскивает другое: мелкая, нестрашная обида от оценки – большую обиду от сиротства. Есть несправедливость – и нет папы. Несправедливо устроен мир, где отца убивают, а сыну ставят двойку. Везет Наташке-дуре! У нее-то есть папа. Есть кому защищать. Вскоре стало ясно, что Андроник просто неспособен сегодня ничем заниматься. Что лучше ему отдохнуть – отлежаться в своей комнате в интернате. Паша тут же вызвался его проводить: и другу помочь, и урок прогулять. Махнув рукой, Раиса Васильевна отпустила обоих: ничего не поделаешь – Андроник сейчас от слез как слепой котенок. Пусть уж идут вместе, а то, как бы по дороге не случилось чего. Андроник брел, спотыкаясь, как полуослепший, – хлюпая и носом, и лужами. Весеннее солнце не могло достучаться до него своим светом – его не было дома. Андроник не был Андроником. Мир вокруг не был миром. Жестокие и бессмысленные жар-птицы преследовали его своей тошной, издевательской красотой. Вечные веселые мучители плачущих детей. Андроник надолго отправился в гости к тем волшебным фениксам, которые распускаются от света в прищуренных и мокрых глазах: пленился игрой их ультрафиолетовых хвостов и крыльев. Казалось, сам их свет, прямо в воздухе кристаллизуется в диковинные перья, наподобие тех, в которые волшебно свивается лед на стекле. Сегодня он позволил себе быть ребенком на все сто. Ребенком, “только что” потерявшим отца – и находящим себе странное утешение в самой безутешности. Видимо, эти всем знакомые птицы-фениксы надолго залетели к нему в гости. Пашка что-то спрашивал, но Андроник только головой поводил. Вот перед ним метнулся вверх фантастический радужный собор из огненных колонн, витражей и арок. Солнце, отраженное в слезах, короновало мир. В следующую секунду сквозь мокрые ресницы оно показалось снежинкой – только огромной, странно разноцветной, с несметным количеством ветвящихся лучей. Тут же, меняясь, как в калейдоскопе, снежинка переросла на концах лучей в светящиеся новогодние елки – несравненно более красивые, чем в любом парке или ДК. Только почему-то светятся эти елки лишь днем, когда и так светло? И когда на душе – хуже некуда... К счастью, по дороге ребята встретили Арсения Петровича, шедшего в ту же сторону, но по своим делам. У Андроника от одного вида учителя сразу как-то отлегло от сердца – все-таки родная душа. – Арсений Петрович! – закричали оба, и учитель остановился. Через пару минут Андроник уже все рассказал. Арсений Петрович с изумлением узнал, что покойный отец Андроника, оказывается, был... мэром одного маленького города, в котором, правда, находилось одно совсем не маленькое предприятие. И вот из-за этого немаленького предприятия как раз в те годы происходили масштабные – “многоэтажные” по уровням и “многотомные” по долготе и эпичности – разборки. То есть покойный мэр был даже своего рода исторической личностью! Андроник был настолько не похож на сына мэра (а кстати, какие они вообще, эти “сыновья мэров”, чтоб быть на них похожими?). Что, если б не этот случай, никто бы ничего и не узнал. Только слезы о погибшем отце и выдали отца. В школе, правда, училось немало детей относительных знаменитостей... да только особенность этих знаменитостей состояла в том, что за пределами школы и консерватории о них почти никто ничего не слышал. Но здесь был явно другой случай: тут-то как раз никто ничего “не слышал” в самой школе! Даже Арсений Петрович растерялся! Он из принципа никогда не интересовался семейными секретами своих учеников или коллег – всеми неизбежными “скелетами в шкафах”, – если те сами не выходили на свет, похрустывая суставами. Но тут и выход, и хруст оказались уж слишком громкими. Вся эта “мэрская” история была из другого жанра – настолько не связанного с музыкой, насколько пистолет не связан с кларнетом. Она по своему “стилю” была так чужда образу Андроника, что даже и сейчас существовала сама по себе, а он – сам ... и до сей минуты они вообще не пересекались. Сын мэра ни разу в жизни не видел, как выглядят мэры. Мир, с которым он никак не соприкасался, породил его. Мы никогда не видели Адама, но все несем на себе последствия его решения. Все случается по принципу: “Как-то однажды...” Как-то однажды появился Андроник. Как-то однажды сгинул его отец. – Да сейчас-то что случилось? – с участием спрашивал Арсений Петрович. – Это же было... десять лет назад? Да? – А мама меня обманула! – всхлипывал Андроник – Она всегда говорила, что папа умер... а его убили! Зачем она меня столько лет обманывала? – Да с чего ты узнал, что его убили. – В интернете нашел. Там расследование... – Не всегда надо верить тому, что раскопаешь в интернете! – возразил Арсений Петрович. – В сети с удовольствием задним числом “убьют” человека ради сенсации. И даже живых уж столько раз убивали... пока не поступало опровержение! Так что, может, мама вовсе и не обманывал тебя. Андроник на минуту задумался. – Не знаю, – сказал он, наконец, подавленно. Но интернат обычно верит интернету больше, чем маме. Да, реальность по прошествии десятилетия стала похожей на миф. Был мэр – нет мэра. Все подробности и доказательства убийства, если оно и было – как корова языком слизнула. Отец так и остался кем-то легендарным, загадочным, полусуществовавшим – тем, чью биографию можно сполна описать не существительными и не прилагательными, а лишь одним глаголом “был”. Два других глагола – “умер” и “погиб” – до хрипоты спорили друг с другом, но означали в сущности одно. Победили они вместе: казалось, сам Бог запретил продолжение этого спора – всякий поиск причин или виновных. Ежели таковые и были. Все что от человека осталось – это Андроник. А относительно виновных? ...”Мне отмщение и Ад воздам”. Мэр как мэр исчез. Отец как отец остался в виде теплого слова, которое мог произнести Андроник и которое его согревало. Отец есть у всех! Тут уж исчезают глаголы прошедшего времени. Может и весь мэр-то “был” всего лишь ради того – чтобы превратиться в “есть” в Андронике. Так уж, видимо, жизнь устроена. Мир полон разлук. И не только с теми, кого мы знаем – а, как ни странно ещё и, с теми, кого никогда не видели... и никогда уж больше не увидим! Как много в жизни мест, где мы никогда не будем и лиц, которых никогда не увидим. Никогда! Только Бог видит и включает в Себя ВСЁ, и в Нем нет этого рокового “никогда”. Бог – это Встреча. Бог – это полная победа над “Никогда”. Все состоявшиеся и не состоявшиеся встречи в нашей жизни сливаются в Этой Встрече. Всё, что было – ЕСТЬ. И всё, чего не было – ЕСТЬ. Всё есть! Но до этого “есть”, пока оно не наступило, кто бы защитил нас от нашего хищного, непредсказуемого прошлого! От тех ударов, на которые мы никогда не способны ответить ибо всего, что ударило, уже давно нет... Наш кулак уходит в пустоту. Шпага не находит противника. Пуля летит не в Дантеса, а в то место, где он стоял полторы эпохи назад. Всякая дуэль с прошлым проиграна заранее. Казалось бы, велика ли разница, умер или убили, если это было так давно, что в любом случае отца-то нет?! Но нет, разница есть. Если ты всегда думал, что человек умер, а вдруг узнал, что его убили... то в момент, когда узнал, его убили второй раз. Само наше прошлое, как убийца, то и дело покушается на настоящее. Будто трагедию, замороженную много лет назад, вынули и преподнесли сейчас Андронику в свежем виде. А все, что он “знал” прежде, тут же безнадежно испортилось за минуту. Жизнь началась заново. До поры до времени дети бессмертны сами, но совершенно беззащитны перед смертью чужой. Как ни парадоксально, смерть тоже умеет “оживать” – и даже не единожды, как разворошенный искателями кладов чумной могильник. Достаточно очередному слуху поменять в прошлом отдельную детальку – и вот уже снова, спустя годы, оно становится заразным. Отец и прежде снился Андронику, но как-то очень условно: “отец вообще”, без определенного лица. Фотографии он, конечно, видел, но они были совсем не при чем – “узнавание” всегда происходило только по странной логике сна. А Арсению Петровичу вся эта история вдруг тоже напомнила что-то очень знакомое – только никак не мог вспомнить, что... – А как звали твоего папу? – Михаил. – Да это-то я и так знаю – по твоему отчеству! – улыбнулся Арсений Петрович. – Нет, полностью как звали? – Михаил Иосифович Баронов. “Ах, вот оно что!” – чуть не воскликнул вслух бывший одноклассник. “Ты мне друг или сосиска?!” – услышал Арсений Петрович из тех далеких краев, из которых звуковая волна идет тридцать лет... С тех пор они ни разу не виделись – слишком разные выпали судьбы. Да и друзьями-то по правде говоря, не были никогда – не то что с Колей. Но теперь вдруг “подружились” в Андронике. Настоящая его фамилия была, конечно же, Баронов. Но от барона до барана – всего одна буква. И всего один шаг – через порог школы. Тем более, если это школа – интернат. Там все Бароны превращаются в Баранов. Кстати, как он там вообще оказался? “Начальная школа – это где начальники учатся?” – записал однажды гениальную детскую фразу Корней Чуковский. Нет, карьеру Михаил Иосифович начинал, конечно же, совсем не с пустого места. Отец его был директором крупного предприятия – из тех “шишек”, кого по старинке называли “красными директорами”, а позже, в годы приватизации, назовут “крепкими хозяйственниками и тяжеловесами” (что в неформальный табели о рангах будет означать последний или предпоследний чин перед “олигархом”.) Крепкий хозяйственник решил дать своему беспутному сыну крепкое воспитание. Даже не дать, а задать! Видимо, чтоб знал... что “богатые тоже плачут”. И учился не только выживать, но и лидировать в волчьей стае – главный спорт, который уж кому-кому а ему-то, наследнику, точно пригодится в жизни. Была еще очень-очень ранняя перестройка. Пока слишком ранняя. Через два года он его забрал из спортинтерната и ... перевел в Англию. Как раз к тому времени уклад жизни советской элиты стремительно изменился: настолько стремительно, что закрытая когда-то Англия стала для нового поколения второй родиной и альма mаter. Да уж, быстрый карьерный рост: из советского интерната – в английский! А там, глядишь, через энное количество лет (разумеется, не покидая мирового интерната), – в мэры. На фуршете по случаю вступления в мэры Михаила Иосифовича вдруг пробило на “философскую мысль”: – Человек – как фрукт. Но только никто не знает, когда он созреет. К разным людям зрелость приходит в разном возрасте... а у кого-то не приходит никогда! Я вот в свои двадцать восемь чувствую себя достаточно зрелым для своей должности. “Да, ты – фрукт... еще какой зрелый, и даже перезрелый и даже гнилой...” – думали про себя многие, но в глаза заискивающе улыбались. “Молодой, подающий надежды” мэр принял свой город... Все развивается стремительно – “надежды” тоже. В двадцать восемь лет Михаил Иосифович “начал быть” мэром, а в тридцать два года закончил им быть, а заодно закончили свой земной путь. Отец его, “крепкий хозяйственник”, к тому времени тоже уже скончался от онкологии. Так что Андроник не застал ни отца, ни дедушку. В старину его бы официально назвали незаконнорожденным – самым антихристианским эпитетом в “христианском” государстве (“незаконнорожденный” – звучит примерно как “незаконноживущий”). К счастью, участь “подростка” Достоевского в этом смысле ему не грозила... Хотя бы в этом! А вот Мишку жаль! Каждый из нас, конечно, понимает, что где-то в конце игры от него останутся лишь дети. Но с ним это произошло как-то особенно скоро. Как-то утрированно “закономерно”. Видимо, сама жизненная игра, которую он выбрал, была – “быстрые шахматы” или “быстрые шашки”. Человек чаще всего и в панике не знает, что самое важное в его жизни. Скорее всего, он оставит единственный стоящий след на Земле вовсе не той деятельностью, какой думал оставить... если вообще думал. Как выразился кто-то про одного подобного человека: “Он случайно сделал хорошо!”. Чаще всего, наши дети – это и есть наше единственное “случайное хорошо”. – Вот такие вот, оказывается, скелеты в шкафу! – с подчеркнутой назидательностью в голосе сказала Раиса Васильевна, собираясь немного посплетничать в учительской о происхождении Андроника. Неизвестно, как она разузнала его простой “секрет”, но видимо, в этом не было ничего сложного. – Ходит слух, что этого мэра убили. – продолжала она. – Но, знаете, я нисколько не удивлюсь, при ИХ ТАМ нравах, если выяснится, что и он сам до этого кого-то убил. – Да, скелеты-то в шкафу – у каждого... – сказал Арсений Петрович, – но рождаемся-то мы не от скелетов, а от людей. Отец есть отец... даже если его нет. Убил ли его кто-то, убил ли он кого-то, мы не знаем. А то, что дал Андронику жизнь – знаем. И Андроник это знает... и больше ему знать, наверное, и ни к чему. – Как вы всех защищаете! – с долей укора проговорила Раиса Васильевна. – Да я же сам отец... – пожал плечами Арсений Петрович, – вот и защищаю отца! И подумал: “Может, как раз тот, кто так горячо и безнадежно любит давно умершего, никогда не виданного отца, больше всего способен полюбить умершего и воскресшего Господа. Безотцовщина так распространена в наше время, что Отец уж точно нужен всем. Даже если “все” этого не сознают. Тот другой Отец, который – “мэр” Небесного Иерусалима. Которого не убьешь... потому что Его уже убили, но Он воскрес.” 11. ЧП на концерте Продрала музыка до плача... Гадаю, думаю... О чем? Что хочет Бог сказать? – Иначе, Вся эта музыка, зачем? Конкретных слов не угадаю – Я только чую всем чутьем, – Что в этом мире обитая, Живу давненько в мире том Виль Мустафин Заслуженный деятель искусств России Арсений Грибков организовал в Большом Зале Консерватории концерт памяти Анатолия Приставкина – литературно-музыкальный вечер “Ночевала тучка золотая”. В наступившем году исполнялось 30 лет со дня публикации знаменитой книги – и 10 лет как её автор отбыл в мир иной... и “вышел наконец из нашего общего интерната”, как выражался Арсений Петрович. Надо думать, к творчеству Анатолия Игнатьевича у А.П. было совершенно особое отношение... да и не могло его не быть. Есть в истории человечества такие книги, – их можно пересчитать по пальцам, – которые в своей области, в своей теме, являются непревзойденными вершинами. Они составляют, если угодно, Гималаи мировой литературы. Про каждую из них можно смело сказать: вот эту конкретную тему лучше, глубже, сильнее, выразить отныне просто невозможно! Достигнут предел. Высшая допустимая точка. В теме сиротства, разлуки, поруганного, распятого детства такой высшей точкой является “Ночевала тучка золотая”. Здесь, в этой страшной области, в которые немногие решаются заглянуть, Приставкин оставил далеко позади себя и Диккенса, и Гюго, и других признанных классиков мировой литературы... – может быть, и более “широких” по охвату тем, но никак не более глубоких в этой теме. Братья Кузьменыши, хотели они того или нет, теперь уже навеки останутся в кампании самых бессмертных литературных героев – по крайней мере, ничуть не менее значимых для нашей культурной традиции, чем Гаврош или Оливер Твист. – Кто о чем, а Приставкин о смерти детей! Хорошая тема, но не школьная, – возражали некоторые. – Надо, чтобы дети умирали в творчестве... чтобы пореже умирали наяву! – веско сказал Арсений Петрович. – Если человек в детстве не накопит в себе запасы нежности, то где же он вообще её возьмет: взрослая жизнь слишком жесткая, чтобы черпать из нее мягкость. Арсений Петрович даже специально дал пару интервью местным СМИ, чтоб привлечь как можно больше людей: ему почему-то очень хотелось, чтоб ” к Анатолию Игнатьевичу” шли как на именины родного человека. – А как вы видите репертуар этого вечера? – стандартно любопытствовала журналистка: это было еще на стадии подготовки. – Безусловно, фрагменты из “Реквиема” Моцарта и “Страстей по Матфею” Баха... – это я уже сейчас вижу. Но это – те самые Казбек и Эльбрус... на которых “ночевала тучка”, а ” на равнине” – там в основном будут современные композиторы. Современные Анатолию Игнатьевичу Приставкину. Арсений Петрович – может, из скромности, а может, из суеверия, – не афишировал, что среди сочинений современных композиторов будет и его маленькое произведение. И это произведение вызвался исполнить именно Андроник. – А что такое, по-вашему, настоящее творчество? – Настоящее творчество?.. это когда чье-то произведение становится тем, что способно вдохновить других не только на другое произведение, а на жизнь. А еще... это когда человек в интернате узнает, что интернат не вечен, и мама его зовет. Настоящее Творчество – от Мамы. Или если угодно от Отца. Творчество никогда не понять без Творца. Есть какой-то такой его уровень, когда уже не важно, КТО сотворил... и потому, кстати, уже нет зависти. Какая разница, кто сотворил хорошее, если это ХОРОШЕЕ. Творец сотворил... хоть это и тавтология. – Неужели авторство неважно? – Почти. Авторские права принадлежат Творцу. Как говорил Сент-Экзюпери: “Если ты судишь мое творение, суди о нем, позабыв обо мне. Мы с тобой на стрельбище. Исхода стрельбы мы не знаем. Я – стрела, ты – мишень”. – Чувствуется, эта стрела в вас попала? Вам очень близок Анатолий Приставкин? – Да! и я хотел бы, чтобы он стал близок как можно большему числу людей. В этом, кстати, тоже одна из задач концерта. О вечном периодически надо напоминать всеми способами снова и снова. Согласитесь, странно, когда один доктор (!) филологических наук говорит: “А, Приставкин? Слышал. Кажется, он написал что-то про тучку...” Это то же самое, что сказать: “А, Достоевский? Кажется, он писал что-то про идиотов”. Может, оттого-то и жизнь у нас такая скучная, что сами мы такие... что все всё “слышали”, но ничего не знаем. И вот настал наконец День. Концерты посреди будней – как новогодние игрушки на елке. Без них она – унылое зимнее дерево, а с ними заражается духом праздника и творчества. Детство вообще по сути своей – музыкально. Живешь в состоянии сказки – и в этой сказке естественным фоном звучит музыка. Её просто не может не быть! Как хороший фильм не обходится без музыкального сопровождения... Впрочем, сопровождение бывает разное. Когда непривычно взволнованный Андроник подходил к консерватории, из проезжающей мимо машины донесся на полную громкость стандартный, контуженный ритм “русского рэпа” – уголовно-сентиментально-патриотического бреда. Ничего не поделаешь – знамение времен! Чернобыльская авария звуков и смыслов поразила страну. Моргот из эльфов делал орков, а гопники из музыки – рэп. Трудно выживать музыкантам в настолько зараженном эфире! Андроник, невольно скривившись, поспешил нырнуть в здание консерватории – из одной Вселенной в другую. У каждого мира – свои звуки, что вполне логично. Концерт открылся. Что-то чувствовалось Андроником... чувствовалось без слов, но до слез. “Тучку” он, конечно, не читал, но ещё на стадии подготовки вечера, кажется, все ГЛАВНОЕ понял! Такие писатели, как Приставкин, покоряют нас своим неожиданным родством со всеми нами. Чудо есть чудо, и его не объяснишь – оно просто есть и все! Что-то далекое по времени и расстоянию неведомо как делается бесконечно родным. Писатель или музыкант вдруг приходит к тебе в гости... да не в дом, а прямо в душу. Может, для того-то и нужны все эти концерты, творческие вечера... все настоящие книги! Просто неродное вдруг становится родным – вот и все: вот цель и смысл ВСЕГО НАСТОЯЩЕГО. Только так и побеждается всеобщий Интернат. Примерно то же думал в эти минуты и Арсений Петрович: “Так и хочется сказать: если есть такие люди, значит, есть Бог. Какие еще нужны доказательства? И Кузьменыши – образ Божий. И все эти собравшиеся дети... и взрослые. И Приставкин и Андроник... Искусство – это способ проявить в человеке образ Божий. Этот образ есть всегда. Но если его вдруг на миг становится видно, то вот это и называется искусство. Самая простая и самая глубокая тайна!.. Вот сейчас его видно” Он оглядел зал и сцену – эти светящиеся внутренним светом лица. Так, мимиходом, про себя, отметил: “Никогда не забуду какую-то патологическую ненависть советской педагогики к длинным волосам! Казалось бы, все просто: чем длиннее волосы, тем красивее человек. Но нет, красивый человек не нужен – нужен стандартный. Обкорнать, обтесать – состричь все различия! К тому же, длинные волосы хотя бы смутно, очень неопределенно, но неотразимо напоминают о чем-то вроде “духовности” – а это уж совсем страшно! Никто, правда, не знает, что это такое, но это страшно и дико враждебно, как сто тысяч Рейганов вместе взятых! Намек на образ Божий в человеке – а не инкубаторское яйцо стриженой головы”. Но вот прошло тридцать лет. И здесь и сейчас, на этом концерте, все иначе! Вот выступает длинноволосый детский хор... и такая от этого надмирная гармония, от которой весь мир хочется оплакивать горючими слезами. Такой свет, от которого земной свет кажется темнотой. Вот он, восход – ярче обыкновенного. Вдруг в какую-то секунду выходит все самое прекрасное, что есть в Человеке. Нет, это не над сценой, это над всем горизонтом обыденности восходит Образ Божий в Человеке. Лица ликами становятся. От невидимого света хочется моргать. Какой Тургенев, Бунин или Паустовский опишет такой восход? Этот пейзаж, эту погоду “Царства Небесного, пришедшего в силе”. “Тогда откроется, как заря, свет твой” – как сказал Исайя. “Я давно понял: детьми Бог приоткрывает красоту своего замысла о Человеке. ВСЕГО своего замысла о нас. Они – внешний “портрет” той внутренней красоты, которая могла бы быть в нас. И реально может быть. Поэтому за “внутреннее” детство в себе не жаль бороться всю жизнь... тогда как внешнее, понятно, дается без всякой борьбы, в силу возраста. Я даже не знаю, как это толком объяснить. Иногда мне кажется, что я сплю и, стало быть, меня сейчас нет... и так большую часть жизни! Но когда я слышу настоящую музыку и вижу настоящие лица, особенно детские, я чувствую, что проснулся, что я есть (еще как есть)! Может, музыка – это отголоски, отзвуки, какие-то чудом уцелевшие остатки того всеобщего языка, которым говорили люди до “вавилонского столпотворения”... или что уж там у них было? Может, тогда люди ВСЁ понимали, а то, что мы сейчас называем музыкой, было таким же естественным и совершенно прозрачным по смыслу, как речь? Тот язык, довавилонский, “доинтернатский”, был предназначен, чтобы общаться с Отцом”. И все же по ходу концерта Арсений Петрович чуть тревожился за Андроника, потому что после недавнего порясения у мальчика был несколько изможденный, болезненный вид. Его игра на кларнете прошла блестяще, как никогда – казалось, сегодня он превзошел сам себя. В зале долго хлопали. Но... Все плохое происходит во время хорошего. Так вечно говорит нам суеверие – наш внутренний психически больной телохранитель. Которого мы никогда не нанимали. Наступил антракт. Арсений Петрович принимал цветы и поздравления, беседовал с кем-то, и вдруг его отвлек странный тревожный шум. “Мальчик упал!.. мальчик упал!”... – донеслось на излете. Он бросился к оркестровой яме, над которой уже толпился народ. Многие заметили краем глаза, как что-то упало – и как обычно перепугались лишь задним числом, когда через несколько секунд дошло, что упала-то не кукла, не мешок с картошкой, а человек. Еще точнее – мальчик. В черном концертном костюмчике с “бабочкой”. Страшней всего для живых, когда бывшее живое внезапно превращается в неподвижный предмет. Когда все происходит слишком быстро, страх долетает с опозданием: вроде, летит самолет со сверхзвуковой скоростью, а потом до нас оторванным шлейфом доходит удар шумовой волны. – Мальчик упал. Мальчик упал! – Где?! Где?! – Ой, вон! Вон там! – Упал!.. в оркестровую яму! Многие закрывали глаза, хотя в самом Андронике не было ничего страшного. И уж с чем с чем, а с красотой его от падения ровно ничего не случилось. Еще минуту назад женщины любовались “ангелочком”, который только что так блестяще выступал, а теперь их подсознание давало сигнал: “Ой, ничего не было! Это не по-правде! Развидеть немедленно!” Самым подозрительным было то, что при падении Андроника рядом случайно или не случайно оказался Федор Ильич, отец Наташи. Сейчас у него был очень растерянный, почти панический вид. Расталкивая всех собравшихся, как бык, к нему стремительно близился необычайно крепкий пожилой мужчина – как вскоре выяснилось, это был Пашкин дед. – Я всё знаю! Это он его столкнул! – заорал на весь зал дед-богатырь. – Мой внук знает и я этого гада знаю! Люди, увы, смотрят друг на друга как на сволочей... и от этого сами превращаются в сволочей. Столько борцов с “гадами” готовы растерзать друг друга, словно все они – святые Георгии, а перед ними – одни драконы. Злость передается по цепочке, как эстафета. Скорее всего, дед делал выводы со слов Пашки, видел весь белый свет его глазами. К целому миру можно относиться плохо – но только не к внуку и не к его другу! По сравнению с таким буйволом, Федор Ильич смотрелся точно так же, как Андроник по сравнению с ним самим. Все поняли, что еще несколько секунд и будет нокаут. Или что похуже. От растерянности и страха почти никто не смел вмешаться. Только кто-то один попытался издали успокоить буяна, словами, но чуть не нарвался. – У-уйдите от греха подальше! – заорал богатырь. – Я спортсмен с сорокалетним стажем! Я за себя не ручаюсь! Сбрызните, а то щас кому-то Афанасий будет. Зело п-дец будет! Но появился не Афанасий, а Арсений: – Тише-тише! – громко сказал он. И как бы приобнял пожилого буяна сзади за плечи: можно сказать, почти по-дружески, но так, что тот не мог высвободиться. Арсений Петрович оказался неожиданно сильным человеком... чего уж никак не предположить было по его комплекции. Казалось бы, уж ему ли усмирять расходившегося Василия Буслаева... однако ж так вышло, что богатырь на богатыря нарвался. Правда на богатыря культурного, сдержанного. Но и умеющего сдерживать: так обхватил сзади, что не мешок – не стряхнешь. Грозный Пашкин дед запыхтел с таким шумом, словно посреди консерватории трактор забуксовал. – Ладно, ладно, все!.. пустите! – сменил он тон. Андроника тем временем быстро подняли из оркестровой ямы, дали понюхать нашатырку. Он пришел в себя, заморгал удивленно. Хотя оркестровая яма была глубокой, но никаких внешних повреждений на нем не было. – Как ты себя чувствуешь? – Не знаю. – А как ты упал? Что случилось? – Не знаю. Андроник поводил головой, морщась от вопросов – словно старался. как у доски, решить сложную задачу, что после чего было: сначала он упал, а потом потерял сознание или сначала потерял сознание, потом упал? Откуда-то выскочил Пашка: – Это тебя вон тот дяденька толкнул, да?! – спросил он, показывая на Федора Ильича, имя которого после прошлого инцидента уже успел напрочь позабыть. – Нет! Он тут не при чем! – впервые уверенно сказал Андроник. И на этот раз сказал полную правду. – У меня как-то очень голова заболела. Это просто совпадение, что он рядом оказался. Я его даже не заметил, но я видел... Я как-то так резко упал. – А что ты видел? – Мне показалось, что я видел папу. Он был в зале и он ко мне подошел. Может, это на излете, с опозданием, докатились до его организма потрясение последних дней? Голова вдруг оказалось планетой, а кровеносные сосуды – вулканическими жилами, в которых все росло и росло давление магмы, грозя сокрушить поверхность. Почему-то самый сильный сейсмический удар пришелся изнутри на левый висок – маленький мягкий материк, о котором Андроник прежде никогда и не думал. – Я не знал, что так получится! – лепетал Андроник виноватым тоном, словно оправдывался в какой-то очередной выходке. – У меня немножко голова болела еще накануне. Но не очень сильно. – Что ж ты мне до этого ничего не сказал? – воскликнул Арсений Петрович. – Не хотел вас огорчать. Хотел участвовать в концерте! “Ну вот, поучаствовал!” – вздохнул про себя Арсений Петрович. Тем временем “скорая” наконец приехала. Давление измерили на месте. У врача через пару секунд глаза полезли на лоб. Андроник увидел его удивление и странно, почти с гордостью, улыбнулся. – У меня с детства бывают перепады давления, – пояснил он. И устало умолк. – Срочная госпитализация! – сказал врач. – У этих гениев и в 11 лет может быть давление 180. У них все бывает! – говорил Пашкин дед, как будто со знанием дела, неведомо откуда взявшимся. Его вспышка гнева уже прошла, как не бывало, а Федор Ильич был вполне реабилитирован. “Сто восемьдесят, сто восемьдесят” – шуршали вокруг голоса, передавая цифру. Может, это было обозначение разворота жизни на 180 градусов. И Арсений Петрович, провожая носилки с Андроником до машины “скорой помощи”, тоже говорил себе, чтоб хоть отчасти успокоиться: “Да, все бывает! Все возможно! И сахарный диабет у девочки 10 лет как раз в их классе, и давление 180 у мальчика 11 лет, и...” Но вот про “и” хотелось вспоминать меньше всего. Это было давно! Он, извинившись, передал ведение второй части концерта своей ассистентке и немедленно позвонил матери Андроника. Та долго пыталась дозвониться сыну сама по междугородной связи... Почему-то очень долго не могла этого сделать... наконец, соединение, вроде, произошло – на какую-то секунду мелькнул его родной голос! – Ты в больнице, Андроник, родной? Как ты себя чувствуешь, сынок? А?... Что-о? В ответ – долгое, странное, неестественное молчание. Жутко неестественное. Пугающее. Лишь отняв телефон от уха, мать с опозданием заметила, что связь прервалась. От души совсем не по-женски выругалась. Деньги на счету кончились, а российский закон, к сожалению, не запрещает оператором прерывать звонок на полуслове. Режим, при котором баланс уходил бы в “в минус”, но разговор бы продолжался, увы, не является обязательным... от чего пострадала уже, кажется, не одна тысяча людей – в тех ситуациях, когда звонок буквально решает вопросы жизни и смерти. Компьютер с легкостью отключает спасительную связь, как систему жизнеобеспечения у лежащего в реанимации. Зато несколько рублей или даже копеек будут получены оператором вовремя! “Боже мой, как жизнь коротка и как тяжко думать и загадывать наперед, особенно когда мы уже все, все знаем...” А.Приставкин. 12. Разменянная купюра Большинство людей подобны древесной стружке, свернутой кольцом вокруг собственной пустоты. Свт. Феофан Затворник Она держала на коленях котенка и неожиданно сказала: – Вот ведь как может выродиться тигр! Прямо до смешного, одни полосы и остались. А. Приставкин. – Слушай, спасибо, Арсений, дорогой, ты меня спас! – сказал грозный Пашин дедушка со странно знакомым голосом. – От чего? – А вот от этого! – дед, громко хмыкнув, показал перекрещенные пальцы. – Если б ты вовремя не подскочил, я б, глядишь, вторую судимость получил за драку. А то и за тяжкие телесные повреждения. – А что, первая уже была? – удивился Арсений Петрович. – Так, условка – за мелкое хулиганство. По молодости. Лет уже... больше полтинника тому назад. За нее меня, между прочим, и из школы поперли. – Из школы? – еще больше удивился учитель. – А как же! Как только ввели эту новую систему – мать ее за ногу!... – что каждый год педагогам нужно новую справку об отсутствии судимости предъявлять... Вот я и предъявил – вот и пришлось после сорока пяти лет стажа увольняться! Месть из прошлого, называется! Януковичу вон на Украине припомнили, что в молодости шапки воровал... Ну, а я не президент, я всего лишь тренер – со мной еще проще. Арсений Петрович уставился на него. Старость, как ни крути – самый лучший грим: она прекрасно маскирует человека, которого мы не видели лет тридцать. И все же какие-то смутно знакомые черты из-под “грима” проглядывают – шило в мешке не утаишь. Скажем, Сталин и в 40, и в 70 лет – все Сталин... да и Гитлера мы узнали бы и в 70, если б он