– Проклятая ведьма, – бранился он, приходя в себя. – Это из-за тебя я чуть не утонул! Погоди, вот поправлюсь – извещу о тебе трибунал…
Мейн побледнела.
Знахарка и повитуха всегда ходит по краю. Пока она исцеляет больных и помогает людям появиться на свет, церковь ее будто не видит. Но стоит ей однажды ошибиться – и на нее обрушатся любые казни: штраф, изгнание из города, бичевание, тюрьма... Разве что кто-нибудь из влиятельных друзей сумеет защитить бедолагу, однако на это не стоило рассчитывать: не раз перед трибуналом инквизиции оказывалась не только «ведьма», но и ее заступник. А Мейн надеяться было не на что.
Она была рыжей.
У нее был черный кот.
И по ночам в ее доме танцевали коты под напевы старинных голландских песенок…
Болезнь ли взяла верх над целительным искусством Мейн Корнелиус? Или же она случайно положила адонис и белладонну вместо мелиссы и фенхеля в отвар, которым отпаивала лавочника Адденса? Бог весть. Но брат Адденса, хорошо знавший и о его неудавшемся сватовстве, и о том, как бранила его Мейн за темные делишки, не сомневался: Мейн отравила Адденса нарочно.
…Избитую, простоволосую, в разорванной одежде, Мейн вывели из дома. Лютню прихватили с собой – как доказательство.
– Я ничего не делала! – кричала Мейн, вырываясь. – Я не ведьма, не еретичка!
– Ты вступила в сговор с кошками, женщина, – человек в коричневой сутане был недвижим и невозмутим. – Ты нечистыми чарами заставляла их плясать по ночам, и погубила немало душ…
– Неправда! Я никого не погубила!
Час был ранний, предрассветный – доминиканцы не любят действовать средь бела дня. Поэтому никто не видел, как уводили Мейн Корнелиус. И только Адденс-младший стоял в конце проулка и, злорадно ухмыляясь, наблюдал за ее арестом.
– Чертов клеветник! Будь ты проклят! – Мейн плюнула в его сторону. Губы у нее уже были разбиты, и плевок получился кровавым.
– Тьфу! Ведьма, чтоб тебя поскорее сожгли! – Адденс-младший поспешно перекрестился.
Но когда он вошел к себе в лавку, там его поджидал большой черный кот. Он сидел на любимом стуле Адденса и в упор смотрел на него. Ни крест, ни молитва, ни брызгание святой водой не помогли прогнать наглое животное. Адденс-младший даже подумал было – пусть остается и ловит мышей, хотя кошек он ненавидел. Однако кот Мейн Корнелиус не собирался ловить мышей. Он дождался, когда Адденс-младший улегся спать, и уселся к нему на грудь.
Грудь у всех Адденсов была слабая – и у отца их, и у деда, и у лавочника Адденса, и у его старшего брата. Не просыпаясь, Адденс-младший закашлялся, захлебнулся, из горла его хлынула желчь, и утра он уже не увидел.
Никто больше не видел и кота Мейн. Только коты и кошки горожан еще долго собирались к ее дому в сумерках, но напрасно ждали они, когда же зазвучит лютня и приоткроется дверь, приглашая на вечеринку…
– Я не убивала лавочника Адденса, – в последний раз, собравшись с силами, прошептала Мейн Корнелиус. – И я не губила христианские души, я не сговаривалась об этом с кошками, я не занималась блудом с сатаной…
– Срань Господня! – прикрикнул на нее глава трибунала. – Ты призналась во всем на следствии, а теперь отказываешься!
Мейн не знала, что отказ от предыдущих показаний – это смертный приговор. Когда ее привезли в Амстердам, ей даже не сказали, в чем ее обвиняют, зато продержали три дня без сна, воды и пищи, а потом пытали и били, били и пытали. Не выдержав пыток, Мейн и впрямь согласилась, что была ведьмой и даже вызывала бурю, приказывая кошкам плясать быстрее, но, придя в себя, ужаснулась…
Теперь Мейн было уже все равно. Одетая в рубашку – особую «рубашку кающегося грешника», привязанная к столбу, она стояла на городской площади, а под ногами у нее громоздились вязанки хвороста. Дышать ей было больно: переусердствовав, палач сломал ей несколько ребер. Толпа, собравшаяся поглазеть на аутодафе, выкрикивала ругательства, в Мейн полетело несколько камней.
Хворост занялся. К ногам – грязным, окровавленным, распухшим от гангрены – подбежали огненные языки, похожие на рыжие кошачьи хвосты. Они тронули почерневшую кожу, мгновенно взявшуюся волдырями, пламя затрещало, волдыри начали лопаться. Вот и подол вспыхнул, и затрещали свалявшиеся, слипшиеся от крови волосы, спускавшиеся ниже пояса…
Боли Мейн не почувствовала. Ее заплывшие от побоев глаза уже закрылись, и ей казалось, что к ней ластятся рыжие кошки. Трутся о подол рубахи, потом встают на задние лапки, покачивают головами, кружатся, мяукают в такт. Мейн подняла голову и запела «Дири-дири-дом».
И протяжным печальным «мя-а-а-у» ответили ей из всех закоулков кошки Амстердама.
БУКА
Оля остановилась над плитой, держа в руках кастрюлю, и задумалась.
Что же она собиралась сварить-то?
В последнее время у Оли бывали странные провалы в памяти. Она могла ни с того ни с сего вспомнить, как подружки на дне рожденья вопили «Хотим погулять у тебя на свадьбе!» или как бабушка внушала ей: «Муж пришел – ты его сразу накорми, что же, он ждать должен?», а вот был ли он, этот муж, и когда была свадьба – не помнила.
Наверное, когда-то была, раз муж приходил домой.
Куда он уходил и откуда приходил, Оля тоже не всегда могла вспомнить. Вот и сейчас она наморщила лоб, вспоминая, что любит ее муж на обед.
– Обед – это днем или вечером? – спросила Оля сама себя. За спиной послышался негромкий смешок, Оля обернулась, но никого не увидела.
Обычная кухня. Голубой кафель, яркая клеенка на столе, линолеум «под паркет». В углу так и остались капли крови – должно быть, Оля забыла их затереть.
…Он вошел в кухню – не вошел, а ворвался, хлопая грязными подошвами ботинок: на улице шел дождь.
– Что ты стоишь? – раздраженно спросил. – Ты что, еще ничего не готовила?
– Я забыла, – виновато ответила Оля. – Что ты хотел поесть, напомни?
– Я еще должен ждать, что ли? – возмутился он. – Что ты вообще делала весь день, позволь спросить?
Оля сморгнула. Надо было срочно что-то ответить. Что-то… уважительное.
– Я была с детьми, – проговорила она.
– Какими еще детьми? – он замер, рука, занесенная над головой Оли, застыла на полпути.
– С нашими, дорогой, – Оля почувствовала себя увереннее.
– Идиотка, ты надо мной издеваешься? – вспылил он. – Забыла, как в прошлый раз довыеживалась?
Оля действительно забыла и теперь беспомощно смотрела на него, соображая, что же ему ответить. Похоже, ему совсем не нравятся мои провалы в памяти, думала она. Бабушка любила повторять: «Брат любит сестру богатую, а муж – жену здоровую».
– Так я тебе напомню!
– Игорь, – воскликнула Оля, – ну забыла, что ж такого? Я была занята!
– Кто? Какой Игорь? Это что, твой любовник?
Оля упала на пол и закричала…
Когда она пришла в себя, все тело саднило. Рука не слушалась. Оля попыталась ей пошевелить – и зашипела от резкой боли. То, что было слева… это была не ее рука. Какая бывает рука, Оля еще помнила. А это – это было мясо, голое окровавленное мясо, прорванное, будто изжеванное, и из этого мяса торчали осколки кости.
– Что это? – прошептала Оля. – Где моя рука?
– Что ты там бормочешь, дура? Опять грязь развела, – закричал он. Теперь Оля помнила, что его зовут не Игорь, но имя ускользало из памяти. Как же его зовут? Миша? Алеша? Володя? Она отчаянно пыталась вспомнить, почему-то имя было очень важным.
– Убери, и чтобы тут через пять минут было чисто! – закричал он.
Если я вспомню его имя, он перестанет так сердиться и скажет, куда делась моя рука, решила Оля. Вернет ее мне, а то я даже не знаю, что делать с этим ужасом…
Она с трудом поднялась. Спина, колени, голова – все отдалось резкой болью, будто тысячи тупых игл впились в ее тело.
…она лежала на полу, и он топтал ее ногами…
Нет. Ей почудилось. Люди не могут топтать друг друга ногами.