Демон Ночи заскучал. Праздность и лень стали причиной того, что его злокозненность поначалу сменилась желчностью, потом чревоугодием, а затем превратилась в настоящую алчность, пылающий огонь которой не могли укротить ни драгоценности, ни деньги, ни золото. Медасфен по-прежнему потакал своей маленькой слабости стравливать людей между собой, однако теперь предпочитал делать это в гораздо меньших масштабах, чем раньше. Небольшие потасовки, в крайнем случае, массовые побоища – вот то, чем он ограничивался.
Демон Ночи, как и прежде, отмерял свою жизнь ночами, а Медасфен – днями. Ночью он воровал, а если учесть способность к многообразию, то это у него выходило просто блестяще. Утром прятался от стражников, днем в человеческом обличье сбывал краденное, а вечером скрывался от бывших подельников, ожидая момента, когда в силу вступит его демоническое «я», молясь всем богам и демонам, чтобы оно настигло его раньше, чем месть.
И так могло продолжаться до бесконечности, если бы не судьбоносное совпадение, которое привело Медасфена-Демона-Ночи в Дормстад. Он оказался здесь на несколько месяцев позже, чем Лютто и Ватто, но все же достаточно своевременно, чтобы в одной из таверн подслушать разговор двух стражников. Через несколько дней солдатам предстояло отправляться в поход в составе эскорта для одного воина. И в тот вечер они активно обсуждали грядущее событие. Насколько понял Медасфен, путь им предстоял недолгий. Гораздо дольше будет длиться тот, что выпал на долю неизвестному воину, о котором шла речь. К сожалению, стражники не называли его имени. Но это было не суть важно. Медасфен плавал под потолком питейного заведения, обратив свое тело в клубы табачного дыма, чуть более темного, чем тот, что поднимался от множества раскуриваемых трубок, и прислушивался. Заслышав слова об Алмазном Драконе и Хрустальной Горе, он предпочел переместиться поближе к собеседникам. Превратившись в струйку черного дыма, которую источала неисправная керосиновая лампа, стоявшая на столе у стражников, Медасфен узнал много подробностей о предстоящем путешествии Кейлота.
«Хрустальная Пещера? Да в ней должно быть полно всяких драгоценностей! – если бы алчность умела разговаривать, то Медасфен услышал бы в тот момент именно такие слова. – Там, где драконы, всегда найдутся и сокровища. Ну а если нет, то алмазная чешуя этого ящера уже сама по себе сойдет за достойный трофей!».
Так Медасфен отважился на первое за последние шестьсот лет путешествие. Однако он сильно недооценил трудность предстоящего пути. Открыто преследовать путешественников при свете дня Медасфен не мог. А потому шел в отдалении, соблюдая достаточную дистанцию, чтобы скрыть от участников экспедиции сам факт своего существования. Зато по ночам он с легкостью наверстывал упущенное. Обратившись в туман или черную тень, он подбирался к путникам настолько близко, что Кейлот побледнел бы от одной мысли о расстоянии, отделявшем его от потенциального противника. В одной из таких вылазок Демон Ночи обнаружил, что у смуглых ребят, сопровождающих воина, уже сейчас есть, чем поживиться. Медасфен положил глаз на серебряный топорик Ватто, едва завидев его в руках последнего. Улучив подходящий момент, Демон Ночи пробрался в лагерь путников. Время он подгадал блестяще – единственного охранника сморил сон, и вся троица представляла собой более чем удобную мишень. Медасфен без труда мог умертвить их одного за другим, как кроликов, которым пришла пора отправляться в суп. Но не стал этого делать. И отнюдь не из великодушия.
«Если ты укокошишь сейчас всех троих ради одной серебряной безделушки, то кто же тогда одолеет Алмазного Дракона? – вопросила алчность. В такие моменты Медасфен готов был поклясться, что слышит ее укоризненный скрипучий голосок. – Впрочем, нет… Одолеет – это слишком сильное слово, даже для такого искушенного воина, как этот. Отвлечет – вот более подходящее. Кто же тогда отвлечет Алмазного Дракона, пока ты будешь разбираться с его сокровищами?».
Демон Ночи с готовностью согласился и умерил свой пыл. Он проник в лагерь путников в образе вихря кружащейся листвы. Потом принял истинную демоническую форму и подобрался к спящему Ватто. Однако внезапное тревожное чувство, пронзившее Демона Ночи, как удар молнии, заставило его тут же отпрянуть назад. В чем дело? Он внимательно посмотрел на южанина. Поникшая голова, расслабленное лицо, размеренное дыхание – как будто здесь не было никакого подвоха, и смуглый человек действительно спал, а не притворялся спящим. Но почему нервы оказались натянутыми до предела, а внутреннее чутье требовало держаться настороже?
Демон Ночи огляделся: остальные тоже спали и не представляли собой никакой опасности. Он вновь смерил Ватто подозрительным взглядом. Определенно дьявольская сущность Медасфена чувствовала себя неуютно рядом с этим человеком. Но он не собирался так просто отступать от намеченной цели и ловко выудил вещевой мешок из-под локтя Ватто, а потом начал обстоятельно в нем ковыряться. К несчастью, своей возней он разбудил человека-воина, а затем допустил грубейшую тактическую ошибку, позволив тому не только вооружиться, но и как следует подготовиться к нападению. Ринувшись на Медасфена, рыцарь чуть не снес ему макушку. Демон Ночи растерялся и не оказал достойного сопротивления. Окажись он во всеоружии, то человека-воина на следующее утро пришлось бы отпевать, а так демону едва удалось унести оттуда ноги. И потом он еще долго приходил в себя, укрывшись в непролазных зарослях шиповника, так далеко в лесной чаще, что туда не достигал ни свет от лагерного костра, ни отзвуки разговора странников, который, судя по всему, велся на повышенных тонах.
«Проклятье! – сокрушался демон. – У воина-человека было целых четыре попытки умертвить меня, а это на четыре больше, чем у всех тех, с кем я сталкивался прежде!».
Забрезжил свет утра, и ловкий Демон Ночи превратился в уязвимого Медасфена. Продолжать путь в такой ипостаси было опасно. Не из-за мести обворованных путешественников, а по причине изобилия хищной живности в дебрях Мрачного Леса. И хоть Медасфен был вооружен коротким мечом, однако совсем не умел с ним обращаться, полагаясь на всесилие своего второго «я». Вот теперь в его руках оказался еще и серебряный топорик. Медасфен внимательно осмотрел его и вскоре пришел к выводу, что это вовсе не оружие. Оно годится для хозяйственных целей, однако совсем не подходит для битв и поединков. Слишком тонкая работа, чересчур хрупкая рукоятка, очень маленькое лезвие.
Но вот, что удивительно: чем дольше он рассматривал вещицу, тем все сильнее укреплялся в догадке, что уже не раз сталкивался с ней прежде. Тактильные ощущения подсказывали, что он не единожды держал этот топорик в руках и даже с помощью оного успел кого-то убить… Уже не помнил, кого именно и за что. Но отчетливо помнил, что серебряная рукоятка норовила выскользнуть из его обагренной кровью ладони всякий раз, когда он замахивался для очередного удара. Не успев еще как следует изучить топорик, Медасфен уже знал, что обнаружит замысловатый узор, тянущийся вдоль лезвия. И именно такой там и оказался. Он представлял собой переплетенные ветви винограда, на которых вместо листьев были запечатлены глаза и губы, приоткрытые в попытке озвучить некую тайну. Вновь полузабытые воспоминания зашевелились в голове Медасфена. Он припомнил, как кровь заполнила эти узкие серебряные канавки, засохла там, и ни одна попытка отмыть орудие от следов совершенного убийства не увенчались успехом. Из-за чего Медасфену впоследствии пришлось избавиться от топорика, чтобы не быть осужденным за тяжкое преступление.
– Что за чертовщина! – изумился Медасфен, держа топорик на вытянутых руках, как живую змею. – Откуда у этого смуглого человека взялся атрибут моей родины? Как он его заполучил? У кого выменял?