Клён, дерзя одиночным, шалопутным листком,
Ускользающей ночи машет, будто платком.
Там, где спрятала серьги по сугробам ольха,
Умывается снегом огнебровый глухарь.
Глубоко, под поляной лежебоких хвощей,
Гулко спорит с камнями балаболка-ручей.
Вдоль поляны дорожки серебра с бирюзой
Соболь парною стёжкой вышил ранний узор.
Солнце пробует лапой мерзлый наст-небосвод,
Сонно, робко и слабо новый час настаёт...
Писк будильника звонко обрезает твой сон,
Визг дрянной кофемолки небу грязному в тон,
Дрязги вздорных соседей, плач детей поутру.
«Зря ты городом бредил!», – пляшет чёрт по нутру.
Хмурой дверью подъезда брякнешь, словно врагом.
Утро зверем нетрезвым в ухо рявкнет: «Бегом!».
Снизу лужи и лица, сверху морось и смог...
Почему же решиться ты уехать не смог?
Недочитанная сказка
Свет природой за окном притушен,
Выкрашена ночка лунной краской,
Нагломордый кот улёгся слушать:
Выпрошена дочкой на ночь сказка.
Тикают часы на стенке мирно,
Лай собак соседских переливом,
Кот храпит в ногах, как одержимый,
В сказках жизнь течёт неторопливо.
«...Вот у Принца стало получаться
Щелкать саблей головы дракону...».
В дорогой тиши серпом по счастью,
Громкой болью – зуммер телефона.
Соскользнула тихо на пол книжка,
Кот зевает в сладостной дремоте.
Завтра я дорасскажу, малышка,
Спи, бельчонок, папа на работу...
Завтра затянулось на немножко,
Дочку с аттестатом поздравляем.
Поменялось в доме восемь кошек,
Сказку, Бог даст, внукам дочитаем...
Déjà vu
Мы листали букварь в классе новом,
Пахли тёплые парты сосною смолистой,
И заглядывал ветер в окно нам
И листал в школьном парке кленовые листья.
Суп молочный с невкусною пенкой
Младшеклашкам на завтрак давали в столовой.
И отличница, вредная Ленка,
Не давала списать из диктанта ни слова.
Расцветали цвета и оттенки,
Полугодья с годами слились в полутоны.
Наливные коленки у Ленки
На уроках мешали мне верить Ньютону.
Юность помню контрастно и чётко:
Время жвачки буржуйской и песен заморских,
У девчат изменились походка,
Аромат и... места под значком комсомольским...
Школьный бал. В коридоре продольном –
Фестиваль красоты в мини-юбках, вдоль стенки,
И «Отель Калифорния» долго
Обнимать, не дыша, разрешает мне Ленку.
И амнистией школьного плена – Выпускной.
Поцелуй, наконец, недотроги.
Вечным вальсом кружу свою Лену,
К взрослой жизни влюбленным открыты дороги...
***
Мне, наверное, всё это снится?
Снова школу трясет в ритме позднего мая.
В школьном вальсе кружу выпускницу,
Дежавю... Да она и танцует, как мама!
Хозяйке
Мы с тобой, словно сестры, похожи: глаз раскосостью, стройностью
стана,
Лоском шерсти и бархатом кожи, нетерпимостью к псам и мужланам,
Мягким тембром, изящностью линий, ненасытностью рыбой и лаской,
Взглядом стервы, загадочной силой или нежной невинностью масок.
Девять лет я живу в твоей стае. Да, я зверь, но совсем не домашний.
И звериным чутьем ощущаю запах хищницы, скрытой и страшной.
По утрам, жизнелюбием ярким, ты, как кошка, сыта и ленива. Грациозность налюбленной самки, я сама наблюдаю ревниво:
Помурлычешь котяре игриво, по соседству храпящему сладко,
Гибким телом скользя по перине, приседаешь на задние лапки.
В зеркалах, от стыда запотевших, – отраженье бесстыдной гравюрой,
Выгнув спину котенком потешным, поскребешь простыню маникюром.
Ты всему у меня нахваталась, да и я у тебя, вероятно,
Презирать по-звериному жалость, быть в любви не всегда адекватной.
В гладиаторской битве трех улиц, я – для самого злого награда.
Твой самец носит рыбу и куриц, но совсем не поёт серенады.
И котят наших вместе любили, правда матерью я была чаще.
Только, знаешь... твоих не топили! Не познала ты мук. Величайших.
Каждый раз материнскою болью выгораю и вновь матерею.
И смиряюсь с дозволенной ролью, – я домашний зверёк. Ты – Зверее!
Стал без сна уставать
Как грызёт тишина! Как зубасты и злющи секунды!
Лупоглазой луне на людские дела наплевать.
Я один в эту ночь. Одиночества смысл паскудный
Стал до боли простым, словно сами сложились слова.
Между нами зима. Миллионы мертвеющих метров.
Здесь не знает никто, что за зверь – телефонная связь.
Ты на фото грустишь и морщинки у глаз всё заметней.
Я, урод, в Новый год между домом и делом увяз.
Я в гирляндах проблем, горбят плечи громадные гроздья.
Суетясь в пустоте, сам себе созидаю «дела».
И работой дурной приземлён, вбит по брови в безбродье...
Я теряю тебя. Ты меня слишком много ждала.
Стал без сна уставать... Бесноватою лунною ночью
Я на шабаш последний сгоняю гордыню и лень,
Порешу и спляшу на гробах наших бед-одиночеств
И абсент буду пить на костях надоевших проблем.
Разгонюсь, ускользну из зубов тишины – злой и лютой,
И в последний вагон, задыхаясь от счастья, вломлюсь.
Я к тебе понесусь под речёвку вагонного люфта,
Засыпая под марш: «Я люблю... я люблю... я люблю…».
Версия
Жили-были втроём в параллельном от бренности времени
Он, Она и случайно приблудший космический Разум.
Он охотился, резал из шкур зодиачных зверей ремни,
Чтобы упряжь для Разума шила Она раз за разом.
Жеребёнок, отбившись от Единорожьего племени,
Счастлив был обрести наконец-то разумное стадо.
Правда, больно бывало от сшитого строгого стремени,
Но терпел стригунок, по наивности верил: так надо.
Он стихами из звёзд расписал для Неё все вселенные.
Танцевала Она для Него вечерами столетий.
Разум в стойле грустил, понимал, что становятся пленными
Даже самые умные мысли, – любовь хлеще плети.
А когда запряжённый в повозку жеребчик бежать устал,
В бледных отблесках лун спотыкался, не видя дороги,
Чтоб Её ублажить, Он нахлёстывал Разум безжалостно,
Он не знал слова «бог», но безбожно считал себя богом.
У бесплотного плеть, озверевши, чуть душу не вышибла.
Или вместо души – мироздания вечную тайну.
К счастью, Разум, хотя и комолый, но всё-таки высший был,
Закусив удила, возле чёрной дыры вдруг... растаял...
Почему ты с утра на меня вечно злая и страшная?
Разве я виноват в том, что Питер – дыра-непогода?
Да, опять на метро. Что с машиной? Ты лучше не спрашивай!
Где мой разум? Мне что-то похожее снилось сегодня.
Рецидив
Вечереет и веет весною,
Сшиты шустрой тропой километры,
Сосны хриплыми скрипками ноют
Под смычком виртуозного ветра.
На обласканной солнцем поляне
Каждый метр – Весною истоптан.
Дым костра горьковатым кальяном
Лёд внутри меня медленно топит.
Старым негром сипит черный чайник,
Саксофонистый нос продувая,
Эскадрилья блондинистых чаек
С «эшелонов» ворон выбивает.