Я уже не слушал его, мысли мои летели высоко в небе. Душа моя почти успела долететь до того Старого моста. Но полет мой прервали замерзшие ноги - на реке было ветреней и холоднее, чем в лесу. К тому же, голос Денчика перестал журчать бесконечной чередой историй. Этот горе-рыбак заснул прямо с удочкой в руках, ну как обычно, в общем.
Собрал его амуницию и рыб, разбросанных по льду: общим количеством сорок шесть экземпляров или ровно мешок, закинул все это дело в багажник своего «мустанга». Денчика еле как усадил на переднее сиденье, и мы полетели к зимовью. В домике нас уже ждал обед, ну, как нас - меня: Дениса я просто сгрузил на койку, ему явно было не до еды, судя всё по той же улыбке, его душа еще была около лунки. А я думал: сейчас поем и поеду к нашему мосту. Но сытный обед после утренней прогулки, отправил и меня в мир сновидений.
Мне снилось море. Виноградник деда, где я сидел часами, лопая немытые бубочки. Снились яблоки, что не охватить руками. Вязанка сушеных бычков на крыльце. Угол, заваленный арбузами. Стопка бабушкиных блинов. Кожа, слезающая с детских плечей. Снилась пчела, которая меня укусила двадцать лет тому назад. Видел Феодосию: её узкие улочки, двухэтажные дома, покрытые сплошным ковром виноградных лоз. Снилось Черное море, его соленый воздух и грациозные волны. Вспомнились изумруды стеклянных окатышей на границе песка и воды. Потом мне мерещился Азов с его обрывистыми утесами, снился дед, закидывающий снасть с тремя крючками, и каждый раз достающий по три уродливых сомика. Белуга была, которую он купил у браконьеров. Это как наша калуга, только с мордой сома.
Сон мой прервал Денис. С моря я вернулся в заснеженную тайгу.
- Выпить есть? Рыба где? - вот же маньяк рыбогуб.
- Щуки в багажнике. Спирт ты весь выпил, да и куда тебе еще пить? Тебя же трясет, как прачку. Сейчас у Михалыча рассола попрошу, - я выскочил из зимовья, растер лицо снегом и пошел в дом старого егеря.
В жилище деда все поменялось - было чисто и аккуратно, чувствовалась женская рука; в воздухе пахло пирожками. Я разулся и проскользнул в кухню. Встретился взглядом с пожилой дамой лет так за шестьдесят, она доставала из печи источник изумительного аромата.
- Здравствуйте, простите, не знаю вашего имени, а где Михалыч? - я опустил глаза.
- О, Женя, садись... чай будешь? Вот растегайчиков попробуй. Мария меня зовут, но можешь называть меня бабой Машей. На обход он ушел, часа через четыре будет, не раньше, - она выкладывала стряпню на широкую тарелку.
- Откуда вы знаете мое имя? - я был удивлен.
- Так Старый все уши прожужжал, художник и рыбак приехали. Дениску-то я уже давно знаю, он тут частый гость. Значит, ты художник, а имя твое, оно же на картинах написано, - баба Маша тепло улыбнулась.
- На каких картинах? - я никак не мог сообразить.
- Как на каких - на твоих... - теперь уже она ничего не понимала...
Повисла пауза...
- Пойдем со мной, - она взяла меня за руку и отвела в большую комнату.
Димка, слезы покатились из моих глаз: на стене двумя аккуратными рядами, обрамленные деревянными рамками, тщательно покрытыми лаком, - действительно, висели мои рисунки. Помнишь, те самые, что я писал гуашью на оргалите, который отрывал со стен зимовья. Почему память вычеркнула это из себя? На каждой - дата, название и моя старая подпись «Женя Соскин».
Вот здесь ты с Бандитом, держишь огромного краснопера. Здесь Михалыч на конопляном поле, с косой и мешком. Правда, больше на клубнику похоже. Здесь Байкер спит под ивовым кустом. Картина называется «Усталый странник» - я аж засмеялся, помню, как писал её - пьяный он в сопли, странник этот. А тут огромный сом на лету хватает цаплю. Красивая картина вышла. А тут мы все нарисованы: Михалыч, ты, Славка, Рома и Денчик: вечно молодые - вечно пьяные. А это вид из окна зимовья. Сейчас он другой уже. Помнишь, тот наш приезд, когда три дня шел ливень, мы даже из избушки не выходили. Последняя называется «Полет дракона». Вообще не помню, неужели это моя работа? Да, моя - вот подпись... Рисунок замечательный: на фоне рассветного солнца, переливаясь чешуей, расправляет могучие крылья мифический зверь. Пасть обнажает огромные клыки, а глаза его горят зеленым огнем. Год две тысячи шестой - значит, это был наш последний приезд сюда. Интересно, что заставило меня написать такое? Наверно, Перумова начитался. Я прикоснулся к шероховатой поверхности рисунка рукой...