Я выплюнута морем на песок
И строю недостроенные замки.
Со мной опять шуршание осок
И призрак тонкой девочки в панамке...
ЗИМА. ЛИНИИ
Мир забывает привычные линии.
В белом морозном окне разгляди меня -
так, что-то снежное шарфом обмотано...
Зиму хотели - да вот она! Вот она...
Это сон. Белый шум.
Время банок с вареньем, да...
Ты исчезаешь до утренних сумерек
в белом дыхании, мареве-куреве.
Ложечка звякнет. Целуешь на вдохе, и -
улица, холод, рекламные сполохи.
Это снег. Серый свет.
Одинаковых дней слюда.
Небо сползает на крыши, на плечи мне.
Старый троллейбус, намаявшись к вечеру,
звякнет оставшимся: что же вы? как же вы?..
Свет из пекарни хрустящий, оранжевый...
Это ночь. На стекле
драю мутной луны латунь.
Тьма мотыльковая сыплется в улочки.
Ты возвращаешься ближе к полуночи.
Я обнимаю: как холодно, боже мой!
Ты говоришь: скоро лето, хорошая.
Ты вдыхаешь декабрь,
выдыхаешь в него июнь...
НА КРАЕШКЕ ЛЮБВИ
На краешке любви, на линии огня,
где сполохи зари вылизывают крыши,
к судьбе моей привит побег такого дня,
в котором мы с тобой одним дыханьем дышим.
На краешке любви, где улочки юлят,
смещая и дробя границы тьмы и света,
луна успеет свить гнездо на тополях,
и вылупятся сны оранжевого цвета.
Однажды тишина придёт на водопой -
с ладоней наших пить осенние закаты.
И будем вспоминать, как за руку с тобой
по краешку любви ходили мы когда-то...
МАМЕ
Слишком мало времени на любовь.
А сидеть бы, слушать, не отпускать.
Как дитё, за юбку ходить с тобой,
Седину рассматривать на висках.
Может, чаю? Зябко, в окне зима...
И налить, и ложечкой позвенеть.
Всё жила не рядом, а возле, мам,
И почти прожита вторая треть.
Разрослось под окнами тополей.
Два окна на север и два - на юг.
Ты в окошко машешь мне столько лет...
Всё, что есть, молитвой далось твоей.
Ты прости мне, мам, слепоту мою...
НИ СЛОВА
...И помнить сны, и стоны, и слова
не просто наизусть, а каждой клеткой.
И руки благодарно целовать
за то, что я пляшу марионеткой,
почувствовав желание твоё.
Снимать одежду, стаскивать бельё...
В испарине смотреть, как утро брезжит,
роняя тени бледные на нас
сквозь дикий хмель, которым дом увит...
И никогда ни слова о любви -
за то, что до тебя, когда-то прежде,
о ней другим твердила столько раз...
ВРЕМЯ. УЗОРЫ
Время стало послушным: попросишь - и не бежит.
Мы сидим с ним вдвоём на скамейке в чужом дворе.
А вокруг невозможную зимнюю миражизнь
прожигают снежинки, сбиваясь у фонарей.
Синий звон холодрыги - тревожный скупой бемоль.
Напридумает ложная память себе утех.
И мерещится город - старинный, не твой, не мой.
Не из этих времён, а быть может, и не из тех.
И дымят по-над городом трубы, и снег скрипит,
и на розвальнях катит незнамо куда и кто.
Беспородные псы выгрызают свои репьи,
и холодное небо растрёпано и желто.
Переулок озяб, поджимает короткий хвост.
Я закрою глаза и пройду по нему на спор.
Мне знакома ограда у церкви, знаком погост,
и шевелятся губы - я знаю, что тянет хор...
Стало время беспамятным, вяжет в один узор
всё, что было и не было... Небо черней зрачка.
Мы сидим на скамейке. Я знаю и этот двор,
и другие дворы, переулки, дома, века...
МУХА В ЯНТАРЕ
Зима была корявой и скупой
на снег и синь, и солнце в этой сини.
Свинцовых туч болезненный припой
стекал на крыши, с крыш и между ними,
и чётких линий не было сто дней,
и света в мире не было темней,
и тьмы на свете не было тревожней.
Чего ждала? Не знаю. Ничего.
Не встретив, проводила Рождество...
Мне кажется, что я вот так, до дрожи,
всю зиму простояла у окна -
то гордо, то на всё готова, лишь бы...
И вечером была тебе видна
издалека, подсвеченная рыжим...
Бессмыслица... Как муха в янтаре...
Смешно и горько. Здравствуй и (тире)
входи же.
МОЖАЙСКОЕ МОЛОКО
Пелёнки, распашонки и кружавчики
висели на верёвке во дворе.
Вода была вонючая от ржавчины,
и церковь доживала на горе.
Ах, это среднерусское барокко!
Всего-то в этой церкви перебор -
и башенки, и стрельчатые окна...
К оврагу уходящий косогор
тащил с собою липы-вековухи,
корявые, как старческий костяк,
и заросли крапивы были глухи,
и скучен взгляд раскормленных дворняг.