Посмотрел на неё. Только сейчас разглядел. Вместо глаз - голубые стекляшки: вот-вот треснут от мороза. Кожа - как штукатурка: сейчас осыплется.
А в кабинете холодно. Ледяные струи режут горло, изо рта паром выходит туберкулёз. Заработал его в тюрьмах.
Она тоже дрожит. Так и сидим, трое: я, девушка и Мадам.
- Вы не договорили. Жена убитого белого офицера. Какое участие принимали в антиреволюционном движении?
Молчит.
- Вы меня слышите?
Спицы снова затрещали: Госпожа успокоилась.
- Послушайте, Татьяна. Моя задача - истребить аристократию, как класс. Она - плесень на куске сыра: толку не приносит, только придаёт лоск. Но иногда ею отравиться можно. Видите этот крючок под очками? Он эту плесень чувствует. И вас чувствует.
С синих губ сорвалось:
- Зачем вы это делаете?
Не нашёлся, что сказать. Спрашивал себя по сто раз, но вместо ответа - пустота в голове. Да и разве это голова? Нет, думающая гильотина.
- Так нужно. Вы помогали белым в Архангельске, пока тот не был взят. Агенты говорят, обслуживали раненых.
Обволакивает меня взглядом. В синих глазах пенятся волны. Или это слёзы, а не пена...
- Как же вы черствы.
Такие высказывания слышал не раз. В начале, когда человек не хочет приговора, он кричит. Все слова его - в утвердительном тоне. Потом - неуверенность, и вопросы. Он уже ничего не знает и всё спрашивает, спрашивает. Затем - снова утверждение. Томное такое, в пустоту. Как сейчас.
Но всё равно задело.
- Не чёрств. В нашем деле важен настрой. Нужно чувствовать собеседника.
- Вы обвиняемого называете собеседником?!
Вот он, последний пшик злости. Дальше сопротивляться не будет.
- Не перебивайте. Если бы я не чувствовал, то превратился бы в тупую машину - и мы бы не говорили. Так что, я тонкого настроя человек. Знаете ведь: чем тоньше струна, тем громче она звучит.
- Значит, из-за утончённости своей убиваете людей?
Не ответил. Она тоже молчит. Сидим в тишине. Хозяйка и княгиня - чёрная и белая королевы. Я между ними - безвольный король.
Над нашими головами скрипит лампа. Это не омела, конечно, но всё равно от пафоса противно. Надо же, с такой работой сохранил вкус.
Она неожиданно спросила:
- Вы верите в Бога?
- Нет.
- Странно. Польских попов ведь не расстреляли.
По больному ударила!
- Потому, что сам поляк.
Презрительно улыбнулась. Презрение и сарказм - всё, на что способна интеллигенция.
Нет, разговор бессмыслен. Нужно кончать.
Мадам скользнула тенью к руке. Чувствую, как водит её. По листу шагают чернила - чеканят маршем приговор.
Подаю сигнал.
В кабинет вошла серая масса в фуражках. Вульгарно подав княгине руку, увели. Подхожу к окну. Оттуда, сбросив зелёный саван, смотрят готические башни без кроны. Их ветви облепила снежная саранча.
Сейчас появится она. Вот стадо големов с маузерами наперевес - ведут. Она бледнее февраля. Путается белыми ножками в длинном пальто. У наших солдат шинели теплее.
Не могу смотреть, отвернулся. Внутри что-то порвалось, причём давно. Может быть, та же струна. На столе лежат дела. Каждое из них белыми нитками шито. Нет, красными.
Мрачно стало. Лампа так же стонет, но уже с укором. От стыда побледнели стены.
Сел за стол. Смотрю на томик Ницше напротив. Она спросила о Боге. Разве не знала, что он мёртв? Впрочем, неважно теперь. До сих пор чувствую её взгляд: он прилип к затылку. Когда уходила, с тонкого язычка сорвалось: «Чекист».
В углу улыбается Хозяйка. Смотрит на меня, сверля чёрными дырами вместо глаз.
- Теперь я понял, почему вы так худы, Мадам: у вас зверский аппетит.
Она улыбнулась и указала на лист под рукой. Да, забыл поставить подпись. Вывожу красным по белому: «Дзержинский».
Ноябрь,
2016
Проститутка
Пытаюсь стряхнуть сон с накрашенных ресниц. Из-за туши те почти слиплись. Лень пошевелиться, в голове бродит похмелье. Внизу печёт: вчера приходил клиент. Вроде бы какой-то белый офицер. Даже оставил после себя вино.
Сделав усилие, открываю глаза. Комната окрашена в пурпурный: её залило солнце. Пьяное, оно прилипло к оконному стеклу и заползает в дом. Не пойму, рассвет это или закат.
Звуки вокруг отдаются гулом. Только что услышала скрип своих уставших век. К нему примешался стон кровати, будто я здесь не одна. И правда, кто-то сидит рядом.
На меня смотрит полуголая старуха - Похоть. Её рыхлое от складок тело прикрывает обветшалый пеньюар. Похоть здесь давно, сколько себя помню. А помню я немного: так, рваные отрывки. Не знаю даже, как сюда попала. Старая бестия забрала мою память, спрятав последнюю в шкафу. Та сейчас молчит: наверное, ещё не просыпалась.