Я много раз любил тебя каждую ночь из тех нескольких грешно-счастливых, что нам с тобою выпали властью, наверное, не только Князя Мира, но и Творца (эта наикрамольнейшая мысль мне приходила в голову, пока мы лежали в изнеможении или подкрепляли себя кусками трески и сыра – что те двое решили вдруг подарить нам, юным крестьянам из глухого селения, и Блаженство Эдема, и одновременно дать вкусить ломтик плода от Древа Познания) – правда, я всё же удержал тебя, когда ты вдруг попыталась ухватить устами отроковицы тот грешный отросток, благодаря каковому мы с тобой в те два дня творили наедине многие непотребства.
Да я и сам, когда вдруг возжелал припасть крамольным и мерзостным моим ртом к месту, через которое, благодаря ошибке праматери, на грешный свет выходят подобные нам сквернавцы, в последний миг остановился и, кинувшись к дощатой стене моего жилища, несколько раз ударился лбом о дерево, и с каждою вспышкою в моим глазах наступало прояснение…
Истинно – прояснилось в ту последнюю ночь и утром многое – особливо, когда наши односельчане смекнули, где может таиться пропавшая девица, и с кем – с безродным сельским бездельником! Нас вытянули поутру из хижины, протащили по селению под злой гомон людей, под рыдание твоей матери, проклинающей место, из которого она выпустила тебя на поругание, на позор! Да под вскрики отца, всё пытавшегося нанести нам удар мотыгою допрежь сроку.
Мы с тобой были брошены, наконец, на площади, где триумвират – наш староста, твой убитый позором отец и монах ордена Святого Кнуда быстро подвергли нас скорому и справедливому суду – ибо нельзя так мерзостно и кощунственно творить блуд порядочной девице, не познавшей ещё мужа, теряя к тому же девическую честь в объятиях негодяя без роду и племени. Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, а порочному и легко выслеженному и изобличённому, надобно быть наижесточайше наказанному в назидание всем!
Вначале я должен был смотреть, как тебя растянули голую на площади, навзничь, и принялись нещадно избивать ржавыми цепями по тем местам твоего тела, которые я ещё вчера ласкал, к нашему с тобой обоюдному удовольствию.
Потом, когда твой отец ринулся со своею мотыгою и нанёс удар в то самое место дочери – видимо, удар отцовского гнева окончательно пресёк твои земные страдания, а душа, как полагается душе грязной потаскухи, отправилась в ад!
Но я не мог уже видеть, как грязные псы старосты стали разрывать клыками то, что после этого осталось, и как куски твоего тела были завёрнуты в ветошь и с проклятьями разбросаны по окрестным лесам – в то время меня приковывали к столбу позора, и рвали рубаху на теле. Причём монах сорвал с меня крестик, а вот Молот Тунара каким-то образом провалился в мой башмак…
После этого уже я словно окаменел, даже когда по худым моим рёбрам били те же цепи, когда мотыга твоего отца сокрушала и рёбра, и спину, а я харкал кровью изо рта и из раны в спине одновременно. Я, видимо, под конец избиения сошёл за мёртвого или в самом деле помер – я не знаю… и не чуял, как после избиений и издевательств меня оттащили, словно палую лошадь, в заросли елей, диких елей! Чудом оставшийся в башмаке серебряный молот Тунара меня спас, наверное.
Я не знаю – говорят, что и Диавол способен принимать вид Ангела Света – но я… чудом не погибший во фьордах, преобразовавшийся из мертвеца с перебитыми костями в… не знаю, как меня теперь звать, я могу есть только кусочки мяса убитых мною… ныне в зимнюю тьму и непогоду. Я раз в неделю навещаю то поселение людей, где мы, никого не трогая, навлекли на себя всё же гнев Закона. Мне удаётся протиснуться в окошко хижины или же выбить её шаткую дверь – и застать свою жертву сонной – и, верно, её пробуждение было страшным! Основание моего Молота Тунара я заточил о камень, и при убийстве он очень удобно ложился в ладонь, причём сам Молот сжимался в ладони, а из моих покалеченных пальцев торчало верное и смертоносное остриё.
А после каждого убийства и трапезы я извлекаю из сердца свой серебряный Молот Тунара и, прилепив к нему кусочек еловой ветви, окропляю всё это кровью убитого мною – будь то женщина, девушка, похотливый отрок, не познавший греха, и часто тайно расплёскивающий на постели во славу Сатане то, что его гнетёт.