Алексей Холодный
Чекист
Из сна вырвал телефон: он каждое утро истерит. Ещё не открыл глаза, а кажется, что шею змеёй обвил провод.
Осматриваюсь: всё по-старому. Сирена воет по ту сторону туго натянутой плёнки – ширмы. За ней – кабинет. Накинул гимнастёрку, вышел. Кое-как добрёл до стола, поднял трубку.
– Да, вводите.
Снаружи слышится возня. Смотрю в окно, пока один. Утро, раннее, ещё темно. В стекле отражается Мефистофель: тонкая бородка, крючок-нос – на таком хоть вешайся.
Из угла смотрит Хозяйка комнаты. Познакомились с ней, когда впервые спустил курок. Сидит на кресле-качалке. Одета в чёрное кружево, лицо скрывает вуаль. В костлявых пальцах – спицы: что-то вяжет.
Клацнула ручка. Дверь открыл голем: высокая масса в фуражке. Делает всё, что прикажу. Прорычал утробно:
– Группа седьмой категории.
– Этих в первую очередь.
В кабинет загнали десятерых. Каждый, кто попадает сюда, делится надвое ещё у порога. Душа отходит Хозяйке: только я её вижу. А тело, пустой кожаный мешок, – мне.
Команда, выстрел – минус один. Команда, выстрел… тот, что последний, до своей очереди погибает девять раз. Вон он, косоглазый – лежит трупом. Смотрит на нас с ней. В последний раз они все её видят. Но это длится недолго.
«Да, Мадам. Это ваш завтрак».
Кивает: довольна, но не удовлетворена.
– Уберите и давайте следующих.
Кожаные куртки подняли тела, молча вынесли в коридор. Когда ходят, внутри них скрепит пустота: наверное, заржавела. Так что смазываю их кровью: чтоб исправно работали.
Рядом стоит секретарь. Вру: дьявол это, самый настоящий. Как филин, вертит головой – даже назад: всё хочет знать. И колет наглыми глазами-бусинками.
– Товарищ, – наклонился ко мне. Ленивым голосом проник под кожу. – Зачем вы так поздно встали? Уже утро. Ночью же их психика слаба.
– Бессонница, – выдавил из себя.
Красный змей вылез изо рта, прошмыгнул по губам: облизнулся.
– Аааа, понимаю, понимаю.
Улыбается, упырь. Качает массы воздуха ввалившимся носом.
– Однако, это не всё.
«Чего ещё тебе? Заводи следующих, а сам сгинь».
– Вас снаружи ждёт одна княжна. Вернее не вас, а приговора.
Кивнул ему:
– Пусти.
– Будет исполнено, товарищ, – шмыгнул в коридор.
Ещё так приторно подмигнул. Или показалось… А есть ли вообще у него веки?
Машина с маузером открыла дверь. На пороге стоит девушка, молодая. Взглядом прошу присесть. Вошла целиком. Хозяйка уже поманила пальцем душу. Но та, вскинув нос, аристократкой проскочила мимо и нырнула в девичье тело.
Мадам перестала вязать: разозлилась.
Смотрю на бумаги. Ничего не могу разобрать: буквы плывут. Чёрт с ним, пока расспрос.
– Ваше имя?
– Татьяна.
– Кто вы?
– Жена убитого офицера.
Посмотрел на неё. Только сейчас разглядел. Вместо глаз – голубые стекляшки: вот-вот треснут от мороза. Кожа – как штукатурка: сейчас осыплется.
А в кабинете холодно. Ледяные струи режут горло, изо рта паром выходит туберкулёз. Заработал его в тюрьмах.
Она тоже дрожит. Так и сидим, трое: я, девушка и Мадам.
– Вы не договорили. Жена убитого белого офицера. Какое участие принимали в антиреволюционном движении?
Молчит.
– Вы меня слышите?
Спицы снова затрещали: Госпожа успокоилась.
– Послушайте, Татьяна. Моя задача – истребить аристократию, как класс. Она – плесень на куске сыра: толку не приносит, только придаёт лоск. Но иногда ею отравиться можно. Видите этот крючок под очками? Он эту плесень чувствует. И вас чувствует.
С синих губ сорвалось:
– Зачем вы это делаете?
Не нашёлся, что сказать. Спрашивал себя по сто раз, но вместо ответа – пустота в голове. Да и разве это голова? Нет, думающая гильотина.
– Так нужно. Вы помогали белым в Архангельске, пока тот не был взят. Агенты говорят, обслуживали раненых.
Обволакивает меня взглядом. В синих глазах пенятся волны. Или это слёзы, а не пена…
– Как же вы черствы.
Такие высказывания слышал не раз. В начале, когда человек не хочет приговора, он кричит. Все слова его – в утвердительном тоне. Потом – неуверенность, и вопросы. Он уже ничего не знает и всё спрашивает, спрашивает. Затем – снова утверждение. Томное такое, в пустоту. Как сейчас.
Но всё равно задело.
– Не чёрств. В нашем деле важен настрой. Нужно чувствовать собеседника.
– Вы обвиняемого называете собеседником?!
Вот он, последний пшик злости. Дальше сопротивляться не будет.
– Не перебивайте. Если бы я не чувствовал, то превратился бы в тупую машину – и мы бы не говорили. Так что, я тонкого настроя человек. Знаете ведь: чем тоньше струна, тем громче она звучит.