Мы оба замерли, чтобы восстановить дыхание. Я сорвала кружево с лица. Комната осталась прежней. Разве только солнечный пурпур потемнел. Рядом струйками блуждает дым. Его цедит папироска, застрявшая в зубах клиента. Тот разлёгся на кровати и молчит. Значит, так и не вспомнил. Что ж, я не претендую.
Надев чулки, я прилегла рядом с мужчиной. Немного мерзко, но терпимо. Положила голову ему на грудь.
– Почему ты стал чекистом?
– Не от счастливой жизни, – мужской голос дрогнул. – Как батько помер, остались с матерью одни. С годами попривыкли: кормилица холила скотину, а я дрова рубил. Так бы и жили, коль не мужики. Федот-смутьян шатался по деревне, крича о пролетариате. Наши отроду такого слова не слыхали. Но дядька умный был – за ним пошли. Потом: красные флаги, люди в погонах… и война.
По моему телу ползёт холод: проклятые амуры спрятали халат. Облепив крылатой массой Похоть, они сосут её морщинистую грудь. Старуха всегда их кормит, когда я обслужу клиента: потому, что насыщается сама.
– А что потом?
– Потом в избу ворвался белый офицер: толстый такой, в очках. Рассевшись за столом, просил: «Давай, мать, хлеб!» Она молчала: мы сами пайком перебивались. Допрашивал её, кричал. В итоге застрелил – небрежно, будто от нечего делать. А я стоял, как вкопанный: потому, что струсил. Затем проснулась злость. И в красные подался, чтобы отомстить. Только зря все это: человеческая жизнь не стоит мести.
В чем-то, гад, прав. Может, не мстить ему...
Его лицо почернело, нос вытянулся. Клиент уже не говорит, а клацает огромным клювом. На меня смотрят два бездушных чёрных глаза. Сознание снова захлебнула муть.
Вороны в плащах столпились над раненым отцом. Каркая, пихают ему в руки мятые бумаги. На тех чернилами плывут слова: «Армия… Корнилов… авангард». Я не могу пошевелиться: запястья тугой верёвкой прикованы к трубе. Рядом опять склонился инквизитор. Чёрная кепка с козырьком скрывает его острый клюв.
– Ну, папаня. Где будет наступление?
– Да кончай его! – один из воронов достал наган.
Инквизитор отмахнулся:
– Я не закончил.
Ворон, молча, стал заряжать оружие. Барабан щелчком поглотил пулю, палец опустился на курок. В старческий висок упёрлось дуло.
– Нет, стой!
Раздался выстрел. На стены, вместе с кровью, брызнула тугая тишина. Она иглой проткнула мои уши. Ничего не слышу, в глазах плывёт. К зрачкам прилипли мутные фигуры комиссаров. Пытаясь совладать с воспоминанием, в судороге сжимаю руки. Пальцы впились во что-то тёплое. Это шея клиента: он лежит бездыханный. Наверное, заснул.
Из-за работы, я научилась различать тончайшие запахи мужчин. От этого несет утратой. Пусть изнасиловал, но ведь отца убил другой: он даже не отдал приказа. Хоть монстр, а чем-то похож на человека. Даже стало совестно душить. Не знаю: может, это тупая жалость. В конце концов, мы оба с ним похожи. Проститутка и чекист: две опухоли на теле общества. Одна вредная – и губит души; другая, развратная, лечит тела.
Пусть остаётся до утра: не хочу будить. Прикрыв клиента одеялом, я легла напротив. Как для спящего, он подозрительно спокоен. Ни дёрнется, ни повернётся. Неужели, задушила…
– Нет, мужчина жив, – рядом сидит Похоть. Её лицо заметно побледнело. Окоченев, покрылась пятнами сухая плоть. Вместо пеньюара с плеч свисают тряпки. Кажется, старуха умирает. – Простив его, ты заслужила свою память. Забирай, – сказав это, она рассыпалась в труху.
Чувствую, в ногах что-то шевелится. На кровати распласталось крохотное тельце. У него гладкая кожа: словно вместо плоти душа обтянута розовой пластмассой. Слышу, как под ней стучит сердечко.
Наконец, вспомнила: как выносила, как рожала. Как, желая чадо прокормить, на базаре клянчила рубли. Как затем пошла по жёлтому билету, заключив с Похотью контракт. На цельных четыреста клиентов, чтоб она нашла отца. Больно, не могу терпеть: память сверлами буравит череп.
Значит, выбралась из рабства. Ребёнок теперь мой. Только ничего не изменилось: вокруг та же нищета. В окно по-прежнему скребётся голод.
Уложив мальчика с клиентом, налила себе вина. В бокал попало несколько зелёных капель. Мальчик плачет: конечно, чувствует, что я собралась сделать.
– Не плачь милый. Ты теперь с отцом: я почти год его искала. Открыться ему не смогу: где ж это видано, чтобы чекист порочил своё имя связью с проституткой. Тем более я нищенка и свожу концы с концами. Меня ты больше не увидишь. Оставайся с папой. Он человек важный, сможет тебя прокормить.
Коснулась ребёночка губами – у него холодный лобик. Пусть лежит рядом с чекистом: хочу увидеть их в последний раз. Потом не насмотрюсь.