Это и есть политика в собственном смысле слова: это момент, когда частное требование не является всего лишь частью обсуждения интересов, а нацелено на нечто большее, то есть начинает функционировать как метафорическое сгущение глобального реструктурирования всего социального пространства. Очевидна противоположность между этой субъективацией части социального тела, которая отвергает свое подчиненное положение в социально-полицейской структуре и требует того, чтобы ее услышали на уровне egaliberte, и сегодняшним стремительным ростом постмодернистской «политики идентичности», цель которой полностью противоположна, то есть представляет собой как раз утверждение частной идентичности, соответствующего положения в рамках социальной структуры. Постмодернистская политика идентичности особых (этнических, сексуальных и т. д.) образов жизни соответствует полностью деполитизированному представлению об обществе, в котором «учитывается» каждая отдельная группа, она обладает своим определенным статусом (жертвы), подтверждаемым позитивными действиями или другими мерами, направленными на обеспечение социальной справедливости. Тот факт, что такого рода справедливость, приводящая к виктимизации меньшинств, требует сложного полицейского аппарата (для опознания данной группы, для наказания тех, кто нарушает ее права — как юридически определить сексуальную агрессию или расистское оскорбление? и т. д., — для обеспечения привилегий, которые должны перевесить ту несправедливость, от которой пострадала данная группа). Постмодернистская «политика идентичности» связана с логикой ressentiment, провозглашения себя жертвой и ожидания того, что социальный большой Другой «возместит ущерб», тогда как egaliberte порывает с порочным кругом ressentiment. То, что обычно превозносят как «постсовременную политику» (работа с частными проблемами, решение которых должно устанавливаться в «рациональном» глобальном порядке указанием его отдельной составляющей ее надлежащего места), таким образом, на самом деле является концом политики в собственном смысле слова.
Необходимо во что бы то ни стало избежать двух связанных между собой ловушек относительно модной темы «конца идеологии», вызванной нынешним процессом глобализации: во-первых, банальности, согласно которой сегодня главный антагонизм — это антагонизм между глобальным либеральным капитализмом и различными формами этнического/религиозного фундаментализма; во-вторых, поспешного отождествления глобализации (современного транснационального обращения Капитала) с универсализацией. Подлинным противоречием сегодня является, скорее, противоречие между глобализацией (возникающим рыночным «новым мировым порядком») и универсализмом (соответствующей политической областью универсализации какой-то особой судьбы как примера глобальной несправедливости). Или как теперь модно выражаться: универсализм является модернистским, тогда как глобализация постмодернистской. Это различие между глобализацией и универсализмом становится сегодня все более явным, когда Капитал ради проникновения на новые рынки поспешно отказывается от требований демократии, чтобы не лишиться новых торговых партнеров. Такое позорное отступление, конечно же, оправдывается «уважением культурных различий», правом (этнического/религиозного/культурного) Другого выбирать образ жизни, который лучше всего ему подходит — пока это не мешает свободному обращению Капитала.
Такую противоположность между универсализмом и глобализацией лучше всего можно проиллюстрировать двумя словами: Франция и США. Французская республиканская идеология — это воплощение модернистского универсализма: демократии, основанной на универсальном понятии гражданства. В отличие от нес, США — это глобальное общество, общество, в котором глобальная рыночная и правовая система служит вместилищем (а не пресловутым «плавильным тиглем») бесконечного роста частных групповых идентичностей. Итак, парадокс заключается в том, что складывается ощущение, будто соответствующие роли полностью перевернуты: Франция со своим республиканским универсализмом все более становится особенным феноменом, которому угрожает процесс глобализации, тогда как США с их множеством групп, требующих признания их частной, особой идентичности, все более становятся «всеобщей» моделью.
Так почему бы нам просто не принять этот пост-(политический, идеологический…) мир и просто вести борьбу за уютное местечко в нем? Проблема такого простого выхода заключается в том, что, как мы уже знаем, не будучи простым остатком примитивного идеологического прошлого, вновь возникающий популистский фундаментализм является неотъемлемым продуктом глобализации, живым доказательством неудачи постмодернистского отказа от политики, когда базовая экономическая логика считается деполитизированным Реальным (нейтральное экспертное знание, определяющее параметры, в рамках которых различные страты населения и политические субъекты, как ожидается, достигнут компромисса и сформулируют свои общие цели). В таком пространстве политическое возвращается в двух об ликах: правого популизма — «дикие требования» социальной справедливости, гарантий занятости и т. д., которые затем осуждаются «нейтральными» экономическими специалистами как «иррациональные», «недостижимые» в новой реальности кончины государства благоденствия, как остатки «прежних идеологических битв». (Потенциальный) партнер здесь также нейтрализуется, не признается в качестве партнера: позиция, с которой он высказывается, заранее признается негодной. Мультикультуралистская открытость versus новый фундаментализм — это, таким образом, ложная дилемма: они являют собой два лика сегодняшней постполитической вселенной. В этой вселенной конфликт глобальных идеологических понятий, представленных различными партиями, которые конкурируют за власть, заменяется сотрудничеством просвещенных технократов (экономисты, специалисты в области общественного мнения…) и либеральных мультикультуралистов; в хо де обсуждения интересов компромисс достигается в форме более или менее всеобщего консенсуса. «Постмодернистский расизм» возникает как крайнее следствие этой постполитической приостановки политического, как следствие сведения государства до уровня простого полицейского, служащего (установленным в результате консенсуса) нуждам рыночных сил и мультикультуралисте — кого терпимого гуманитаризма: «чужак», статус которого никогда не бывает должным об разом «регламентирован» (рабочий-мигрант и т. д.) — это неделимый остаток превращения демократической политической борьбы в постполитическую процедуру мультикультуралистского полицейского контроля. Вместо «рабочего класса» как политического субъекта, требующего своих всеобщих прав, мы имеем, с одной стороны, множество различных страт или групп со своими проблемами (сокращение потребности в работниках физического труда и т. д. и т. п.), а с другой — мигрантов, которым все реже удается политизировать свое плачевное положение. Позднекапиталистическое решение лучше всего представлено двумя городами-государствами — Гонконгом и Сингапуром. В Сингапуре мы сталкиваемся с парадоксальным сочетанием капиталистической экономической логики с корпоративной коммунитаристской этикой, направленной на предотвращение всякой политизации общественной жизни. Гонконг под властью Китая, по-видимому, приходит к тому же решению, хотя и в более «американизированной», мультикультуралистской и плюралистской манере: весьма символично, что в последние годы своей жизни сам Дэн Сяо Пин, «отец китайских реформ», восхищался Сингапуром как образцом, которому должен последовать Китай. Лозунг «мудрых» азиатских правителей, вроде сингапурского Ли Кван Ю — сочетание полного включения их экономик в глобальный капитализм с традиционными азиатскими ценностями дисциплины, уважения традиций и т. д. — это и есть глобализация без универсализма, то есть с приостановкой политического. По-видимому, модель, к которой движутся США, — терпимое сосуществование множества образов жизни в рамках глобальной капиталистической системы, приходит к тому же итогу деполитизации другим путем.