Он уезжал.
Ее уводила только что подошедшая осень.
Порознь.
Пять минут после новой эры.
Люди, киоски, рекламные вывески – одним ядовитым пятном отравляли пространство, вынуждая раствориться и исчезнуть.
Ей хотелось увидеть себя, попытаться найти хоть отпечаток происшедшего таинства. Быть может, она без плоти и ее нет в этом мире.
Вдруг, наконец, среди гнетущей пустоты мелькнуло ее отражение: небрежно брошенная на прилавке вокзального магазина небольшая композиция в рамке. Похоже, досужий восточный ремесленник уподобился на такое не раз, и на местном рынке таких картин было множество. Но это отражение было верным – автопортрет…
Она взяла картину.
Сухая, раскроенная мелкими морщинками, рука бережно стерла пыль со стекла.
И было одинаково безразлично, ее ли пальцы повторяют нелепые контуры увядших лепестков, ее ли жизнь на темном фоне. Очевидным становилось, что кто-то заведомо раньше видел все наперед, и ее судьба лишь хрупкий гербарий, выхваченный их бесконечности.
Потом снова была жизнь, размеренная по минутам, часам, неделям, годам. Люди, что были рядом, двигались, танцевали, прощались и уезжали в другие города.
Но она, по-прежнему хранила их тепло.
Дары луча – видеть сокрытые слезы, дорисовывая их на будто безмятежных лицах, ведь слезы – маленькие, прозрачные колокольчики у входа в храм.
Шестая шестых
Есть шестая шестых в межполосье вселенского флага,
там медовая воля лохматит загрив стригунка,
из пастушьей сумы проливается белая влага
по стальным сухожилиям пальцев и нитям клинка.
Там рассыпан узор по оборкам простого стакана,
что срывает тоску и уносит в мозаику льна.
Так же сердце стучит от заветного слова "кохана",
и в смородинах глаз окунается эта луна.
Та же мудрость веков расцарапала кожу берёсты,
что в межструньи степей отозвалась мелодией лет,
гаснут там высоко также самые яркие звезды,
есть шестая шестых вопреки галактическим «нет»!
В евразийском потоке вращаются старые лица,
суверенный пунктир ощетинился, видимо, зря,
но порой нелегко выжигать километры границы,
ведь шестая шестых – это наша с тобою земля!
2002 г.
Дочки-матери
Дочки – матери – внучки՜:
вековое кружево,
как надежные пучки
в хромосомной луже вы.
Тонко тянется дымок
в трубах поколения,
это самый белый рок
жить в одном варении.
Коль земные ободки
сдавливают горлышко,
поцелуешь в ноготки
родственное солнышко.
По нетоптаным лугам
страстью неуклюжею
устремляюсь к берегам
хромосомной лужи я.
2002 г.
Словобоязнь
Над моим человекоподобием
наклонилась она – Филофобия.
Все сплетения слов – вдовы силок,
первый шаг от себя до выселок.
И стервозной такою сноровкой
жалит пере – и не – дозировкой.
Тычет в сердце сухою соломкою,
наслаждаясь рифмованной ломкою.
Страх животный от литер цианистых -
отраженье небытия на листах.
Даже эта луна исподлобья
снова мстит за тебя, Филофобия.
Лед.
Компрессы.
Стихотворения.
Вход в палату выздоровления.
Время для двоих
Что для варвара время – кровавое вероломство.
Что секунда хирургу – побег от смертельной косы.
Для двоих это время считают с мгновенья знакомства,
Осыпая мечтами и розами встречной его полосы.
На изломе зимы и весенней такой непогожести
в перекрестке судьбы оказались в одном тупике,
вопреки полюсам, может быть, вопреки непохожести,
уплыли на край света по этой воздушной реке…
На другом берегу – злые лица, упавшие лестницы…
Все равно уплываем от них не спеша.
Слишком дорог подарок от этого ясного месяца
слышать, что расцветает как Музыка наша душа…
Вопреки почтальону
Вопреки юродивому почтальону,
расцарапавшего наше расстояние,
я – значусь.
Хоть барабанной дробью в миллионы
со знаменателем оконных ожиданий
растрачусь.
По телу плоскости затравленной бумаги
найду дыхание прямых углов
в конверте,
чтоб прошептать наш заговор зигзагов
разбитым лестницам назло
и смерти.
В который раз, как сговорюсь с судьбою
принять твоей души ростки