— На свете должно быть больше таких святых, как ты. Шейх, — сказал Эгбо. — Всем свойственно нарушать тишину; ты, по крайней мере, делаешь это с какой-то целью.
Безволие овладевало им, каждый голос казался эхом далекого муэдзина. Неожиданное селение в полуденном мареве вторглось в молчание и лишило их дара речи. Медленно — словно резким движением он встревожил бы спокойные чаши весов — Кола вытащил карандаш и коснулся рукою гребца. Лодка остановилась.
— Все как было, — тихо сказал Эгбо. — Бегство на миг от реального мира.
Сваи цвета земли и над ними серость и белизна гладких стен и сотня соломенных крыш, похожих на гнезда. Вытащенные на берег пестрые лодки под дощатым навесом были остатками дней, когда рыбы питались теми, кто оспаривал друг у друга право на рыболовство. Теперь они дожидались годичных гонок и игр, представлявших былые войны. Селение дремало в жестких тенях и струящихся испарениях, на миг ослепляло живой белизной и вновь погружалось в недвижность; вдруг из невидимой бухточки выплыла плоскодонка и направилась к бесполезному ряду лодок. Из нее вылез тучный полуодетый мужчина. Он лоснился, словно недавняя пища умасливала ему бока. Он вытащил лодку на берег, взвалил на плечо мешок и исчез в тени. Гребцы налегли на весла, но Эгбо остановил их. Незнакомец связал времена. Эгбо увидел карликов, восседавших у ног исполина. Угрожающий смех наводил ужас на жалкую группу ссутулившихся людей, милостиво допущенных на прием. Не заботясь о чести отца, тетка вытолкнула Эгбо вперед и крикнула в ухо вождю: «Вот твой внук!» Эгбо помнил внезапное преображение старого повелителя, смену грозного смеха восторженным и непостижимую силу, которая вознесла его над карликами и усадила себе на колени. Эгбо почувствовал грозную мужественность рук, ощупывавших его лицо и голову. Особенно голову. Пальцы ползли в волосах и впивались в череп, словно желая добраться до мыслей. Пальцы проверили мышцы и грудь, и раздался рев урагана, который был радостным смехом. Это была их последняя встреча. И затем, затем вид вождя, удаляющегося с приема. Он ступал достаточно твердо, даже перегонял двух карликов, своих постоянных спутников, и все же Эгбо знал, что они — поводыри, что руки вождя, касаясь их темени, узнают направление. Просеяв воспоминая, Эгбо стал перечитывать их...
— В такой обстановке, — заговорил Кола, не отрываясь от блокнота, — он все сжимает в железных руках, всемогущий бог среди смертных... Так я представляю себе твоего старика. И белая, белая седина.
— Теперь он, наверно, совсем ослеп? — обратился Эгбо к гребцам. Те неуверенно забормотали, сбиваясь и заикаясь. Эгбо почувствовал кодекс запретов, и с ним пришло ощущение собственной отчужденности.
— Но я же его внук, — возмутился он. — Я же ему не чужой.
Гребцы молчали. Эгбо настаивал:
— Я был ребенком, когда посетил его в последний раз, и тогда его зрение стало ослабевать. Он сейчас не совсем ослеп?
Старший гребец нашел выход в пословице;
— На вопрос, отчего их мысли за кожаными щитами, советники отвечали: «Царь говорит, что он слеп».
Призраки предков вереницей шли перед Эгбо, они отталкивали и влекли. А эти предчувствия и сомнения у конца путешествия, рядом с целью — разве они не попытка воскресить прошлое, позабытое и прекрасное? Эгбо вздрогнул при этой мысли. Но кто я, чтобы тревожить минувшее? Кто? Он только знал, что презирает век, замутивший его истоки.
Кроме того, в его возвращении была опасность для деда, и тот принимал ее, зная, что рискует властью. О, если бы речь шла только о власти! Но Эгбо давно уже видел опору своей мужественности и искупительную благодать в самом существовании старика. А теперь все подтачивают проходимцы и полулюди, надутые ветром. Речь идет о чести семьи — в конце концов, я из рода Эгбо!
Что же, он может остаться здесь навсегда. Мечтавшие о просвещенном правителе посланцы Союза наследников не давали ему покоя. Он даже начал мысленно сравнивать власть вождя с серыми картотеками Министерства иностранных дел. Постепенно в нем утверждался гнев и страх перед изысканной западней. Чего им надо? Он ничего им не должен! Но вот на лодке проплыл незнакомец, и в каждом его выдохе слышались звуки их увещеваний. Это был незнакомец, отделенный от него тонкой перегородкой одного поколения. Но так же на лодке от селения к селению плавал его отец, проповедуя слово божье, которое принимали и которое ничего не меняло в жизни. И случайная смерть отца оставила больше сомнений, чем все его проповеди. Его мать была княжной Эгбо, и ее груз приходилось теперь нести. Она должна была унаследовать власть, но взамен приплыла туда, где ныне ржавеет пушка... Он был больше не в силах распутывать узы родства и чувствовал, как они оплетают его.