МГ: Меня пригласил Любимов консультировать его постановку «Пугачева». Значит, там его синклит сидит, по-моему… кто-то еще там.
И: Покровский.
МГ: Покровский какой? Коля?
И: Дмитрий Викторович.
МГ: Ну наверное, я это… Да-да-да.
И: С усами.
МГ: Да. Значит, мы сидим… Ну, значит, я говорю, что затея сложная, трудная, но, я говорю, учитывая текст — Есенина, я говорю, отбрасывая даже нецензурные вещи… Да, он говорит, да. Вы знаете, говорит, вот… вот так, он говорит, вы представляете: значит, поленница, выходит мужик с топором, рубит ее, распадается на куски. Торжественное молчание, весь синклит благоговейно смотрит на Любимова… да. Я говорю: Юрий Петрович, а у вас есть что-то вроде замысла или концепции? Он говорит: дорогой мой, он говорит, вы же знаете, где я начал свою деятельность? Я говорю: нет. В ансамбле песни и пляски НКВД, он говорит, какая концепция? Я говорю: но все-таки. Значит, молчание, синклит благоговейно смотрит, все молчат… Значит, что-то я начинаю говорить, что Пугачев… Замечательное выражение Герцена: «империя фасадов» — екатерининская империя, взлет, великолепие… Пугачев, я говорю, явление необъяснимое: его могущество, территория. …Он встал, да, говорит, это интересно. Но все-таки я думаю так: вот поленница, значит, мужик ударяет топором и… Как вы думаете? Секретарь: «Юрий Петрович, это очень интересно». Я говорю: «Юрий Петрович, если я вам буду полезен, когда у вас созреет… значит, пожалуйста. И мои сотрудники… тем более, специалисты по XVIII веку».
И потом, значит, я пришел. Либо прогон, либо генеральная… прогон. Потрясающе! Я получил урок на всю жизнь. Потрясающе! Как он вышел из положения, как он построил все это на пластике, на игре кандалов и кинжалов! Ну, Высоцкий был — Хлопуша, так сказать, совершенно великолепен и так далее, а то, что я ему предложил, — империя фасадов — он сделал какие-то вставные миниатюрки, перепортил себе пуд крови с цензурой из-за этого, вынужден был тексты снять!.. И я про себя думал: никому это не нужно — то, что я ему предложил. А вот то, что он… А он — у него вертелось, он искал свою ритмическую, пластическую… пластика вообще была его главной стихией — спектакля. С тех пор я понял: режиссер — это особый дар. Он может вам показаться глупым, но вы не режиссер. Вот если (я говорю не про вас — я говорю про себя)… Я просто объясняю свою позицию. И вот эта мерзость, что все актеры лезут в режиссеры!
И: Но еще мерзость у нас другая: мы постоянно должны играть в игры с властью.
***********************************************************
МГ: …Публикаций… не объявлялось и не публиковалось. Ну, не публиковалось — понятно… а даже не объявлялось. Это текст… как вам сказать: страшнее лютого и вместе с тем чрезвычайно важный. Но я оставляю в стороне всех этих людей и что они говорили и даже сейчас оставляю в стороне, что говорил сам Бухарин. Но поведение Сталина, я вам скажу, что (вот с той точки зрения, которую вы рассматриваете) в самом, конечно, невероятном и страшном смысле, он единственный ведет там себя как человек.
Леонид (журналист): Это то, что меня вообще часто убивало…
МГ: Ну, например, вот уже предрешена (я не буду, это можно рассматривать часами) предрешена судьба Бухарина — предрешена: он его ведет. Ну, не говоря о том, что потом будет сделан перерыв, будет сделана комиссия, куда вгонят Крупскую, Марию Ильиничну Ульянову, Якира и, собственно говоря, большинство из них будет говорить, чтобы его расстреляли, — прямо примут решение, чтобы его расстреляли…
Л: Просто…
МГ: …Товарищ Сталин — рядовой член комиссии… незаконно, надо арестовать, передать следствию, будет суд, вообще — как можно? Товарищ Крупская… как можно? Единственно гуманно, закон… Это надо еще видеть этот документ — не поймешь, правка там рукой Микояна или Сталина уже задним числом, так сказать, сам протокол этой комиссии. Но нет. Вот уже дело идет там к развязке, Бухарин говорит эту бесконечную свою безумную речь, они его ловят на… на внутренних противоречиях… Каждый из них по-своему ужасен, в большинстве просто подлые… Не один страх, понимаете, там присутствует. Одним страхом объяснить эту ярость, этот язык, эту стилистику, это обсуждение, это… когда человека ведут к смертной казни и так далее. Там Бухарин говорит… значит, вы можете говорить что угодно, но я никогда не признаю себя изменником… Сталин с места ему отвечает: ты… Среда, в которой всегда говорят «ты» и, ведя на смерть, тоже говорят «ты». «Ты должен нас понять». …Бухарин говорит: «Я не могу так жить…»
ЕВ: Мне тяжело!
МГ: А, мне тяжело. Сталин с места: а ты думаешь, нам легко? …Вот все его реплики! Вы можете сказать: какой кошмар и так далее и так далее, понимаете, но он единственный говорит при этом человеческие слова. Он говорит, значит: нам… тяжело жить, ты должен нас понять. Если такие люди, которые были вместе с Лениным, как Зиновьев, Троцкий… потом, значит, дошли до того, что они теперь… в сделку с Гитлером, то ничего удивительного на свете быть не может. Он ему не говорит, что… Понимаете, он ему просто объясняет: ты должен нас понять, мы можем предположить любое, потому что если то-то, то вообще ничего на свете невозможного быть не может. Понимаете, никто таких слов там… никому в голову не могло прийти! Или он ему почти в самый последний момент, что-то его перебивают, он говорит что-то: может быть, я говорю лишнее… Сталин ему говорит: много болтаешь, много болтаешь. Ведете на смерть, что тебе от того, много он говорит или мало. Он, понимаете, он пишет свою биографию. Все, что он делает, он составляет свою биографию, он заносит слова в эти свои реплики… С одной стороны, это достаточно, скажем, банально — подумаешь, если б не Сталин: много болтаешь — какой смысл вы придаете такой фразе.
У меня было время, я это вот писал, этот текст изучал, к сожалению, автограф вот этот: «Наши нынешние предки» — значит, нужно было поднять наверх до Филатова (глава администрации), чтобы он разрешил выдать мне автограф опубликованного документа. Казалось бы, вообще тут… вообще говорить… если нужно за это деньги платить — это я еще понимаю: за изготовление автографа, допустим, взымается какая-то плата, ну… надо поднять… Вот. И я очень жалею, что этот автограф — он произвел на нас… это вообще было бы интересно, конечно, если есть культурные тонкие графологи, чтобы они посмотрели… Но это даже не требуется — вот вся эта безумная орфография, стилистика… Вещи… Он пишет ему, казалось бы… человек, не знающий всего и не понимающий, что такое характер Сталина, он скажет: вымаливает себе жизнь Бухарин. Да, по-моему, говорит, да…
ЕВ: Все предполагает там сотрудничество…
МГ: С одной стороны, он вымаливает себе смерть. Дайте мне яду, дайте мне возможность…
ЕВ: Не доводите до суда, ты же знаешь мою конституцию…
МГ: Но он пишет, он же, знающий всю жизнь Сталина, он ему пишет, что у него галлюцинации (Бухарин) и что к нему приходит в этих галлюцинациях Надежда Сергеевна (еще Аллилуева). Понимаете, если бы у него был элемент здравого рассудка и просто знание персонажей: что может вывести, привести в состояние большей ярости! Понимаете, он — нет, не этим руководствуется! Я должен сказать, что он себя вел на пленуме ужасно. Это просто… для меня это чтение было кошмарным. Но в этом документе, где он говорит: «я тебя буду по-умному любить», он снова заговорил человеческим языком. Вот возникает какой-то страшный диалог, при том что все люди говорят совершенно, так сказать, языком, который языком, так сказать, трудно назвать, произнося все эти слова, эти двое — сначала один, потом другой… Так что… Так что, вы понимаете, обычная манера рассуждения о Сталине, конечно, отличается крайней банальностью. Во-первых, банальностью этого выношенного графика — это, знаете, как о Гитлере: вот он заранее решил и все у него точь-в-точь, минута в минуту, день в день, год в год там совпадало. Так и этот — вот он что-то ре…