После этого я почувствовал смягчение обстановки. Потом бывали разные периоды: и более опасные, и менее. В КГБ на допросе я был только однажды, все происходило примерно так, как это и описано в «Мишуне». Меня взяли прямо с завода. Замечательно реагировали мои коллеги-работяги: никто не задал ни одного вопроса, ни тогда, ни потом, сработал инстинкт самосохранения — ничего для них как бы не было… Допрос был единственным, но следователь, расчитывал на еще. Разговор продолжался часа полтора-два. На столе у него лежали номера «Граней» с моими публикациями. Был номер и с отрывками из «Жизни Александра Зильбера», я их там впервые увидел, полистал. Он спросил: а можно этот роман прочесть целиком? Я ответил: можно, почему же нет. Он говорит: а вы могли бы принести? И я, балбес, сказал: да. — Хорошо, тогда через неделю заходите. Я, конечно, через неделю никуда не пошел, проклял свое дурацкое обещание. Через две недели он позвонил: вот вы собирались прийти и не явились (это уже был его прокол), вам что-то помешало или сами не захотели? — Сам не захотел. — А почему? — Да незачем, нет у меня с вами никаких общих дел. — Ну тогда мы с вами будем разговаривать иначе! Больше, однако, никаких разговоров не было, но начались всякие демонстрации. Звонит телефон, женский голос говорит: х… соси. Теряешься: от мужика такое услышать, а тут женщина… На какое-то время отключают телефон. Мою жену полтора-два месяца провожал на работу откровенный гебэшник, демонстрировал, что знает много подробностей о нашей семье. Документы у меня проверяли все эти годы, даже у собственного подъезда, когда гулял с собачкой… Я, впрочем, не люблю эти жалобы, они нелепы. Слава Богу, что все это пропало, сгинуло, но в общем-то все было правильно: каждый жил так, как выбрал, как сам захотел.
— В какую литературную традицию вы себя включаете?
— Понятно, что я сугубый кондовый реалист, с одной поправкой… Я для себя (условно, конечно) литературу делю на литературу как изделие и литературу как разговор. Я считаю, что литература как изделие — вещь совершенно необходимая, но все-таки вспомогательная. Она подготавливает почву и возможности для литературы как разговора. Если брать литературу профессиональную, высокого уровня, то для меня литература как разговор стоит на первом плане. Когда я говорю, что я реалист, то это только для того, чтобы как-то себя назвать, в какой-то реестр зачислить. При всем моем внимании и любви к слову, для меня это все-таки только средство. Слово не самодостаточно. Я для себя определяю суть работы как разговор с читателем — при минимальном расстоянии между ним и автором. Причем это совсем не противоречит тому, что читатель должен быть тебе не известен, что он должен быть рассредоточен в пространстве и времени. Мне кажется, как раз из этого парадокса и должно рождаться настоящее искусство: с одной стороны, читатель тебе не известен, отдален во времени, а с другой стороны — предельно близкое расстояние, до интимности, между автором и читателем. Вот мой идеал, то, чего я хотел бы. И не только от себя, но и от книг, которые читаю. Я вижу в развитии искусства, и литературы в частности, тенденцию к предельной индивидуализации. Я часто вспоминаю слова Шпенглера в «Закате Европы» о том, что в античном мире даже дневник был эпическим, а в фаустовское время — даже эпос дневниковым. Короче говоря, мне важен автор. Поэтому я очень настороженно отношусь к современной молодой прозе, хотя там есть замечательно талантливые люди… Идет волна литературы «плохих людей». Они на самом деле, может быть, не такие плохие, как правило, они все образованные, умные… Но автор, возникающий за текстом, ужасен. Я такой литературы для себя не хочу, я бы охотно без нее обошелся…
— Кто из мира литературы на вас повлиял?
— Если отодвинуть XIX век, поскольку тут мы все вышли из одних и тех же «шинелей», то для меня прозаик номер один послевоенного периода — Андрей Битов. Я его наблюдаю и читаю с самых первых вещей. Не так много людей, которые не просто написали хорошие книги, а что-то сделали в литературе. Вот он — сделал. Нельзя еще точно определить, что именно. Он не просто ввел какой-то прием или, допустим, расширил лексику. Куда ее можно расширить? Количество матерных выражений невелико, тут больших возможностей я не вижу, если даже принять, что это необходимо…
Вообще должен сказать в связи с матом, что у меня ощущение какого-то искусственного надрыва в этой области, совершенно не соответствующего той роли, какую играет мат в обыденной жизни. Я прожил в низах городского общества и не чураюсь этих выражений, но они даже в устной речи простонародья не занимают такого места, какое заняли в современной литературе. Это очень искусственно и, на мой взгляд, бесплодно. Теряется иерархия слов, возможность новых акцентов, оттенков, потому что ведь это предел, тупик — сказал и дальше уже двигаться некуда. Так же как — если человека раздеть, то что ж, дальше уже…