Максуд не стал читать дальше, разорвал письмо и бросил в урну для мусора, потом долго и тщательно, с мылом, мыл руки, словно притронулся к чему-то нездоровому, гадкому.
Хотелось выйти на улицу, проветриться, но дождь продолжал хлестать по-прежнему. Позвонил Тарасу, думал пригласить поужинать в ресторан, но его не оказалось дома. Наконец Максуд все-таки оделся и решил пойти в ресторан один. Оставаться в комнате было невмоготу: он так явственно ощущал присутствие невидимого неприятного человека, что, уходя, распахнул настежь окно, чтобы и дух выветрился. Пока дошел до нового ресторана,— в этом городе все было новым,— опять промок и продрог, да и письмо выбило его из привычного равновесия, уже поселившегося в душе. Он заказал графинчик водки. И тут вспомнил Алена Делона, как тот, давая ему последние наставления перед освобождением, с сожалением сказал:
— Посидеть бы когда-нибудь с тобой, Инженер, в хорошем ресторане, за столом с белоснежной скатертью, с запотевшим графином настоящей пшеничной…
Но Максуд вспомнил его еще и потому, что именно Ален Делон, успокаивая его,— было это на первом году заключения,— частенько напевал: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно — кому повезло». Это — шутя, а всерьез он сказал другое — то, что и хотелось тогда услышать: «Мужчину, который тебя предал, нужно помнить всегда, а женщину — забыть, словно ее и не было в твоей жизни».
Прошло десять дней, и таким же ненастным вечером Гимаев вернулся в общежитие. Вернулся в хорошем настроении, потому что слышал: начали, наконец-то, вывозить студентов с хлопка, и собирался позвонить в Ташкент: а вдруг вернулась Каринэ?
Вахтерша, радостно улыбаясь, сообщила:
— А к вам, Гимаев, гостья. Такая красивая, милая, модно одетая. Вызвала настоящий переполох у нас в общежитии. Я отдала ей ключ, так что поспешите: мне кажется, она очень вас ждет.
«Каринэ!» — мелькнула мысль, и он, уже не слыша вахтерши, бегом одолел лестницу, не сбавляя темпа, пробежал длинным коридором и, счастливый, рванул дверь на себя.
— Максуд! — навстречу ему кинулась от окна такая же радостная Оленька.
Комната была большая, и пока Оленька одолела эти шесть-семь метров от окна до входной двери, перед Гимаевым вновь, как в замедленной хронике, проплыл зал суда… Видел он и свои письма, много писем, на которые не получил ответа. Вспомнил, как убивался, не понимая: почему ни весточки, никакого объяснения…
И настолько было сильно отчуждение, что даже Оленька, не обладающая большим тактом и чутьем, успела остановиться в полушаге от него.
— Ты не рад мне? — пытаясь сохранить на лице улыбку, которая некогда так нравилась Максуду, спросила она.
— Нет. Я тебя не ждал.
— Я ведь написала, что буду у тебя сегодня… У меня отпуск, и я хотела провести его с тобой.
— Я не дочитал письма до конца. Нам не о чем с тобой говорить.
— Ты… ты не прочитал моего письма?!
— Ты забываешь кое о чем. Ты сама не ответила ни на одно мое письмо, ты бросила меня в трудную минуту, а ведь была моей невестой, даже и день свадьбы назначили.
— Максуд, милый,— она даже попыталась положить ему руки на плечи,— пожалуйста, не вспоминай об этом. Это родители прятали от меня твои письма, говорили: порядочной девушке неприлично получать письма из тюрьмы, а писать в тюрьму — тем более. Сказали, что никогда не позволят мне выйти за тебя. Говорили, что из тюрьмы еще никто не выходил лучшим, чем входил, уверяли, что ты уже человек пропащий…
— А что же сейчас, отчего такая крутая перемена?
— Я ведь была замужем, столько намучилась, натерпелась — родители знают. Теперь они поняли, что с тобой, наверное, мне было бы лучше. Ты не пьешь. Ты был бы хорошим семьянином. И папа с мамой сказали, чтобы я попыталась наладить отношения с тобой, годы ведь идут, женщина должна иметь семью, детей…
— Спасибо. Это просто трогательно, что твой отец нашел меня. Чего не сделаешь для счастья любимого дитяти. А ты никогда не думала, что ты меня предала?
— У тебя кто-то есть, я чувствую. И когда ты только успел? Родители правильно мне говорили: поспеши — на воле он влюбится в первую попавшуюся.
— Твои родители мудры и дальновидны. Я действительно полюбил, я ее никогда не предам.