— Голубушка, не нальешь нам воды в бутылку, а то по лесу с утра раннего блуждаем, хоть и сыро сегодня, но пить захотелось.
А Зося, пытаясь сыграть в детектива, как-то ненатурально ойкнула и подошла поближе к рабочим столам:
— Ой! А что вы тут переливаете? Химикаты какие-то. Отрава небось крысиная.
Зухра испуганно молчала, поглядывая на Ибрагима, а Анна Ивановна неожиданно разговорилась, обидевшись:
— Почему же химикаты? Лекарства делаем, добавки витаминные.
— Как интересно! А как называются лекарства? — таким же ненатуральным тонким голоском продолжала выспрашивать Зося.
Но Анна Ивановна, поймав злобный взгляд Ибрагима, замолчала, поняла, что брякнула лишнего.
Зухра молча приняла у Силкиной пустую пластиковую бутылку, которая у нее была припасена, чтобы набрать воды из родника, до которого они пока не дошли. Прошла в глубь ангара, плеснула воды из старого чайника, отдала Марии Александровне и вернулась на свое рабочее место.
Все остальные молчали, ожидая, когда непрошеные гости уберутся.
— Так не подскажете, Серпухов в какую сторону? — снова спросил Иван Никифорович.
Анна Ивановна молча махнула рукой — в ту сторону, откуда они и пришли.
Силкиным ничего не оставалось делать, как попрощаться да уйти.
Как только за ними закрылись двери и Игорь запер их на засов, Ибрагим повернулся к женщинам с таким лицом, что они замерли. Зухра залепетала что-то не по-русски, Анна Ивановна просто опустила глаза. Ибрагим махнул рукой и пошел в глубь ангара, там достал телефон и начал звонить начальству — очень ему эти грибники не понравились, а хозяева велели быть бдительными.
Бабы еще эти чертовы растрепались.
3
На крыше особняка, стилизованного под старинный мавританский стиль — с башенками по углам, была оборудована летняя веранда. Впрочем, летней ее бы назвал только человек непросвещенный, уставший от долгой российской зимы, не представляющий, что есть такие страны, где солнечных дней в году не менее трехсот, а средняя температура не падает ниже восемнадцати градусов.
Так что эту веранду на крыше дома вполне можно было бы назвать круглогодичной. Посредине был установлен небольшой (метров пять на десять всего лишь) бассейн с морской водой. Вокруг него расположились пальмы в кадках, белоснежные шезлонги, столики из легкого светлого дерева и обширный бар с холодильником.
Фонари для вечернего и ночного освещения в данный момент не работали, и вокруг одного из них — как вокруг пилона — упражнялась в искусстве стриптиза одна из подружек Германа Тоцкого, миниатюрная брюнетка.
Сам Герман полулежал в шезлонге, полуприкрыв глаза. Рука его покоилась на обнаженном упругом бюсте другой подружки, которая примостилась рядом. Пальцы лениво мяли женскую грудь. Так же неспешно в буйной его голове ворочались мысли, не особенно приятные, надо сказать.
Его беспокоил московский звонок. Что это дражайшая мамочка решила побеспокоить его ни свет ни заря? Уж не отчета ли хочет потребовать? С нее станется — всю жизнь шагу спокойно ступить не дает. Как под колпаком у Мюллера…
Он вспомнил свое непростое детство. И не менее сложное отрочество. Достала его родная мамашка: когда он еще в песочнице ковырялся по воскресеньям — она у окна неотлучно была. Каждое его движение ловила.
А что поймать не могла — додумывала. Ему же оставалось только подчиняться, а когда не хотелось — то изворачиваться и лгать. Ведь и врать-то для родительского успокоения его сама мать же и принудила…
Германа аж передернуло, когда он вспомнил, как когда-то, лет в двенадцать, был вынужден признаться в том, чего не совершал: в краже старинного кольца из бабушкиного комода. Тогда драгоценность исчезла, а спустя три дня после обнаружения пропажи появилась вновь. Старший троюродный братец Вадька — говнюк — убедительно разыгрывал искренность, и его не заподозрили. Но зато Геру лишили сладкого, запретили гулять, каждые полчаса спрашивали, не решил ли он признаться. Говорили, что ничего не будет — скажи только, что это ты. Он понял, что ему так будет легче…
Так и вышло. Оговорил он себя: кольцо продать якобы хотел. Чтобы мороженого купить побольше. Да не вышло, мол.
Его, когда он наконец «сознался», нежно целовали и неделю кормили мороженым…
И доселе с тех самых пор вся его жизнь — особенно после того как папаша от такой же назойливой опеки удрал куда глаза глядят — будто бы в песочнице под окном. И приятели школьные были рентгеном просвечены, и девчонки все изучены и отвергнуты. Даже в ванную он дверь никогда не запирал, чтобы мамочка всегда проконтролировать могла — не занимается ли он непотребством каким.
Он ухмыльнулся, не открывая глаз. Знала бы она, чем занимается ее любимый сынок на испанском побережье! А кто виноват, что ее уши все в лапше? Сама же и виновата.
Да, впрочем, если и узнает — невелика печаль. Она, несмотря на всю стервозность, его по-своему любит. В этом он был убежден. Значит, простит. Хотя шуму будет…
Только надо подольше оттягивать их «приятную» встречу. Эх, век бы не встречаться…
Остальная компания, расположившись в шезлонгах под щедрым южным солнцем, отхлебывая сложносочиненные коктейли, лениво наблюдала за действом вокруг фонаря.
Стриптиз не особо занимал мысли и чувства молодых людей, и правда, кого тут удивишь голыми сиськами, все и так были топлес.
— Ритка, ты бы, что ли, музыку какую включила, позабойнее, а то тоска на тебя глядеть, — буркнул мрачный тип, мешающий коктейли у барной стойки, украшая их всевозможными зонтиками, листиками и вишенками.
Нравилось ему это дело — возиться с алкоголем, впрочем, по его испитому лицу это было заметно.
— Да я не для вас стараюсь! — огрызнулась Рита. — Не нравится — не смотри! Мы тут с фонариком сами развлекаемся.
Она начала карабкаться на фонарный столб, обхватив его босыми ногами, и отправлять воздушные поцелуи неблагодарной публике. Трусы с нее сползли, и все вдруг дружно заржали, ничего эротичного в доморощенном стриптизе не наблюдалось, скорее это было похоже на цирковое представление, а сама Рита, шоколадно-загорелая, напоминала дрессированную обезьянку, забирающуюся под самый купол цирка.
— Надоело ваше шапито! — заявила вдруг блондинка, загоравшая рядом с Германом. — И пойло ваше слабоалкогольное надоело!
Она зашвырнула бокал с остатками коктейля с крыши в сад, в гущу цветущих миндальных деревьев.
— Остренького хочется, Маруська? — осклабился Анатолий, исполняющий роль бармена. — Ну иди ко мне, для тебя тут найдется кое-что интересное.
На стойке бара появилась спиртовка. Анатолий зажег огонь и начал медленно прокаливать над ним серебряную ложечку с белым порошком.
Герман неожиданно ловко вскочил, подбежал к стойке бара и жадно заявил:
— Я первый в очереди!
— Уйдите, мужчина, вас тут не стояло, — попыталась пошутить Маруся, но Герман отпихнул ее всерьез и потянулся к шприцу.
— Тебя Герой в честь героина назвали? — раздался ленивый голос с дальнего угла веранды.
Обладатель этого голоса — изможденный, худой юноша — также направился к бару:
— И на меня, Толян, разбадяжь!
— Бадяжить водку с пивом будешь, — буркнул Анатолий, — а тут искусство тонкое.
Рита, раскачивающаяся на самой верхушке фонарного столба, оскорбленная тем, что на нее никто не обращает внимания, дико заверещала: «банзай!» — и прыгнула в самую середину бассейна, обдав всю компанию солеными брызгами.
— Сумасшедшая… — процедил взбешенный Герман, отряхиваясь. — Дозы на сегодня она лишается.
— Вот такие дела, Елисей! — вздохнул Иван Никифорович, рассказав своему давнему приятелю историю про то, как он обнаружил в лесу подозрительный ангар, и повторил: — Такие дела…
Утром с женщинами, выйдя из ангара, Силкин отправился прямиком к железной дороге, не задерживаясь более на поиски грибов, не захватив даже бадейку, оставленную под сок, — много ли сока там успело накапать, ерунда одна, а химикаты в бывшем военном ангаре требовали немедленного возвращения в город.