Это общая паранойя какая-то была. Я все время нервничал, я не хотел, чтобы меня заперли и причиняли боль, я осторожничал. Одичал и озлился. Я за прежние времена привык, что у меня всегда находился в стаде собеседник, в котором светил спокойный разум, а теперь мне и поговорить-то было не с кем. Я смотрел кино, а там показывали какую-то лихую муть без малейшего смысла. И по радио тоже говорили бессмысленные вещи; только одно и выхватывалось — что очередного какого-то общего врага надо вздернуть, как бешеную собаку.
Потом стадо дружно помешалось на солдатах, и я завел себе военную форму. Офицерскую. И капельку, года два или три буквально, пожил более-менее приятно. Надо было охотиться по-новому, и я выучил новые формулировки: «Ты ведь будешь меня ждать?» и «Я готов умереть за наше прекрасное будущее». А старая реплика «Ты — единственная» актуальности не потеряла. Это — формула на века. Они даже давали рисовать себя в планшете.
В то время они совсем перестали тискаться, хотя запах заметно менялся. Это мне страшно нравилось. Я говорил: «Ты такая восхитительно сдержанная! Я так уважаю твое целомудрие!» — и мне иногда удавалось хлебнуть крови с эндорфинами. Я начал думать, что все потихоньку налаживается, но моя идиллия вдруг прекратилась, и все.
Мировая война началась.
Тебе еще не скучно все это слушать? Даже нет? Мне уже надоело рассказывать… Знаешь, это было такое поганое время — я поганее никогда не видел. Они понастроили столько всяких мерзких штуковин, чтобы убивать все живое! Когда город первый раз бомбили, я в подвале сидел, закрывал уши, дергался от взрывов и думал, что совершенно не вовремя родился. Кому это надо? Стадо же скоро на корню само себя уничтожит! Все же к этому идет! Они же уничтожают все, что шевелится! Ничего себе — барашки…
Теперь все люди для меня разделились на своих и врагов. Свои хотели меня изловить и отправить на убой, а враги хотели убить просто и незатейливо. У меня впервые в жизни было занятное чувство, что теперь добыча на меня охотится — их же много, а я один. Плоховато льву, когда на него стадо буйволов понеслось!
Мне стало страшно. Я даже захотел повидаться с кем-нибудь из своих. Я отправился в Нюльит, город, где охотилась моя матушка. Она далеко жила, и я ее с детства не видел.
Дорога получилась та еще. Самолеты, несущие бомбы, проходили волнами, а там, куда они эти бомбы сбрасывали, оставалась выжженная пустыня, из которой торчала арматура. Везде шли колонны танков и броневых машин, везли орудия и людей стадами гнали сражаться. Я старался не показываться им на глаза, но в меня все равно разок стреляли из пистолета, как в дезертира. Повезло — только поцарапали.
Я долго пробирался лесом, который люди напичкали всяким убивающим железом, потом видел, как закапывают полный ров трупов. В одном сожженном поселке трупы висели на деревьях. У обочины шоссе обгорелый мертвяк был примотан колючей проволокой к осветительной мачте. Это уже не говоря о тех, кого пулей достало. В общем, я только поражался, как они друг друга… Кругом так воняло мертвечиной и пеплом, что я охотиться не мог, шел голодный, но все равно мутило.
Я еще только подходил к городу, когда почувствовал что-то очень нехорошее. У меня все внутри взбунтовалось, первый раз такое ощутил. Понял, что нельзя туда — и все. К лицу будто паутинка прилипла, невидимая, но клейкая — и скинуть ее нельзя, а в крови, в нервах, в мышцах ощутимо выворачивается что-то.
Я уже потом узнал, что это радиация.
Не осталось там больше ни кусочка города. Руины, пепел, грязь радиоактивная. Я с холма на это смотрел и пытался уложить в голове, как это люди ухитрились угробить столько всего сразу. Я понял, что матушку уже никогда не увижу. Что она умерла — а это было трудно осознать. И еще я понял, что супероружие, о котором до войны столько писали в газетах — это вовсе не выдумка, хотя все эти хвастливые бредни звучали обычным человеческим враньем. И еще — что у врагов такая дрянь тоже есть.