БР: Там Норман Мейлер не печатался?
БУК: Да — и Сароян. Тогда это был журнал дня. То, что надо. Если попадал в «Стори», считалось, что ты «готов». И вот я получил письмо от агента — в то время я был в Нью-Йорке, — и она сказала: «Я хочу стать вашим агентом, пишите дальше», а я ответил: «Я не пишу. Я пока не готов. Мне просто удалось один раз попасть в яблочко — и то рассказ плохой».
БР: Сколько вам тогда было?
БУК: Двадцать четыре.
БР: А был в те годы учитель, который вам нравился? Кто-нибудь вас «вытащил»?
БУК: Нет, я их всех не любил. По английскому у меня всегда было «плохо». Учителю нравилось, как я пишу, но занятие начиналось в семь утра. Я же вечно был с бодуна и являлся каждое утро в семь тридцать. Ну не мог, и все. Наконец он сказал: «Мистер Буковски, вам больше нет нужды сюда приходить — свой балл вы получите». Я ответил: «Ну ладно».
БР: А тогда кто-нибудь вас чем-нибудь увлек?
БУК: Вы имеете в виду — из живых?
БР: Да.
БУК: Нет, никого не было.
БР: Никаких местных гуру в бассейне?
БУК: Нет-нет, мне нравился Сароян, как и всем, ранний Хемингуэй, Селин… Достоевский, Кафка.
ДЖО: Витторини — итальянский писатель?[57]
БУК: Это кто? А, он еще писал романы десятками?
ДЖО: Да, он очень знаменитый один написал — «Сицилийские беседы».
БУК: Никогда не мог его читать. Ходил в библиотеку, и там стояли десять-двенадцать его книг, все вместе. Я спрашивал себя: «Как он это делает?» Либо очень хороший, либо очень плохой.
ДЖО: Лично я думаю, очень хороший.
БУК: Да, ну… После публикаций в «Стори» и «Портфолио»[58], который редактировала Каресса Кросби, я бросил писать на десять лет — просто пил, жил и перемещался, и сожительствовал с дурными женщинами, и оказался в палате смертников лос-анджелесской окружной больницы: из меня хлестала кровь, внутренние кровотечения. А когда вышел, снова начал писать. Не знаю почему. Те десять лет я вообще не писал, — скажем, я просто жил. Собирал материал, хоть и неосознанно. Вообще забыл про писательство.
БР: Какие стихи вы тогда писали?
БУК: Личные — боевые такие — о том, что лично со мной происходило. Довольно субъективные и, может, чуточку озлобленные.
БР: Вам удавалось выразить свои главные личные переживания?
БУК: Вот сейчас у меня это уже позади, хотя я до сих пор их записываю, они ведь по-прежнему случаются, но стихи у меня теперь… несколько иные. Я больше играю словами, но стараюсь не усложнять… больше чувств, а не опыта, больше того, что я чувствую, а не переживаю непосредственно. Есть перемена — необходимо же меняться… не обязательно, а просто хочется.
БР: А эти ваши переживания повлияли непосредственно на ремесло — настолько, чтобы ремесло потекло по другому руслу? Они подействовали не на тематику, а на ваш глубинный настрой?
БУК: Сложный вопрос — нельзя отделить переживания от письма, кем бы ты ни был. Одно создает другое, — иными словами, они идут рука об руку. У вас ничего нет, кроме переживаний.
БР:…Некоторые главные переживания: вы слагали, скажем, о них саги — или, может, и не писали о них, — но они как-то воздействовали на крен, так сказать, судна?
БУК: Вначале я писал о них непосредственно, теперь я, скажем так, раскачиваю лодку. Иными словами, теперь я пишу скорее о чувствах, а не про «сделал это, сделал то». Теперь я больше пишу о том, каково мне.
БР: Какие поэты повлияли на вас вообще, в жизни — как-то зажгли вас?
БУК: Робинсон Джефферс…
БР: Некоторые обвиняют его в том, что слишком суров, слишком аскетичен, в каком-то смысле чересчур сам по себе, знаете, а не «с ними», однако же, господи, я понял — по той поэзии, что в последнее время читал, — какой он просто-напросто чудесный.
БУК: Сила. У него она просто была — есть — ну, он же умер. Как тут сказать? Есть? Была?
БР: Он, конечно, был не то чтобы пламенный публицист, то есть таким — сам по себе — он не был, это скорее некая темная историческая фигура, судя по тем стихам, которые я читал, — но ощущение… если, даже бродя по берегу, вы что-то понимаете в океане… по одному ощущению — он понимал.
БУК: Все его фигуры в конце концов как бы разбиваются о пейзаж. Всегда зачаровывает — они же очень четко осознавали жизнь. Были существами из плоти и крови и обычно в конце концов, понятно, плохо заканчивали. У него лучше получались длинные повествовательные поэмы. Когда писал короткие, несколько проповедовал. Он на меня очень повлиял своими простыми строками — своими простыми длинными строками. Язык у него был точен, понимаете, не «красивенький язык» — он просто высказывался. Именно так и я стараюсь: попроще, без… чем проще, тем лучше. Поэтичность. Перебор поэтичности про звезды и луну, когда она не к месту, — это просто дурная околесица.
57
58