— Я хотела бы поговорить с вами об интеллектуалах нашей страны. Они говорят складно. Но когда им надо совершить поступок, они видят вокруг себя окружность в триста шестьдесят градусов, и на каждом градусе несколько вариантов возможных действий. Пока они обдумывают, какой выбрать, время уходят. В результате они так ничего и не делают, только говорят. Но проблема в том, что они никак не пересекаются с теми, кто выполняет физическую работу.
— Хотите, чтобы они стройными рядами пересекались? Чтобы интеллектуалы ездили с лекциями по уральским заводам?.. Хотя им бы это не повредило.
— Я боюсь разрыва. Когда интеллектуал говорит да заговаривается, то он, продолжая говорить на русском…
— На русском собственном, — вставляет она.
— …то получается, что он и люди работающие говорят на разных языках.
— Ах, — вздыхает она. — Здесь сделать что-либо невозможно. Это делать нужно было двадцать лет назад. А что теперь? Что теперь? Я могу только надеяться, что книжка — такая вещь… Она попадает в чьи угодно руки, и если она честно и интересно написана, то может неожиданных людей заинтересовать.
— Женщин и мужчин с уральских заводов?
— У них есть дети, племянники. Эта книга — нет, но какая-то другая — вполне.
— Вы думаете, можно написать такую книжку, которая будет интересна и тем, и этим?
— Если задаваться такой целью, то невозможно. Никто не может предсказать, что и кому интересно… Я думаю, что и про Разноглазого интеллектуалам не очень-то интересно по каким-то другим причинам.
— По каким?
— Ну… слишком просто. Метафизика сейчас не в чести.
— Разве книжку нужно разбирать на слишком просто и не слишком просто? Открываешь и читаешь. Нет?
— Человек, который, как вы сказали, рассматривает триста шестьдесят градусов, он, видимо, начнет разбирать все-таки. Хотя это показатель того, насколько у человека все цело внутри. Он может быть каким угодно умным, но если книжка увлекательная, он ее будет читать не как филолог или интеллектуал, а как ребенок, как подросток, просто открыв рот и думая: «Ого!»
— На заводах работаешь так, что сил на думать не остается. Ты только чувствуешь боль за коленкой и резь в глазах от жалости к себе.
— Тоже панацея, кстати говоря. А всю жизнь вот так?
— Всю жизнь, наверное, легче. Они привыкли и не жалуются.
— Они жалуются, но их никто не слышит. С другой стороны, это тоже правильный вариант — не жаловаться. У нас жалуются только люди, у которых все есть, но им чего-то чуть-чуть недодали.
— Это сильно расходится с тем, как вы в своей книге описываете деревню.
— Завод и деревня — разные вещи. У меня оба деда были рабочими, поэтому я все-таки заводы понимаю, а вот деревня в моем понимании исключительно страшная вещь. Крестьянство как таковое, не обязательно русское. В книге все написано. Я могу повторить другими словами, но получится не так красиво… Деревня — это место, где нет души.
— Читатель не поймет, ему надо объяснить, — говорю я, хотя это я сама не понимаю.
— Может, вообще про деревню не будем? Я не хочу сказать какие-то поносные вещи, потому что это тот случай, когда стыдно ругать: мы сидим на их шее. Это не в поношение. Но почему-то все восприняли это как брань. Это научная теория, освященная толстыми немецкими именами. По типу организации общества деревня и город прямо противоположны. Они строятся на признании ценными абсолютно взаимоисключающих вещей. И если для города важны история, культура, то для деревни все это не важно. Что-то для них, безусловно, важно, но даже думать не хочется что.
— Это слишком жестоко по отношению к тем людям, которые там живут.
— Жизнь вообще жестока. У Алданова один персонаж говорит: «Я сердечно благодарен каждому человеку, который не собирается меня немедленно зарезать», — она умолкает, и я молчу. Мы долго молчим. Не потому, что я жду, что мое молчание вынудит ее сказать что-то еще. Просто мне нечего сказать. Я не могу с ней спорить, но что-то мешает согласиться, а для несогласия у меня не хватает аргументов.
— Ну не знаю… — наконец произносит она. — Уже опять хочу извиниться, на этот раз перед деревней. Если бы вы в этой деревне прожили пару лет, вы бы поняли, о чем речь. У вас будет на участке красивейший клен, и вам его соседи ночью спилят, потому что он своими корнями у них из-под огурцов воду через плетень вытягивает. В деревне хорошо, если ты помещик. Но тут еще нужно учитывать, что помещик берет на себя ответственность за вверенное ему крестьянское поголовье.