чтоб она обалдела,
как я с ней нахальствую:
распилить пугачевскую клетку
в Россию проникшим Гаврошем,
привезти Нефертити
на пущинской тройке
в Михайловское.
Я хотел бы раз в сто
увеличить пространство мгновенья:
чтобы в тот же момент
я на Лене пил спирт с рыбаками,
целовался в Бейруте,
плясал под тамтамы в Гвинее,
бастовал на «Рено»,
мяч гонял с пацанами на Копакабане.
Всеязыким хотел бы я быть,
словно тайные воды под почвой.
Всепрофессийным сразу.
И я бы добился,
чтоб один Евтушенко был просто поэт,
а второй — был испанский подпольщик,
третий — в Беркли студент,
а четвертый — чеканщик в Тбилиси.
Ну а пятый —
учитель среди эскимосских детей
на Аляске,
положите меня
а шестой — молодой президент
где-то,
скажем, хоть в Сьерра-Леоне,
а седьмой —
еще только бы тряс погремушкой
в коляске,
а десятый...
а сотый...
а миллионный...
Быть собою мне мало —
быть всеми мне дайте!
Каждой твари
и то, как ведется, по паре,
ну а бог,
поскупясь на копирку,
меня в богиздате
напечатал
в единственном экземпляре.
Но я богу все карты смешаю.
Я бога запутаю!
Буду тысячелик
до последнего самого дня,
чтоб гудела земля от меня,
чтоб рехнулись компьютеры
на всемирной переписи меня.
Я хотел бы на всех баррикадах твоих,
человечество,
драться,
к Пиренеям прижаться,
Сахарой насквозь пропылиться
и принять в себя веру людского великого братства,
не упав
до дешевого космополитства.
И когда я умру —
нашумевшим сибирским Вийоном, —
не в чилийскую,
не в итальянскую землю
в нашу русскую землю
на тихом холме
на зеленом.
где впервые
себя
я почувствовал всеми.
1972
15
Я — землянин Гагарин
Я — Гагарин.
Я первым взлетел,
ну а вы полетели за мною.
Я подарен
навсегда, как дитя человечества,
небу землею.
В том апреле
лица звезд, замерзавших без ласки,
замшелых и ржавых,
потеплели
от взошедших на небе
смоленских веснушек рыжавых.
Но веснушки зашли.
Как мне страшно остаться
лишь бронзой,
лишь
не погладить траву и ребенка,
не скрипнуть садовой калиткой.
Из-под черного шрама почтового штемпеля
улыбаюсь я вам
отлетавшей улыбкой.
Но вглядитесь в открытки и марки
и сразу поймете:
я вечно —
в полете.
Мне ладони всего человечества грохали.
Обольстить меня слава пыталась,
да вот не прельстила.
Я разбился о землю,
которую первым увидел я крохотной,
и земля не простила.
А я землю прощаю,
сын ей духом и плотью,
и навек обещаю
быть в бессонном полете
над бомбежками,
над теле-, радиоложью,
опутавшей землю витками,
над бабешками,
выдающими лихо стриптиз для солдат во Вьетнаме,
над тонзурой
монаха, который хотел бы взлететь, да запутался в рясе,
над цензурой,
засосавшей в Испании крылья поэтов, как ряска...
Кто —
в полете,
в крутящемся взлетном самуме.
Кто —
в болоте,