Что ж, зато теперь страдания отливались мне в полной мере. Каждую ночь, в Дели, Агре, Джейсалмере, Дангарпуре, со мной были боль и Мэттью, такой реальный, что я буквально чувствовала, как он лежит рядом со мной, шепчет на ухо что-то соблазнительное, отчего, я покрывалась потом желания, а затем по щекам катились слезы отвращения к самой себе.
Или он будил меня, чтобы показать что-нибудь интересное, индуистский храм, свадебную процессию, древний дворец с зеркальными потолками и стеклянными стенами, зал с эротическими фресками. Я открывала глаза, но он покидал постель, прежде чем я успевала окончательно проснуться. Я кусала палец, понимая, что мне все это приснилось, и от боли из глаз вновь катились слезы. Вирджиния крепко спала. Это был мой секрет. Если я и могла приложить к себе историю тети Элайзы, то лишь в одном: в умении хранить секреты. Как и в ее случае, только три человека во всем мире знали мой секрет, и это был большой риск. Я уже уничтожила одну жизнь. О, не в реальном мире… там это сделали мой отец и общество, в котором женщины находились на вторых ролях, а матерей ни во что не ставили, если рядом не было мужей, которые оплачивали пропитание и крышу над головой. Нет, я уничтожила прекрасный зазеркальный мир для моей сестры, который казался ей совершенно реальным и куда она более не могла попасть. И для меня не имело никакого смысла отрицать это ни тогда, когда ей было шесть лет, ни теперь, когда ей исполнилось пятьдесят шесть. Она видела его собственными глазами, она знала, что он реален и недостижим.
Я уверена, что Вирджиния никогда не причисляла себя к экзистенциалистам или поклонникам Сартра, но она точно верила, что именно я ответственна за то, что с ней произошло, и соответственно должна во всем винить себя. Я и винила. Более не могла причинить боль моей семье. Ни мужу, ни детям, ни сестре. И не следовало забывать о деньгах. Помимо грез о Мэттью, меня не отпускали и слова моей тетушки: «Я бы не смогла прожить на двадцать пять фунтов в неделю…» и «Любовь, дорогая? Она не может остановить судебных приставов».
Когда я сказала Мэттью, что поеду в Индию без него и более никогда с ним не увижусь, он не удивился. На его лице отразились горечь, обида, но не удивление.
– Я и не думал, что ты поедешь. Надеялся. Но не верил.
– Я верила.
– Так в чем же дело?
После того как я позвонила Вирджинии на мобильник, с берега реки в Кингстоне я прямиком поехала в Паддингтон и сказала… то, что сказала. И как это ни странно, когда он начал вызнавать у меня, в чем причина, я дала абсолютно правдивый ответ.
– Это все рюкзак! – чуть ли не взвизгнула я. – Я просто не смогла представить себя с рюкзаком.
Он сидел на дальнем конце кровати среди полупустой комнаты, отклеивающихся постеров на стенах, обвисших занавесок, этих бесполезных подставок для яиц и выглядел еще моложе, чем всегда. Его глаза вновь обрели цвет тициановской небесной синевы, экзотические сапфиры верности.
– И как ты мог всегда это знать?
Он заговорил голосом, которого я никогда не слышала раньше. Отстраненным, словно его здесь уже не было.
– С того момента, как я пришел на ту выставку и увидел тебя в белом платье, с только что уложенными волосами, я знал. Многое, слишком многое тебе пришлось бы потерять. Ты даже понятия не имела, сколь многое. Никогда даже не задумывалась об этом. Но у меня было предчувствие… оно возникало, когда ты говорила со мной о замене автомобиля, о покупке телефона, о пятизвездочных отелях в Индии. Это скала, на которой ты стоишь. И, стоя на ней, любишь себя, позволяешь другим любить тебя. Так что я понимал, что со временем ты уйдешь. Слишком многое тебе пришлось бы потерять.
Слова жалили. Такое я привыкла слышать от сестры.
– Если уж говорить о потерях, Мэттью, то дело не в платьях или автомобилях. Речь прежде всего идет о счастье других людей.
– Когда мы встретились, в твоей душе была мертвая зона. Теперь она появится вновь.
– Я это знаю, – искренне ответила я.
Отстраненность исчезла на мгновение, голос зазвучал сурово:
– Ты знаешь, что мы больше никогда не будем счастливы, не так ли? Ни ты, ни я. Ты более не будешь просыпаться утром и задаваться вопросом: а чего это я улыбаюсь? Эти дни уйдут навсегда. С этого момента мы будем уже не жить, а существовать, довольствуясь тем, что будет выпадать на нашу долю. Но такого полного счастья не обретем уже никогда.
Конечно же, он говорил чистую правду.
В голове зазвучал голос шестилетней Вирджинии: «Я больше никогда не буду счастлива».
Что ж, дорогая сестра, вот мы и оказались в одной лодке.
Френсис встретил нас в аэропорту Хитроу. Брюс не смог приехать, потому что повредил спину. Я увидела, как Вирджиния поджала губки, услышав эту весть.
– Как это на… – начала она.
– Джинни… – оборвала я ее.
Скорее почувствовала, чем увидела, как напрягся Френсис. Он ждал взрыва. Но сестра лишь глубоко вдохнула, про себя досчитала до семи, я буквально это слышала, и ответила:
– Извините. Сказывается долгий перелет. Бедный Брюс.
Френсис посмотрел на меня и приподнял бровь.
Я же всем своим видом выражала чувство глубокого удовлетворения. Внутри сердце разбилось на тысячу осколков, все болело, но на лице читалось исключительно самодовольство. «Я должна быть такой же, как и прежде, – твердила я себе. – Идеалом. Как говаривали поэты, совершенство – оно холодное».
Внезапно я подумала о Давине Бентам. Что в действительности изменилось за последние двести лет? Кто помнил о ней, кого волновали принесенные ею жертвы? По-прежнему существует гора жен и женщин, которые приходят туда, бьют в цимбалы и едят лотос. Жизнь в действительности коротка и окружена долгим, долгим сном. Даже аэропорт, давний знакомец Хитроу, причинял боль. Я бы могла стоять здесь с Мэттью, вместо того чтобы брать мужа под руку и изображать идеальную жену.
Я подумала, что пора бы возобновить работу над книгой… хотя бы для того, чтобы чем-то занять себя. Теперь я понимала, каково это – иметь страстную натуру. Теперь я понимала, каково это – познать боль. Теперь я понимала, какой она обладала храбростью, решившись пойти против всех и продолжить занятие любимым делом. «Даже если эту книгу и не опубликуют, – думала я, – она тоже была сестрой и может помочь мне восстановить психическое равновесие». Даже если я не смогла стать такой, как она, я ее уважала. И работа над книгой, конечно же, отвлекла бы меня от тягостных мыслей…
Мы завезли Вирджинию домой, засвидетельствовали почтение страждущему Брюсу. Наши мужья выслушали наши рассказы и согласились, что так или иначе каждый рождается заново, прикоснувшись к душе Индии.
Потом я и Френсис поехали домой. Перед отъездом, на ступеньках дома Вирджинии, мы обнялись. Совсем как в финале голливудского фильма. После чего я оказалась в автомобиле наедине с мужем. Говорили о пустяках. Я могла говорить только о пустяках. Ехали мы той же дорогой, по которой я возвращалась в город на последнюю встречу с Мэттью.
– Бедняжки, – сказала я. – Если Брюс быстро не подлечит спину, он не сможет работать… то есть не сможет зарабатывать.
Френсис кивнул.
– Тебе повезло, что ты вышла замуж за меня.
От этих слов я вздрогнула, как от удара. «Когда же боль станет терпимой? – подумала я. – Когда же?»
Дома он приготовил чай, и мы пили его в гостиной, сидя рядышком на диване, как всегда. Ужасно уставшая, я откинулась на спинку дивана, закрыла глаза и услышала вздох Мэттью, почувствовала, как он дышит мне в ухо. Быстро выпрямилась. Открыла глаза. Это же Френсис. Он мне что-то говорил. Я тряхнула головой, сбрасывая сонливость.
– Извини. Ушла в себя и не расслышала…
Он притянул мою голову к своему плечу, кивнул.
– Ты вернулась из очень долгого путешествия. Долго, очень долго отсутствовала…
– Только две недели… – начала я.
– Очень долго отсутствовала. Но теперь ты вернулась ко мне.
И в его обычном голосе, в этих обычных словах я сумела распознать скрытый подтекст. Повернулась и посмотрела на него. Он смотрел на меня. Значит, он тоже всегда все знал.