Беда, однакож, оказалась далеко не так велика: старик мог говорить и сохранил свои умственные способности. Приехал Хюттель, а я, будучи приглашен на торжественный обед к вице-канцлеру, должен был уехать, так как уже пробило два часа. В четыре я опять вернулся к моим друзьям; старику пустили кровь, он чувствовал себя лучше и сидел в креслах, только правая рука оказалась парализованной, но он уже несколько времени перед тем чувствовал в ней тяжесть.
На другой день, у бедного Бемера, удар повторился, и даже с эпилептическими явлениями. С этого дня положение его стало серьезным; надежда на полное поправление исчезла, и все заставляло опасаться смерти или чего-нибудь еще хуже. Периоды кажущегося улучшения делали положение бедных женщин еще более печальным, возбуждая в них бесплодную надежу. Вечером, в понедельник, однакоже, они убедились, что дело непоправимо. Я просидел с ними до часу ночи. Все четыре были в страшном горе. Предполагая, что больной не переживет ночи, и боясь тяжелого влияния последних его минут на семью, я пошел к Хюттелю и пробыл у него до трех часов, беспрестанно посылая к Бемерам справляться о положении больного. Так как все пока обстояло сравнительно благополучно, то в 3 часа я уехал домой, где до 6 часов писал, а потом заснул на софе. Проснувшись через полчаса, я опять отправился к Бемерам и застал их в надежде на улучшение. Несмотря на страшную усталость, они не хотели прилечь. Только в среду, в 7 часов вечера, эта трагедия кончилась, как я и ожидал, смертью старика Бемера. Я сделал, что мог, чтобы помешать им быть свидетельницами этой смерти, так как для больного это было не нужно — он задолго до того потерял сознание.
Похоронили Бемера в субботу, и я присутствовал при отпевании в протестантской церкви на Невском проспекте. Покойному было 54 года; вся семья жила его трудом — Бемеры не богаты. Он получал в Берлине 6000 германских экю за свой труд, испытанную честность и редкое знание дела. Императрица пригласила его работать над своим кодексом, и он приехал в Россию только после вопиющей несправедливости, испытанной в Берлине. Здесь он был вице-президентом юстиц-коллегии и получал две с чем-то тысячи рублей. Смерть его лишила семью всякого дохода, да еще остались кое-какие долги. Я, вместе с другими друзьями, помог им устроить дела: составил просьбу к Императрице и проч. Ее Величество приняла просьбу очень милостиво, но до сих пор ничего еще для семьи Бемеров не сделала, так что я начинаю за них бояться. Здесь ведь немного делают из чистой гуманности по требованию сердца, а все больше из-за тщеславия.
Связь Нелединской с Репниным кончилась. Нелединская променяла князя на Льва Разумовского, брата Андрея, и хорошо сделала, так как первому сорок с чем-то лет, а последнему — двадцать. Никаких колебаний быть не могло.
Отъезд Гарри задержался из-за противного ветра. Он уехал отсюда в Кронштадт еще 22 мая. Принц де-Шимэ — самый необыкновенный человек — сначала влюбился в моего лакея и хотел завести такого же, а при отъезде Гарри горько жаловался на то, что он избаловал всю прислугу. Этот бедный принц совсем не имеет характера, всеми недоволен и претендует на какую-то особенную философию, которою не обладает. Он очень любит роль опекуна молоденьких актрис, которую играл в Париже и хотел играть здесь, но без успеха. Есть у нас одна актриса, некая Мишлэ, с которою Лев Разумовский был в связи. Как только узнал об этом де-Шимэ, так написал ей письмо, предлагая свои услуги и прося это письмо сжечь; а она отослала его к Разумовскому. Затем де-Шимэ отправился к Мишлэ сам, но не с тем, чтобы ее видеть, а, чтобы только поговорить с горничной, которую засыпал вопросами. Вообще он дает много пищи сплетням в этом городе, где иностранцев не щадят; уедет он отсюда пробыв слишком долго для того, чтобы оставить по себе хорошие воспоминания. Я узнал, что он долго выпрашивал себе Мангеймскую ленту, которую носит, и даже поссорился из-за этого с женой, упрекавшей его за мелкое тщеславие. А между тем он делает вид, что не придает ордену никакого значения, и принял его лишь потому, что не мог отказаться.