Праздник был настолько хорош, насколько это возможно при господстве этикета. Из послов с Императрицей ужинал только один Кауниц, да и то потому, что очень рассердился, когда его не пригласили — пришлось, среди ужина, нарочно посылать за ним обер-шталмейстера. Такое ребячество показалось мне тем более смешным, что Кауниц не может претендовать на то, чего не получили все другие. Но что меня особенно позабавило, так это поведение прусского посла, гр. Сольмса. Увидав, что Кауница ведут ужинать с Императрицей, он не остался в большой зале, а вышел в соседнюю, где ужинали придворные и дамы. Сочтя такую выходку очень политичной, я последовал его примеру и ужинал отдельно как это иногда делается в подобного рода случаях.
Очень печально, что в политике часто приходится встречаться с оскорбительными пустяками, которым нельзя не придавать значения, но которые, благодаря этому, ставят вас в смешное положение. В этот день, например, по странной небрежности, забыли пригласить графа Гильденстольпе шведского генерала, приехавшего сюда с известием о разрешении от бремени шведской королевы. Барон Нолькен, шведский посланник, боясь или не желая в свою очередь отказаться от приглашения, письменно напомнил Потемкину о Гильденстольпе, которому тогда послали простой билет, но он обиделся и не приехал, так что Нолькен представлял собою очень печальную фигуру за ужином. Я, на его месте, не стал бы напоминать, но и сам бы не приехал. Это уже не в первый раз я замечаю что Нолькен недостаточно решителен: пошлое высокомерие, соединенное со слабостью, характерно как для него, так и для его государя. Ты вероятно слышал о том, как жена австрийского посланника отказалась поцеловать руку шведской королевы, ссылаясь на то, что она имперская графиня, и как великий Густав, рассерженный этим отказом, велел ее вывести с одного платного, публичного бала. В Вене эта пошлость очень не понравилась, посланник подал в отставку, и хорошо сделал.
Понедельник, 22. — К брату.
Как бы я ни высказывался против этой страны, мой друг, как бы она ни была мне неприятна, но все же я стараюсь в ней ужиться, потому что это мне во многих отношениях полезно. Я нашел здесь друзей в среде иностранцев, нашел нежную и милую подругу жизни и пользуюсь не малым влиянием. Внимание, с которым я отношусь к делам, мне порученным, составило мне хорошую репутацию и пребывание мое здесь не останется бесплодным.
Я не стану тебе повторять того, что говорил уже двадцать раз, а изложу только результаты моих наблюдений и ты увидишь насколько я был прав.
В начале моего здесь пребывания, я старался проникнуть во все кружки здешнего общества и не имел поводов на него жаловаться. Французские манеры, всегда заключающие в себе немножко кокетства, направленного к тому чтобы всем понравиться, доставили мне успех и репутацию любезного человека, которая меня однакоже не вполне удовлетворяла. Тогда я переменил систему и не переставая вращаться в большом свете, стал исключительно придерживаться только нескольких кружков, причем выказал много прямодушие, твердости и последовательности, завоевавших мне вообще уважение. Меня перестали считать слабым и начали даже преувеличивать мою твердость. Без шарлатанства ведь не обойдешься в этом мире, но оно должно быть наиболее простым и последовательным.
Эта система примирила меня с самыми интересными из здешних лиц: Паниным, Потемкиным, Иваном Чернышевым и двумя посланниками — Сольмсом и Гаррисом. Все они относятся ко мне дружески и с уважением; сама императрица одобряет мое поведение. Многие думают, что я останусь здесь посланником и гр. Чернышов, у которого я сегодня обедал, говорит, что желал бы видеть меня на месте маркиза де-Жюинье. Чем кончатся все эти благие пожелания? Посмотрим.
Английский посланник, по письменной просьбе короля, получил из рук императрицы орден Бани. Это здесь в обычае и Ее Величество подарила новому кавалеру шпагу, осыпанную бриллиантами, ценою в 1500 р.
Сегодня я обедал у Ивана Чернышова, который принял меня прекрасно. Я спросил его на счет слухов, ходящих по городу, о дозволении англичанам строить, в Архангельске, военные корабли из знаменитого дерева, называемого лиственницей (listwinno). Он уверяет, что это не правда, что позволение дано лишь несколько частным лицам на постройку мортирных судов (ba timents de pierres?), и что впредь оно не будет даваемо никому, в чем дал мне даже честное слово, которого я не требовал. Мы, дипломаты, не особенно верим в слова и потому никогда их не требуем.