Маркиз де-ля-Валь сегодня откланялся императрице. Этот молодой человек, состоящий на пьемонтской службе, был мне рекомендован де-Бретейлем. Прибыл он сюда недавно, да и вообще ничем особенно не замечателен.
Вот есть тут один несчастный и всеми порицаемый человек, который решительно не заслуживает ни мнения, об нем сложившегося, ни печальной судьбы, его постигшей. Это некий Куран (Courant) из Невшателя. Обстоятельства привели его в Россию для того чтобы искать здесь применения своим способностям к рисованию и другим талантам, которых он не успел проявить благодаря недостатку терпения и пронырливости. В 1776 г. он познакомился с неким Шампаньало, предложившим ему войти в одно предприятие, которое должно было принести 40 000 р. и честь подполковника польской службы (?), но требовавшим чтобы он не спрашивал о цели предприятия и не сходился с лицами, держащими сторону Польши Пруссии (?). Такое предложение очень удивило Курана и заставило его конфиденциально изложить свои сомнения Хюттелю, своему соотечественнику. Хюттель рассказал об этом Сольмсу, а Сольмс — Панину, который сам захотел поговорить с Кураном и посоветовал ему принять предложение Шампаньало, с целью открыть настоящие намерения последнего. Шампаньало попался в расставленную ловушку: он сообщил Курану, что дело идет о проекте великого Гетмана (grand-general) польского свергнуть с престола короля и в тоже время повредить насколько можно России. Для последней цели решено было сжечь Кронштадт и наделать фальшивых бумажек. Все это Куран узнал на военном судне, на котором он, вместе с Шампаньало, ехал в Кронштадт. Письменно сообщив гр. Панину план заговорщиков, он получил приказание требовать немедленного выполнения этого плана, за что ему обещали вознаграждение, превышающее то, которое было обещано заговорщиками. Куран, поэтому, тотчас же составил рисунки, сделал машину для поддержки банковых билетов и, напечатав их на 250 000, представил Г. Грау (Graw), русскому резиденту в Гамбурге (вместо того чтобы переслать жене Шампаньало, в Петербурге). Кроме того он же завлек Шампаньало в Варшаву, где последний был арестован Штакельбергом, а затем перевезен в Петербург, посажен в крепость и, по всей вероятности, казнен, хотя говорили, что он сам, с отчаяния, зарезался.
Вернувшись сюда, Куран не получил, однакоже, обещанного вознаграждения; ему выдали только 1000 дукатов и, по повелению Императрицы, приказали выехать из России. Бедняк уехал на родину, но в минувшем октябре вернулся чтобы хлопотать о выдаче так хорошо заслуженного вознаграждения. Хлопоты его, однакож, успеха не имели; вот и служи, после этого, монархам!
Прежде чем кончить это письмо, сообщу тебе, что ездил смотреть оружейный завод в Сестрорецке (Tusterber-Sisterbeck?) в 27 верстах от Петербурга. Во главе завода стоит один из Эйлеров; работают там довольно плохо, благодаря дурному ведению дела.
P. S. Великий Гетман Польский, о котором я говорю в этом письме, есть гр. Броницкий, упрямый человек, лишенный ума и таланта.
Апрель
Понедельник, 9 апр. — К брату.
Получил хорошие известия из Константинополя: мирный договор с Россией подписан[178] и ты можешь понять мой друг, как это всех здесь радует. Я очень счастлив что маркиз не спешит возвращаться — для меня это прекрасный случай показать свои способности к ведению дел. Сен-При[179] с честью выпутался из затруднений, хотя ему много мешал русский посол при Порте, Стахеев, человек подозрительный и неуживчивый, вообразивший что Сен-При под него подкапывается. Правда, что последний не особенно хорошо отозвался о Стахееве, в своей ноте, попавшей в руки Репнина. По настоящему, это маленькое недоразумение не должно бы мешать делам, но оно до такой степени мешало, что Сен-При просил меня даже похлопотать об отозвании Стахеева.
Сделаю что могу, но надо быть очень осторожным и, главное, не высказывать большого интереса к этому делу. Завтра повидаюсь с Паниным и напишу тебе чем кончатся наши переговоры.
Вторник, 20 апр. — К брату.
В политике, недостаточно предвидеть, а нужно еще действовать ловко и благоразумно, между тем коллеги мои далеко не все обладают этими качествами, довольно таки редкими. Сегодня утром был у меня Нормандец, которому я вчера переслал письмо Неаполитанского посланника в Константинополе; не знаю как зовут этого господина, но, судя по слогу, он далеко не орел. Нормандец, также к числу орлов не принадлежащий, прочел мне это письмо, в котором автор — родственник Сен-При — жалуется на Стахеева. Нормандец собирался поговорить об этом с Паниным, но я предложил ему подождать, так как сам рассчитывал сделать это сегодня же. И действительно, сегодня я обедал у Панина, который наговорил мне много хорошего о Сен-При и нашем министерстве; пользуясь этим, я слегка намекнул ему о недостатках Стахеева и, отнюдь не жалуясь на последнего, все-таки сказал достаточно, чтобы быть понятым. Старик согласился, что Стахеев действительно неловок, а на дальнейшем я не настаивал: это останется на другой раз. В политике вообще не следует ярко высказывать свои желания, такая метода мне всегда удавалась.