Чувствительные души искали любовь во всех закоулках культур и складках цивилизаций. Возвышенная страсть Данте к Беатриче стала убежищем целомудренных юношей и стареющих холостяков. Женщины осваивали ювелирную пластику японских поэтесс, в которой воздух обретал глубину влюбленного взгляда, а хризантема отбрасывала тень к поцелую.
Игровое богатство мгновения и его разверзшийся в прошлое интим завораживали опытных жизнелюбцев, в ход шло все - первая брачная ночь индейцев навахо с неистовым сплетением тел и гортанными криками пирующих соплеменников рядом с вигвамом; нежность Платона к молодому любовнику, сочетающая восхищение бронзовым торсом атлета с интеллектуальной тягой к диалогу; орнаментальное кокетство креолок и пышность их смуглых бедер; сладострастие султана, днем сажающего на кол провинившегося визиря, а в сумерках ласкающего двенадцатилетнюю рабыню из Эпидавра; сладостная дрожь католической исповеди невидимому духовнику, когда истовое покаяние в грехах связывает прихожанина и священника сильнее, чем постель.
Как утверждал на страницах парижской "Монд" седеющий судовладелец с Мальты, ничто не сравнится с тем мгновением, когда вся мировая история вмещается в твой половой акт.
Верующие всех конфессий впадали в соблазн, вызывающий тревогу духовных наставников. Восторженные американские паломники заполняли катакомбные церкви Италии и Турции; в Голливуде состряпали боевик о массовых казнях христиан при Нероне в 64 году - крупный план высвечивал экстаз, в котором души мучеников, распятых на кресте и подожженных, чтобы эффектно освещать ночь, возносились на небо. Фильм потряс воображение десятков тысяч, и началась великая охота за откровением.
В Европе увлеклись сектами III века, барбелонистами, левитиками, циркумцеллионами и прочими, мистическое сумасбродство которых во многом подвигло церковь к утверждению догматов. Мрачная энергия пепузианских пророчеств клокотала в будних молитвах горожан и фермеров, обнажая первозданную мощь веры в Бога, возлюбившего человека и принявшего за него смерть.
Фанатики обрушивали в себя Гефсиманский сад и Голгофу - извержение души ставило их на грань психического распада, и раскрывающиеся бездны сулили немыслимую щедрость слияния с Единым.
Последователи Мохаммеда воплощались в его саблю и его красноречие, в сияние Аллаха над головой пророка, а почтальон в Дамаске объявил себя человеческим воплощением Корана и утверждал, что мусульманскому сознанию свойственно безмолвно-отстраненное восприятие прошлого, ибо в глубине священных страниц и реликвий таится воля всевышнего, поглощающего время для возвращения его праведникам, постигшим молитвенный огонь праха.
На берегу Ганга буддисты собрали многотысячную толпу и в полдень под слепящим солнцем промедитировали массовую реинкарнацию Будды - над поверхностью воды возник Гаутама в позе лотоса, рыбка величиной с ладонь выпрыгнула из реки и, трепеща, зависла у его левой стопы, каждый прошел путь Гаутамы от просветления до зачатия и в общем усилии проник еще глубже, достигнув освобождения в досущностном бытии, аромат которого колыхался над толпой, смешиваясь с потом и благовониями.
Иудаизм откликнулся неистовой вспышкой мессианства - почтенные отцы семейств в Техасе и Иерусалиме, отойдя от компьютера и факса, застывали у окна и созерцали небо, шепча пересохшими губами древние, пылающие слова, которыми их предки тысячелетиями возвышали кровь и изгнание, призывая Яхве сойти к своему народу. Молодежь увлеклась каббалистикой, надеясь ритуальным порывом приблизить пришествие мессии, ибо вызревала смутная уверенность, что создание еврейского государства и житейское благополучие могут оказаться более опасным испытанием, чем казни и рассеяние.
В Сорбонне на защите диссертации "О феноменологических различиях в самоощущении участницы мистерии Кибелы и сжигаемой на костре средневековой ведьмы" один из оппонентов, отдавая должное профессиональной проработке темы, поставил под сомнение адекватность современного восприятия исследуемого материала - даже наше непосредственное присутствие в этом зале, ехидно заметил он, не обладает безусловной интерпретацией, что же касается психических явлений прошлого, то они, скорее, не обнаруживают себя в нашем сознании, а флиртуют с нашими комплексами, смешивая родовое и индивидуальное, чтобы таскать каштаны из огня для прошлого, а не настоящего.
Психиатры начали фиксировать необычные проявления мании величия среди образованных пациентов - раздвоением личности страдал сорокалетний парижанин, считавший себя то египетским походом Наполеона, то битвой при Ватерлоо; много хлопот доставила элегантная варшавская дама в серебряных украшениях, прежде чем врач, занимавшийся диагностикой, с изумлением констатировал, что перед ним живой переход от античности к раннему средневековью; на конференции медиков в Буэнос-Айресе демонстрировали студента, утверждавшего, что он великое переселение народов.
Временами раздавались трезвые, предостерегающие голоса. Игры с прошлым лишь увеличивают поле субъективности, и человек, утопающий в потоке информации и отстающий от изменяющегося образа жизни, может оказаться игрушкой во власти собственного воображения, что приведет к поголовному солипсизму и разрушению общественных связей.
Но магия прошлого уже проникла в повседневную жизнь и кружила головы. Казалось естественным блуждать по всей истории в поисках созвучной души, двойников, единомышленников, забираться в дебри времени, чтобы вдруг нащупать что-то свое, неуловимо родное в ином обличье. Любители родословных раскапывали самых экзотичных предков и ощущали, как в их жилах струится кровь всего человечества.
Официальная история уже рассматривалась как тоталитарная попытка кабинетных ученых навязать остальным жесткую схему в чисто профессиональных интересах, для удобства классификации и получения академических званий.
Реальная же история была интимной и непостижимой, она клубилась в глубинах настоящего. Она давала ошеломляющую свободу множиться, ветвиться, теряя себя в бесконечном круговороте времени, вдруг выносящем твое лицо на стены глухой пещеры.
Культурологи изощрялись в изысканных провокациях - маркиз де Сад рассматривался как точка отсчета для монастырского безбрачия; детский крестовый поход средневековья как первый коллективный протест против родительского деспотизма и попытка начать самостоятельную историю детей; конвейер Форда как тоска по непрерывному оргазму, а курение как легализованная и обретшая светский лоск потребность в минете.
Патриоты начали переписывать истории своих стран и народов. Священная албанская империя в VI веке простиралась от берегов Атлантики до Урала, оплодотворяла чужие культуры и внедряла прогрессивное законодательство, в XII веке случайные находки этрусских гробниц дали устойчивый всплеск интереса к этому древнему народу, и начался албанский ренессанс, уходящий корнями в невозмутимые улыбки этрусков.
Германия примеряла на себя швейцарский нейтралитет, а Великобритания отрабатывала имперский комплекс, оборачиваясь то колонией Индии, то островной общиной квакеров, совершивших промышленную революцию, чтобы утереть слезы сироте и вдове. Ливия взяла в зубы оливковую ветвь и несла мир христианским народам, развязавшим две мировые войны. Китайское государство покачивалось в волнах недеяния, а императоры, следуя седой диалектике Лао-дзы, щедрой рукой отдавали подданным, наблюдая сквозь шелковые занавески, как добро возвращается в казну.