— Скажите, — перешел я на серьезный тон. — А ваши родители знают об этом?
— Знают.
— Тогда понятно.
— Что понятно?
Я не ответил. Я думал о том, что семья академика, как видно, возражает против такого неравного брака. Кто для них Светка? Дочка старого вдовца, не имеющего ученой степени и потому не мечтающего подняться выше должности старшего инженера в своем отделе. Изобретений — кот наплакал, открытий нет, перспектив никаких…
— Отец не возражает против нашей женитьбы, — сказал он, словно подслушав мои мысли.
— А мать?
— Мама? Что вы, она возражать не будет.
— Она что, не знает об этом?
Парень как-то непонятно замялся, и я, так и не дождавшись ясного ответа, сказал:
— Мамы — народ загадочный. В таких случаях они ведут себя непредсказуемо.
— Что я, маму не знаю?! — горячо возразил он.
Тут вошла Светка, и мы оба, забыв о нашем разговоре, с удивлением уставились на поднос, который она держала в руках. Помимо трех чашек чая, были тут горячие пирожки на тарелке, ресторанный деликатес — разрезанные пополам вареные яйца с горсточками красной икры и три маленькие рюмочки с коньяком.
— Я думаю, хватит, ведь ночь уже…
— Когда ты успела? — удивился я, рассматривая пирожки, от которых шел ароматный пар.
— Сожалею, но должна тебя огорчить, папочка: все это — кулинария. Я только разогрела.
— Кулинария! — повторил я и посмотрел на блаженно улыбающегося будущего зятя. — Запомните это слово, молодой человек. С ним вы будете ложиться спать и просыпаться. Это будет самое популярное слово в вашей семье. Или я ничего не понимаю в женщинах.
— Ты ничего не понимаешь в женщинах, папочка.
Я изумленно посмотрел на нее, и душа моя затосковала: так Светка сейчас походила на свою мать, умершую в тот самый день, когда дочка появилась на свет. Всю жизнь я чувствовал себя виноватым в смерти Вали. Я любил ее, слов нет, очень любил. Теперь, спустя двадцать лет, я это знал твердо. Я знал это всегда, и потому, наверное, так больше и не женился. Когда знаешь, что любишь, разве можешь полюбить еще кого-то? Я не турок, чтобы любить сразу нескольких.
Мы просидели еще час, и я все думал, мучился, куда теперь девать своего "почти зятя"? Ведь уже ночь, транспорт не ходит. Не оставлять же его ночевать в одной комнате со Светкой? Ведь "почти зять" это еще не зять. И я заикнулся насчет такси, собираясь предложить ему денег, на дорогу. Но он догадался сам, еще раз внушив к себе уважение. Встал и начал прощаться, сказав, что на такси у него деньги всегда имеются.
2
Утром мы проспали. Я, как обычно, понадеялся, что Светка меня разбудит, а она, как обычно, понадеялась на себя и не завела будильник. Проснулись, когда уже не оставалось времени даже позавтракать. Мне надо было на работу. Светке на вокзал за билетами на поезд: вечером они уезжали в стройотряд.
Коллеги по отделу встретили меня, опоздавшего и явно помятого в спешке, кривыми ухмылками. Подначки по любому поводу были у нас в ходу, но сегодня мне все казалось, что ухмыляются они со значением, и я присматривался к людям, стараясь угадать, кто из них придумал этот розыгрыш с угрожающей запиской и зачем?
Подошел старый друг мой Игорь Старостин, подсел рядом на стульчик.
— Ты сегодня вроде как не в себе. Что-то случилось?
Поколебавшись, я показал ему записку.
— Дело серьезное, — сказал Игорь. — Тут надо подумать.
— Так думай. Это от тебя и требуется.
— А ты сам думал?
— Со вчерашнего дня только этим и занимаюсь.
— Да… дела… Ты кому-нибудь показывал записку?
— Только тебе.
— Тогда вот что, давай составлять списки.
— Какие списки?
— В кино милиция в таких случаях всегда составляет списки людей, которые могли написать записку. И машинок…
— Машинок?
— Ну да, пишущих. Записка-то напечатана на машинке.
Из пишущих машинок, известных нам, была только одна — наша отдельская «Москва». Но она так картавила, вместо «р» печатая «о», и буквы у нее так безбожно косили, что отвергли ее даже без сравнения текстов. Со списком людей разобрались не так быстро. Сначала набросали целую страницу имен. Потом прикинули и повычеркивали их одно за другим: тот не додумался бы, другой не мог знать о Петре, третий не пошел бы на такую пакость. Остались только родственники жениха, которых мы не знали.
— Может, плюнуть на все это? — предложил Игорь. — Когда что-нибудь случится, тогда узнаем.
— Соломоново решение.
— Да нет, — Игорь смущенно почесал подбородок, — это скорее по-русски. Когда не знаешь, чего делать, лучше ничего не делать.
— Что не делается, все к лучшему?
— Вот именно, не «ни», а «не» делается. Не что бы ни делалось, а совсем не делается…
Словно обрадовавшись возможности отвлечься, мы принялись горячо обсуждать эту лингвистическую тонкость языка. Но тут подошел начальник отдела, Валентин Пилипенко, Липа, как его за глаза все называли, поинтересовался, не кроссворды ли мы решаем в рабочее время? Кроссворды решать на последнем профсоюзном собрании было запрещено. Увидев чистые листы бумаги, он ушел, успокоенный.
— Да иди ты… — горячо сказал Игорь, и я было обиделся, подумав, что друг ни с того ни с сего начал ругаться. Но он, помедлив, добавил: — Иди прямо домой к этим Колобковым. Все сразу и выяснится.
— Откуда я знаю, где они живут?
— Спроси у Светки.
— Так они как раз сегодня уехали. В свой студенческий отряд.
— В адресном узнаем, чего проще. — Он направился к нашему отдельскому телефону и, махнув рукой, вернулся. — Безнадежно: телефон академика не дадут… Институт! — спохватился он. — Колобков же — директор института. И снова махнул рукой. — Не простой это научный институт. К тому же у Колобкова секретарша — стена, от всего мира его отгородила.
— Ты откуда знаешь?
— Там у меня приятель работает, рассказывал.
— Позвони этому приятелю. Он должен знать телефон своего директора.
— Наивный человек. Телефон-то через секретаршу, а она костьми ляжет, а не соединит.
— Тогда вот что. Попроси своего приятеля, пусть он мне выпишет пропуск. А там я уж прорвусь к секретарше. Еще ни одна женщина не отказывалась от духов и комплиментов.
Игорь внимательно посмотрел на меня.
— Ты холостяк, тебе лучше знать.
— При чем тут холостяк?
— Это я так, не придирайся. А вообще-то неплохо придумано. Я всегда говорил: голова — хорошо, а больше — лучше…
Игорь был в своем амплуа, но это меня уже не интересовало. Желание теперь же, сегодня же прорваться через всех секретарш к академику Колобкову целиком завладело мною. Мне казалось: стоит только переговорить с этой высокочтимой семьей, и все сразу встанет на свое место…
Если бы знать, как я тогда ошибался!
В институт я попал без особых трудностей, до приемной директора дошел без каких-либо препятствий, а секретарша оказалась сама любезность. Предварительно я выяснил, что зовут ее Зоей Марковной, что любит она розы, только розы, и еще трюфели с орешками. Всем запасся, но ничего не понадобилось. Едва я сказал, что мы с ее шефом в скором времени породнимся, как она сама принялась угощать меня какими-то конфетами, по-видимому, тоже дареными, поскольку коробка, которую она выложила на журнальный столик, была не раскрыта. Потом на столике оказались бутылка пепси-колы и высокий хрустальный, явно гостевой, бокал. Один.
— А вы? — наивно спросил я.
— Угощайтесь, — неопределенно ответила она и тяжело пошла через всю приемную к резной двери, за которой, как я догадывался, и находился кабинет директора института академика Колобкова. Была Зоя Марковна весьма габаритна, и меня проняло неожиданное любопытство: застрянет она в дверях или не застрянет?
Она прошла удивительно легко, и я, оставшись один в обширной, залитой солнцем приемной, развалился по-домашнему в глубоком кресле, принялся оглядываться. Оглядывать, собственно, было нечего — все здесь было, как во всех больших приемных: стулья для страждущих, ковер на полу, письменный стол секретарши с небольшим столиком сбоку, на котором стояла огромная, под стать Зое Марковне, пишущая машинка. Самым экзотичным местом было то, где находился я: неожиданный для приемной гостевой уголок с двумя глубокими креслами и чистейшим полированным журнальным столиком. Получилось, что сейчас, пока в приемной никого не было, самой большой достопримечательностью был я сам с бутылкой на столе, с бокалом в руке. И я развалился, как хозяин, налил пепси-колы, отпил, принялся сквозь хрусталь изучать люстру на потолке.