— А зачем? — Ей явно хотелось отмахнуться от навалившегося беспокойства. Естественная первая реакция сбитой с толку женщины.
— Хотя бы затем, чтобы потом не жалеть.
— Ты думаешь — это серьезно?
— Сейчас лучше думать, что-это серьезно. Дай бог, если мы ошибаемся. Но если посчитаем это пустяком и ошибемся?..
— Да ну тебя! — замахала она руками.
— Сейчас нам надо не в эмоциях наших разбираться, а в фактах. Подумай, кто мог вырвать листок из твоей записной книжки?
— Никто не мог.
— Давай с другого конца. Кто знает о женитьбе Петра и Светки? Я узнал об этом три дня назад. А ты?
— Да… недели не прошло. Вечером они пришли, объявили нам. А на другой день я уехала.
— Почему ты уехала?
— Путевка подвернулась.
— Не ври…
— Вру, — сразу призналась она. — Путевку сама выпросила. Не могла я. Боялась с тобой встретиться…
— Кто знал о твоем отъезде?
— Многие знали. Я тогда же, как достала путевку, поехала к Егору Иванычу в институт, ему сказала, Зое Марковне…
— Зое Марковне? Что ты ей сказала?
— Ну, что уезжаю…
— Больше ничего?
— Ну, что надо мне уехать, вот и уезжаю…
— Пошептались?
— Пошептались, — смущенно призналась она. — Это же Зоя Марковна, она в курсе всех наших семейных дел.
— И в курсе предстоящей женитьбы?
— Конечно. Я же сама ей все рассказала. И про тебя тоже.
— Про меня? Что про меня?
— Что не забыла я ничего. Что нелегко мне будет встречаться с тобой…
— Кто еще об этом знал?
— Никто, — уверенно заявила она. — Никому я больше не могла такого рассказать.
— Значит, Зоя Марковна? Значит, это она вырвала листок из твоей записной книжки?
— Зачем это ей? Да и когда?..
Я взял ее за руки.
— Опомнись, Аня! Речь идет о счастье наших детей. Подумай хорошенько. Может, ты давала свою записную книжку Зое Марковне?
— Не давала.
— Могла она сама взять?
— Не могла… Впрочем, только разве… Когда я забегала в кабинет, то оставляла сумочку в приемной на столике у Зои Марковны. Она еще, помню, переложила ее на стул возле себя.
— Значит, возможность была…
— Но я ничего не понимаю…
— Вот что, Анюта, я сейчас уйду, и больше сегодня мы не увидимся. Не спрашивай ни о чем, потому что я сам ничего не знаю. Просто нам пока не следует встречаться. Поняла?
— Не поняла. Почему не следует? Ты же не уезжаешь?
— Мы встретимся завтра, — сказал я, не отвечая на вопрос. — А пока ты подумай, кто еще мог знать обо всем и написать эту проклятую записку?
— Я и сейчас…
— Не торопись, хорошенько подумай.
Я пожал ей руки и быстро вышел, не дожидаясь ее очередных недоуменных расспросов. Да и что мог ей сказать? На работу я должен был явиться послезавтра, и торопиться мне действительно было некуда. Но не мог я не верить той "проницательной женщине", предупреждавшей об осторожности. Не посчитаться с ней было для меня все равно что пренебречь ею. А это было выше моих сил. И я собирался оставшиеся два дня использовать, как говорится, на полную катушку, поменьше встречаться с Аней, купаться, загорать, снова купаться и снова загорать. И только.
Купаться и загорать труда для меня не составило. Но как было не думать обо всем том, что нежданно-негаданно закрутилось вокруг нас? И получалось, что и купание было для меня не купание, и отдых не отдых. В конце концов я не выдержал и в тот же вечер отправился к Ане. Она сидела в своей комнате, словно ждала меня.
— Я как знала, что ты придешь, — сказала она.
— Вспомнила что-нибудь?
— Ничего я не вспомнила. Но как знала…
— Вот что, Аня, — сказал я, только теперь, экспромтом, решив, что мне надо делать. — Сегодня ночью я полечу в Москву, все равно отдыха у меня не получается. Попробую поговорить с Зоей Марковной.
— Конечно, надо поговорить. Она хороший человек, она все расскажет…
— И нужно показать записку Егору Ивановичу, все рассказать, посоветоваться.
— Все нельзя, — испуганно вскрикнула Аня.
— Почему нельзя? У нас с тобой была искренняя любовь, чистая…
— Стерильная, — невесело усмехнулась она.
— Тем более. Он умный человек, поймет.
— Он больной. У него два инфаркта было.
— Тем более. Хуже будет, если он все узнает от других.
— От кого?
— Не знаю. Ничего не знаю. Я просто боюсь за всех нас, вот и все.
— Ты?! Боишься?! — Она была искренняя в своем удивлении, и я только теперь понял, до какой степени она идеализировала меня.
— Я боюсь неизвестности.
— Я тебя понимаю. Ох, как я тебя понимаю! — горячо воскликнула она, и в голосе ее была никогда мною не слышанная тоска.
5
Как раз в эти дни на Москву навалилась небывалая жара. Даже ночью, сойдя с самолета в аэропорту Внуково, я почувствовал это: душный воздух был неподвижен, над аэродромом пахло сгоревшим керосином. Единственное спасение было в здании аэропорта, где, хоть и не в полную силу, но все же работали кондиционеры. Но, умчавшийся из Ялты, я все еще торопился сам не зная куда, поэтому сразу же ринулся искать транспорт, которого, как обычно в ночную пору, для всех не хватало: на автобусных остановках маялись длинные очереди.
Мне удалось приткнуться четвертым пассажиром в такси, и через час я был уже дома. Блеклый бесцветный рассвет висел над крышами. Под окнами ходила поливальная машина, мочила дорогу. Под ее монотонный гул я уснул крепким сном праведника, не ведающего тревог.
Но тревоги, как видно, только того и дожидались, чтобы я вернулся домой. Приснился мне астматичный хрип умирающего старика, дышащего с размеренными звонкими всхлипами. Еще во сне я понял, что это звонит телефон, взял трубку, но услышал все те же бесконечные звонки. Наконец, понял, что все это мне продолжает сниться, сделал усилие, проснулся окончательно, встал и пошел к стоявшему в коридоре телефону. В окна бил яркий, ослепляющий солнечный свет.
— Ты чего, в ванне сидишь? — услышал голос Игоря Старостина.
— Почему в ванне?
— Сейчас все, кто не на работе, в ваннах сидят. Такая жара.
— Жара?
— Ты что, с неба свалился?
— Ага, я ночью прилетел, спал.
— Не до сна сейчас. Ты звонил Вале Калининой?
— Звонил.
— Ну и что?
— Приеду, расскажу. Дай поспать.
— Ты из Ялты звонил? А ты теперь позвони. Она что-то хочет тебе сказать.
— Ладно. — Я зевнул, положил трубку и пошел досыпать. Даже возможность позвонить этой женщине меня сейчас не волновала.
Сколько проспал, не знаю, только меня снова разбудил телефон. Солнца в комнате уже не было, зато оно вовсю полыхало на кухне, выходящей окном во двор. В первый момент мне показалось, что коридор залит водой, так блестел паркет. Впечатление дополняло то, что ноги липли к полу. Я встал весь мокрый, словно в квартире прошел дождь. Недоумевая по поводу столь странного своего состояния, я босиком прошлепал к телефону и только тут сообразил, в чем дело: в комнате стояла страшная жара, и я был весь мокрый от пота.
— Алло! — сказал я усталым голосом.
— Здравствуйте. Это вы?
В одно мгновение я окончательно проснулся и похолодел от испуга, словно та, что была на другом конце провода, могла видеть меня, сонного, мокрого, почти голого.
— Как вы… разыскали… мой телефон?
— Ну, в двадцатом веке это проще простого.
— Я собирался вам звонить…
— Да, мне сказали, что вы будете звонить.
— Нам надо повидаться, — бухнул я и затаил дыхание, ожидая, что она ответит на такое нахальство.
— Обязательно надо, — сказала она. — Я сейчас могу к вам приехать.
— Вы? Сейчас? Только не сейчас! — Я был ошарашен таким бесцеремонным предложением и напуган тем, что она увидит весь мой хаос.
Она засмеялась, и я как-то сразу понял, что она отлично разбирается и в сказанном и в недоговоренном.
— Тогда приезжайте сами. В институт. Я вас буду ждать.
Я увидел ее еще с дороги. Она стояла за большим, во всю стену, окном институтского вестибюля и смотрела на улицу. Ничего в ней не было выдающегося, но мне казалось, что и белый мешковатый халат сидит на ней как-то по-особенному модно, и ее поза — с руками в карманах — само изящество. Она что-то говорила мне, показывая в сторону входной двери, удивленно раскрывала глаза, снова говорила и смеялась, то ли радуясь моему непониманию, то ли сердясь.