Почувствовав себя лучше, пошел в аптеку. По моей кислой роже издалека можно было узнать о результатах высочайшей аудиенции. Серёжка как раз вышел на крыльцо и всё понял, увидев Димку, вяло бредущего ему навстречу. Налил спирта. Потом еще. И еще. Через час я уже во всю глотку ругал всё и вся и напрочь забыл, что мне еще пятнадцать месяцев до дома. Начался тихий час — обед, естественно, я пропустил. Боясь быть уличенным в дезертирстве с кровати в святое время, попросил Серёжку проводить меня до койки. Довел он меня быстро. Нежно положил на кровать, накрыл с головой одеялом, дабы не несло перегаром. И ушел, забыв поцеловать. Сопалатники дрыхли. Теперь они мне не завидовали. От радости за то, что у меня ничего не вышло, они враз позасыпали. Я же просто отрубился.
Продрал глаза вечером. Сразу впомнилось всё, что случилось. Мурашки пробежали по коже. Неужели мне всё это не приснилось? Я по-прежнему остаюсь в этой вонючей дыре? Скоро вааще отправят в часть. А там Мойдодыр съест… Да, положение не из приятных. Надо идти трахаться.
Сматываться было еще рановато. Я немного побродил по территории, сходил к речке, пристально вглядываясь в горизонт и за него, надеясь хоть там увидеть что-нибудь приятное. Может там, далеко за горизонтом, и есть справедливость? Здесь ее нет. Пошел обратно, по дороге жуя траву, дабы окончательно покончить с перегаром. Зашел к медсестре. Сегодня дежурила моя любимая. Ее я очаровал в свое время красноречием. Вот и на этот раз она долго внимала моим разглагольствованиям относительно несуществующей справедливости. Искренне хотела мне помочь, но была бессильна. Местное начальство боялось брать на себя бремя ответственности за мое досрочное увольнение. Не только боялось — оно не хотело! Вот если бы у меня было много денег, тогда другое дело. По секрету Ирка выложила пару случаев, когда Буденный списывал ребят в негодность за круглую сумму. Я же ничего не мог дать ему, кроме себя. Жаль, что во мне он нуждался в меньшей степени, чем в Ленине на казначейских билетах. Самым страшным секретом, вылетевшим из ее уст, было то, что завтра меня должны выписать. Буденный не набрался смелости лично сказать мне об этом. А может, чувствовал, что ночью может случиться обморок, после чего пришлось бы держать меня еще. А работы в аптеке почти не осталось, так что никакая сила, включая Надьку с братом, не могла меня удержать. Еще немного посидев с Иринкой, рассказав ей правду о ночных похождениях (не всю, конечно — только про Надьку) и заручившись ее покровительством, я отправился в путь через забор.
Начало моей заключительной ночи было таким же, как и во время моего первого появления в голубом домике. Серёжка уединился в кресле и смотрел на кривлявшихся поляков, Надька опять слегка удивилась моему визиту. К счастью, она уже подцепила кого-то в городе, поэтому удовольствия лицезреть себя не доставила. Сев на колени к Серёжке, я сказал, что эта ночь будет последней. Наверно, в тот момент на меня трудно было смотреть без жалости, и Серёжка решил подкачать меня самогоном. Разомлел я очень быстро. Гулять так гулять! Благо, кончившийся самогон можно было заменить в достатке имевшейся анашой, что мы и сделали. Так я впервые в жизни попробовал эту гадость. Не очень понравилось. Сначала никакого кайфа, а потом — бах по башке, и всё. Мебель поплыла перед глазами, поляков в телевизоре стало в несколько раз больше. А потом они и вовсе стали выскакивать из ящика. Последнее, что я помню — это Серёжкины объятия и поцелуи. Я растворился в кайфе…
Звона будильника никто не услышал. Проснулся я от того, что меня усердно трясли. Надежда долго пыталась привести меня в вертикальное положение. Наконец-то ей это удалось. Будильник беспристрастно показывал девять часов. Уроки сержанта Иванова не прошли бесследно: я мгновенно оделся и, не попрощавшись с Серёжкой, помчался в отделение. Благополучно миновав забор, первым делом зашел к Иришке, которая обложила меня семиэтажным матом. Я расплылся в извинениях. Так наступил последний день моего пребывания в этом райском уголке. Казалось, даже кровать настолько привыкла к моему податливому и нечасто совокупляющемуся с ней телу, что не хотела скрипеть. Я с силой плюхнулся в нее, но она ответила лишь легким повизгиванием.
Буденный зачитал мой приговор и выразил сожаление, что я не всё доделал в аптеке. Я предположил, что могу скоро вернуться, на что он только пожал плечами. Подлый лицемер и взяточник! С каким бы удовольствием я впился в его поганые усищи! Выщипал бы по волосинке всю эту мерзость! Жаль, в госпитале нет отделения психиатрии или хотя бы неврологии, а то бы я ему устроил.
Через час мне сообщили, что дозвонились до моей части, и что скоро за мной заедут сослуживцы. Сестра-хозяйка тут же бросилась ко мне с требованием сдать белье. Я убежал от нее прямиком к Серёжке. По дороге меня выцепил прапорщик, тот толстяк, который имел честь вывозить меня из Минска. Тогда он был кстати, сейчас — нет. Он попросил поторопиться. Под предлогом, что что-то забыл, я ринулся в аптеку. Серёжки там не было. Времени тоже. Надьке наказал передать ему, что я его люблю и что очень скоро вернусь. „Ладно, неси тебя хрен“, — напутствовала она, так и не удосужившись подать мне руку на прощание.
Когда командирский „газик“ со мной на заднем сидении пересекал госпитальные ворота, я увидел его, бегущего за нами. Он что-то хотел сказать — наверно, то же, что и я. Тогда я еще не знал, что услышу это завтра.
11. Раздвоение личности
За мыслями о Серёжке я не заметил, как мы приехали. В части все занимались уборкой территории. Противный командир встретил меня на пороге штаба. Улыбнулся так, что я чуть в коллапс не вошел. Ему, скотине, уже доложили результаты моего обследования. Хорошо, хоть предупредили, что со мной нужно обращаться бережно: я женщина нервная и грубостей не выношу. Впрочем, он и не грубил. Предложил должность придворного художника. Обещал беззаботную жизнь и заодно предостерег от глупостей типа обмороков: „Ты теперь здоровый, и тебе никто не поверит“. Посмотрим! Может, у вас здесь и хорошо мне будет, да вот только к Серёжке хочется. Поэтому, сорри, я здесь не жилец. Ну, это я так, про себя подумал. Мойдодыру же просто кивал в знак согласия. Даже не удосужился с ним разговаривать. Мойдодыр — он и есть Мойдодыр, чё с ним разговаривать?
В отличие от встречи с доброжелательным товарищем полковником, мое появление перед сослуживцами успехом не увенчалось. Все считали меня симулянтом. Даже Вовчик. Ну, он-то, положим, видел, что в Минске я не прикидывался избитым! Косятся все. Я же хороший — почему меня здесь так не любят? Может, не знают, что я хороший? Надо им об этом сказать.
Весь остаток дня меня коротышка Ростик опекал. Прыткий такой! Его „старики“ регулярно засылают в магазин. Вовику не положено — он младший сержант, его поставили командиром отделения у этих самых „стариков“. Только глупый Мордоворот мог до такого додуматься. Вовик летал, как сраный веник, между „дедами“ и командиром взвода. Вадим особо усердствовал. Мне он отвел роль адъютанта при себе, мальчика на побегушках. Это мне обо всём Ростик рассказал, наивно радуясь, что летать в магазины ему теперь придется в два раза меньше. По наущению Вадика меня вводили в курс дела. Глупые они все! Неужели я прошел Минск и другие армейские клоаки лишь для того, чтобы быть у кого-то на посылках? Черта с два! Я за себя еще поборюсь.
В столовой за ужином Вадим попросил меня взять его жратву на свой поднос. Я отрицательно покачал головой. Он опять полез драться. Я было нащупал в кармане ножик, но явился Стас. Я вновь мысленно удивился его способности появляться всегда и везде вовремя. Вадик пообещал разобраться со мной ночью. Как я понял, расправа затевалась нешуточная. Пока я ел хлеб с маслом, старики во главе с ненавистным мне Вадиком прорабатывали стратегию разборки со мной. Они даже и не пытались скрыть, что говорят о моей скромной персоне. Надо же, какой чести я удостоился! Ростик с Вовиком наперебой говорили о том, что я просто обязан подчиниться негласным законам, а не то нам троим житья не будет. От моего хамства, видите ли, у „стариков“ портится настроение, и они отрываются на бедном Ростике. А я-то чем виноват?
К концу трапезы ко мне подошел Вадик — надменный, величественный. Кинув на меня презрительный взгляд, громко сообщил, что мне по приходу в часть надлежит всем „дедам“ почистить сапоги. Тут уж я взбесился, вскочил на скамейку да как заору на всю столовую: „А может, вам еще и пососать всем?! Козлы! Вы еще нам с Ростиком сегодня сапоги почистите!“ Ростик испугался при упоминании своего имени, Вадим взмахнул кулачищем, но я увернулся. Потом залепил ему железной кружкой с недопитым чаем. Химики, с интересом наблюдавшие за тусовкой, подавились. С разных концов столовой последовали крики „дедов“-химиков: „Убей его!“ — это меня, значит. Вбежал лейтенант, дежурный по столовой, и без разбору выгнал нас взашей, пообещав доложить обо всём Мойдодыру. Даже неплохо относившийся ко мне Стас не одобрил моего поступка. В душе-то, конечно, может, и одобрил, но мысль о завтрашнем обязательном разговоре с Мойдодыром не давала ему покоя. Он просто умолял „дедов“ пару дней потерпеть с разборкой. Лейтенант, гандон штопанный, стуканет, как пить дать. А Мойдодыр учинит расследование. А он, то есть я, тоже может стукануть. Тогда попадет и Стасу, и остальным. „Ага, — говорю. — Я вас, ублюдков, с экскрементами смешаю“. Впрочем, я, пока дошел до части, тоже угомонился. Конечно, интересно, что они там придумали. Но я не прочь потерпеть и без этого.